врач – медицинскими, а политик, из этих малообразованных нынешних политиков, – словами, в которых не хватает букв, до такой степени они затерты. у коммунистов свой профессиональный словарь, но в нем не больше десяти страниц, не правда ли, Хосе Исраэль? Правые – те честнее, и когда им не хватает слов, они начинают размахивать руками, как глухонемые». Хосе Исраэль улыбается и, то и дело предлагая тебе что-нибудь выпить – виски, ром, вино, сок, – проводит тебя по комнате, переходя от одной группы к другой. Скоро ты начинаешь чувствовать себя совсем легко в этой большой гостиной, где Лурдес и ее сыновья, очень похожие на мать, занимают гостей, не переставая заботиться о том, чтобы те ели и пили. Некоторые из присутствующих историков заводят с тобой разговор о Галиндесе и удивляются, выяснив, что ты читала и книгу Мигеля А. Васкеса «Хесус де Галиндес, по прозвищу Баск», и исследование Бернардо Веги об испанской иммиграции 1939 года и становлении марксизма-ленинизма в Доминиканской Республике. Бернардо Вега даже прислал тебе свои последние выписки из переписки Трухильо, которые свидетельствуют о том, насколько близко к сердцу диктатор принимал все, связанное с Рамфисом, ставшего потом, в связи с разоблачениями, касавшимися его происхождения, пациентом психиатров. Вега считал, что именно этот момент и стал причиной необузданной ненависти Трухильо к Галиндесу. Тень диктатора еще присутствует здесь, она нет-нет да и заслонит собой память этих интеллигентных доминиканцев, отзывающихся о нем как о человеке, положившем начало эпохе, в которой они живут до сих пор. Его зверства стали теперь забавными историями, равно как и форма тирана, учрежденная специальным декретом в 1947 году: фрак особого покроя, отделанный золотом, весом в двенадцать килограммов, и головной убор, тоже отделанный золотом и перьями, перчатки тончайшей кожи, трехцветная лента с золотыми подвесками, лаковые туфли с золотыми пряжками, – как он справлялся с такой тяжестью под палящим тропическим солнцем? «Слова мои тускнеют, а чувства отступают, когда я вижу перед собой Трухильо, величие которого затмевает величие Колумба», – писал один испанский эмигрант, потрясенный количеством золота и перьев на униформе Трухильо. «Вы знаете статью в «Ла Насьон», где Трухильо сравнивают с младенцем Христом? Забавная статейка, она называется «Свершившееся чудо», и в ней описывается родной дом Рафаэля Леонидаса Трухильо как Вифлеемские ясли: «Все в природе пронизано восторгом… и странный, неземной свет окутывает невзрачный домик, где во всем сквозит трудолюбие и святость… Этот дом – наши Вифлеемские ясли… 24 октября 1891 года тут произошло чудо – родился Рафаэль Леонидас Трухильо-и-Молина!» Присутствующие вежливо смеются над собственным прошлым, которое не ушло бесследно, и свидетельством тому – переживший диктатора Балагер. И поединок Трухильо – Галиндес они воспринимают как часть этого прошлого, злой рок, от которого не мог уйти даже диктатор. Галиндес? Его поведение для них загадка. Они расспрашивают тебя об его идеологических взглядах, и тебе, хотя голова твоя и затуманена количеством выпитого рома, приходится демонстрировать свою эрудицию и напоминать присутствующим о статье Галиндеса, опубликованной в 1953 году в журнале «Герника». В этой статье он выступает против оголтелого баскского национализма и за ассимиляцию рабочих-иммигрантов, потому что некоторые из них, хоть и не имеют к Басконии никакого отношения, любят ее народ и готовы внести свой вклад в борьбу за его свободу и процветание. «Кроме того, – добавляет Галиндес, – единственное, что мы можем противопоставить коммунизму, – это более удачные решения проблем, и мы, баски, можем предложить в качестве основы для такого решения традиции нашего народа, который избежал революции, но живет достаточно хорошо благодаря свободе». – «Какая интересная мысль!» – «И совершенно необычная для того фанатичного времени». Хосе Исраэль молчит как сфинкс, пока ему не кажется, что пора переместиться в сад, и он помогает Лурдес, приглашая всех к столам, уставленным типичными блюдами доминиканской кухни. Ты слишком много выпила, и закусить как следует будет сейчас совсем не лишнее, поэтому ты накладываешь на тарелку всего понемножку, стремясь отведать каждого блюда, и заключаешь все это пирожным. «Полагается улыбаться, когда едите это пирожное, потому что оно называется «Радость», – говорит тебе кто-то с чисто креольской вежливостью. Здесь все – креольская культура и интеллигентная вежливость; большинство этих людей в прошлом боролись за прогресс, но постепенно отошли в сторону: годы брали свое. «Мне кажется, вы чем-то расстроены», – говорит тебе Лурдес, и ты признаешься, что не можешь забыть того, что произошло в Институте, что тебя не оставляет ощущение фатальности – произошло то, что должно было произойти, – и поразительной пассивности людей. «Вы очень точно выразились – «пассивность», нас приучили быть пассивными. В доминиканском варианте испанского языка есть особое выражение, которым обозначают человека, подозрительно относящегося ко всему, особенно когда дело касается политики, но не только ее. Это – сформированная всей нашей историей черта, Трухильо только несколько укрепил ее. Мы ничему не верим – обстоятельствам, людям, самим себе». – «Но вы всегда улыбаетесь». – «Конечно. Быть недоверчивым – не значит быть невежливым; мы улыбаемся и тому человеку, которому не верим». Но тут подходит Хосе Исраэль и интересуется твоими планами на завтрашний день, но просит тебя оставить свободное время, потому что, как он говорит: «Мы сегодня раскинули сети, и в них наверняка попалась какая-то рыбка». – «А если никто не почувствует к нам доверия?» – «Вы прекрасно знаете, что и люди, и народы иногда бросаются из одной крайности в другую. Говорят, что, когда испанцы высадились на этих островах, они обнаружили тут немых собак, которые не умели лаять. Много лет назад в тюрьме «Ла Куарента», за стенами которой мучили и убивали людей, кто-то повесил плакат: «Кабы не рот, Рыбка б не попалась». После Трухильо в этой стране практически не было катарсиса, потому что его режим очень быстро сменился режимом, установленным по взаимной договоренности Балагером и американцами; но все-таки следует признать: той атмосферы страха, в которой жило мое поколение, уже не было, – ни страха, ни мужества. Поэтому кто-нибудь что-нибудь расскажет. Я уверен, что какая-нибудь рыбка попадет в сети». В другом конце сада люди до слез хохочут над шутками толстяка Фредди, ведущего популярной телепередачи и большого друга Куэльо. Ты подходишь и скоро обнаруживаешь, что в основе всех этих шуток, как чаще всего бывает с шутками, кто бы и где бы их ни рассказывал, лежит какая-то грусть. Хосе Исраэль, поняв, что твоя усталость уже пересиливает твою вежливость, предлагает проводить тебя до гостиницы; по дороге он дает тебе возможность помолчать, рассказывая о своих гостях. «Все они – люди передовых взглядов, хотя к прошлому относятся по-разному; и всех объединяет ощущение, что надо что-то делать, но они не знают, что именно. Впрочем, не придавайте нам слишком большого значения. Доктор Саглуль писал, что все доминиканцы – параноики и что только благодаря этому мы и выжили. Кстати, об этом недоверии, о котором мы разговаривали. Когда мы видим в газете некролог, первое, что нам приходит в голову: «Его убили». Если пишут, что кто-то утонул, мы думаем: «Ага, его утопили». Если пишут, что кто-то повесился – «Его повесили». А все дело в том, что на протяжении нашей истории людей убивали гораздо чаще, чем они умирали естественной смертью. Это свойственное нам недоверие можно выразить словами «поймать на удочку» или «устроить западню». Тот же Саглуль рассказывает, что, когда стал директором сумасшедшего дома, он обнаружил пациентов, попавших туда задолго до 1930 года, то есть задолго до Трухильо, и все они боялись говорить о политике. Все, даже сумасшедшие, боялись, что их «поймают на удочку». Но, когда это недоверие удается преодолеть, люди впадают в другую крайность: ими овладевает желание освободиться от паранойи – свидетельство паранойи». И ты вспоминаешь, как вы с Хосе Исраэлем разговаривали о Трухильо и он сказал что-то вроде того, что диктатор боялся за свою жизнь, боялся, что его поймают на удочку. Хосе Исраэлю нравится, что ты так быстро подхватываешь местные выражения, и он с удовольствием возвращается к тому разговору. «Проведя день в нашем обществе, вы лучше поймете, что я имел в виду. К тому же речь о двух людях, которых вы себе представляете, – о Трухильо и о Балагере. Дело было в конце 50-х. Трухильо загнали в угол внутренняя и внешняя оппозиция, последствия дела Галиндеса, Мёрфи, де ла Маса, к тому же американцы его больше не поддерживали. Представьте себе сцену: в лифте едут Трухильо и Балагер. Трухильо целиком погружен в свои мысли и, задумавшись, проводит рукой вокруг себя, вокруг своей шеи и восклицает: «Я верю только в это, больше ни во что!» То есть – убиваешь ты или убивают тебя. Это была его философия, которой он обосновывал все свои действия». Хосе Исраэль провожает тебя до стойки портье, чтобы узнать, звонил ли тебе кто-нибудь. Да, три человека. Ты протягиваешь ему бумажки с их именами, и он внимательно их читает: Хосе Ривера Макулето, Данте Лафорха Кампс, Люси де Сильфа. Он улыбается и переписывает их на бумажку, которую вытаскивает из кармана пиджака. Возвращает тебе записки и советует встретиться с Люси де Сильфа, в прошлом женой Сильфы, которая наверняка хорошо знала Галиндеса, когда тот жил в Нью-Йорке. Два других имени ему неизвестны, и он должен узнать, что это за люди. «Меня хотят поймать на удочку?» – «Не исключено». Завтра утром ты хочешь сходить на улицу, названную в честь Галиндеса, и тебе удается уговорить Хосе Исраэля отпустить тебя одну: ты отправишься на такси. А потом, оставшись одна в номере, отыскиваешь среди своих бумаг статью Паласона и перечитываешь ее, пытаясь проанализировать с разных точек зрения – с точки зрения людей, присутствовавших на сегодняшнем вечере; с точки зрения исследовательницы, много лет занимающейся Галиндесом; с точки зрения человека, который боится страха других. Ты выходишь на террасу и, перегнувшись через перила, видишь внизу туристов, еще не разошедшихся после ужина, где, согласно вывешенному внизу объявлению, по четвергам всегда устраивают барбекю. Этот пятачок внизу – единственное освещенное пространство на добрую сотню километров вокруг; все остальное – желтоватый полумрак, в котором теряются размытые очертания города, тот желтоватый полумрак, который ты уже видела этим вечером в больнице. Ты набираешь номер – узнать, как чувствует себя сеньор Палансон. «Знакомая, его американская знакомая». – «Сеньор Палансон спит. Ему лучше».
* * *
Белая Дама, я хлопочу, стараюсь обеспечить твое будущее, а ты изволишь гулять не пойми с кем! И для чего? Чтобы тебя обрюхатил какой-нибудь отвратительный кот с розовой мордой и ты родила от него с кровью и болями, как в прошлый раз, когда ты гуляла с Геркулесом доньи Венесианы. Неужели ты забыла, как он тебе чуть глаз не выцарапал. И если окотишься, то и не думай являться ко мне со своим: здесь не будет больше ни одной кошки, даже если это твои дети. Я позволил тебе гулять и рожать, ты – единственная принцесса в моем котячьем царстве, которой это дозволено. И только потому, что ты – моя любимица и я хочу, чтобы ты приносила мне внуков, но не постоянно же, Белая Дама! Я не просто стар – я скоро умру, и кто тогда будет обо всех вас заботиться, глупышки? Ну что же вы молчите, дурочки? Просто вы не знаете, что я ввязался в очень, просто очень опасную историю, и только для того, чтобы обеспечить ваше будущее, – будущее не только Белой Дамы, но всех вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
* * *
Белая Дама, я хлопочу, стараюсь обеспечить твое будущее, а ты изволишь гулять не пойми с кем! И для чего? Чтобы тебя обрюхатил какой-нибудь отвратительный кот с розовой мордой и ты родила от него с кровью и болями, как в прошлый раз, когда ты гуляла с Геркулесом доньи Венесианы. Неужели ты забыла, как он тебе чуть глаз не выцарапал. И если окотишься, то и не думай являться ко мне со своим: здесь не будет больше ни одной кошки, даже если это твои дети. Я позволил тебе гулять и рожать, ты – единственная принцесса в моем котячьем царстве, которой это дозволено. И только потому, что ты – моя любимица и я хочу, чтобы ты приносила мне внуков, но не постоянно же, Белая Дама! Я не просто стар – я скоро умру, и кто тогда будет обо всех вас заботиться, глупышки? Ну что же вы молчите, дурочки? Просто вы не знаете, что я ввязался в очень, просто очень опасную историю, и только для того, чтобы обеспечить ваше будущее, – будущее не только Белой Дамы, но всех вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70