А потом снова швырял мяч, чтобы закрепить свою победу, и его обмякшее было тело превращалось в один сплошной мускул, в сгусток энергии. «Какие ребята, какие ребята! Красоты в них нет, но силы…»
Распорядитель исподтишка наблюдал за ним, заражаясь азартом старика.
– Я столько раз видел эту игру в тех местах, где она родилась – в Стране Басков или в Наварре. Там в каждой деревушке есть такая стена, и баски с раннего детства играют в эту игру, поэтому неудивительно, что тут им нет равных в мире.
– О чем вы, старина? Где эти места?
– В Испании.
– Ну, это в Европе… Испания где-то рядом с Германией, а я думал, что эта латиноамериканская игра.
– Какого черта! Латиноамериканская! Это баскская игра, и если ее любят во всех странах, даже на Филиппинах, то лишь потому, что мы, испанцы, завезли ее туда, когда были властителями мира.
– Это было в девятнадцатом веке?
– Пусть в девятнадцатом, если вам так нравится.
– Я с детства люблю эту игру, но не знал, что она испанская.
– Она баскская, баскская.
Кубинский китаец задумался над тем, какая разница между испанцем и баском, но предпочел вопросов не задавать и, поколебавшись, что выбрать – послушать эту ходячую энциклопедию, дона Вольтера, или продолжать следить за игрой, – предпочел последнее. Вольтер внимательно оглядел Амескуа: смуглый, темноволосый, мускулистый, мышцы так и играют под белыми брюками, плотно обтягивающими его тело игрока в хай-алай, – он привык твердо стоять на ногах, когда на него со смертоносной скоростью летит мяч. Прислонившись спиной к решетке, Вольтер застыл неподвижно, не то в экстазе, не то в полусне следя за мелькавшими игроками. Собеседник не проявлял никакого желания продолжить начатый разговор, и дон Вольтер развлекался тем, что прикидывал, чем отличаются друг от друга разновидности этой игры. Насчитав двадцать семь отличий, он подумал: «Этот вид спорта завезли сюда баскские моряки, когда на этом побережье люди еще жили за счет того, что выбрасывало им море после кораблекрушений, и за счет пиратства. И это вам говорю я, старожил Майами, а не только что приехавший сопляк». Мяч, стукнувшись о стену, изменил траекторию, и не ожидавший этого Амескуа, споткнувшись, растянулся на полу, как на льду. Блестящие от пота мускулы пытались притормозить падение, но безуспешно – игрок вскинул руку, словно моля о помощи. Он был похож на застывшую в движении скульптуру, и Вольтер тихо сказал: «Парень, от тебя несет камфарой», потому что однажды рядом с ним оказался игрок в баскский мяч, от которого сильно пахло камфарой. Он следил за всеми движениями игроков, одновременно прислушиваясь к тому, что шепчут друг другу болельщики, слыша удары мяча о стенку и металлическое ограждение. Матч закончился, и возбужденный Вольтер повернулся к соседу поделиться впечатлениями, но тот встал и потащился к стойке бара, а с другой стороны никого не оказалось, и стоявшие невдалеке люди уже обсуждали следующую игру. Под мышкой Вольтер зажимал черную папку: при виде ее он вспомнил, что у него мало времени. В обрез – только чтобы добраться до дома, внимательно всё прочитать и подготовиться к первому действию, этому телефонному звонку, который должен стать прологом всей пьесы.
– Вольтер, вы что, уже уходите?
– Да я зашел ненадолго, немного отвлечься.
– Вы отвлекаетесь там, где другие устают.
– Может быть, Дантон. Но когда ты, наконец, пригласишь настоящих игроков? Мне никто, кроме Амескуа, не понравился. Он что тут, недавно?
– Я, Вольтер, уже лет девять ни одной игры толком не смотрел: или в дверях за порядком слежу, или в зале. Поэтому я не знаю, ни как играет этот Амескуа, ни откуда у него силы берутся: вечно за ним по пятам ходят четыре-пять вдовушек из тех, что приезжают на матч из отелей «Фонтенбло», «Шератон» или «Копакабана». Я думаю, что он не игрой в мяч на жизнь зарабатывает, а игрой в двухкомнатных номерах гостиниц, с этими вдовушками. Там он куда нужно мячики забрасывает.
Дантон все еще смеялся, а Вольтер, вне себя от грубости охранника, уже был на улице и пытался поймать такси. Перед глазами у него еще стояли мускулистые тела игроков, ему еще слышались звонкие удары мяча о стенку, а руки его уже бессознательно ощупывали папку – не пластиковую поверхность, а заключенное под ней биение жизни, прошлое и будущее. Напряженный, как зверь, преследующий добычу, Вольтер с радостью и нетерпением уже думал только о пьесе, в которой ему предстояло сыграть; о пьесе, автором, режиссером и главным исполнителем которой был он, хотя над разработкой отправного сценария трудилась вся Контора. Осторожно, словно храня в себе священную тайну, он зашел в бар доньи Кармен и пробрался среди столпившихся там людей, даже не заметив, что хозяйка машет ему из-за стойки.
– Вы видели Олокуна, дон Вольтер?
– Вы о чем?
– Какой забывчивый! Сами же напугали меня рассказами об африканских идолах! А теперь не хотите и вспоминать этого их Олокуна, которого я больше всех испугалась, дон Вольтер.
– Олокуна нельзя увидеть, пока ты жив.
– Вот я и говорю – вид у вас такой, словно вы уже померли, Вольтер. От волнения, но померли.
– Я с деловой встречи.
– Ничего себе встреча!
– Прекрасная встреча. Скоро дела мои пойдут в гору, и ты увидишь меня перед дверью этой забегаловки в ландо, запряженном парой лошадей.
– А что такое ландо, Вольтер?
– Коляска, в которую впрягают лошадей; и ездят в них только князья. И ты увидишь меня в этой высокой коляске, Кармен, словно я гаитянский маршал.
– А почему не кубинский?
– Нет-нет, только гаитянский: мне их мундиры нравятся больше.
– А что же это за дела у вас, дон Вольтер?
– Ах ты, черномазая сплетница! Так я тебе и рассказал все мои секреты. Приготовь мне лучше стакан сока.
Сок был тут же приготовлен, и Вольтер выпил его медленными глотками, положил деньги на стойку, не стал дожидаться сдачи и отправился к себе. Едва он вставил ключ в замочную скважину, кошки устроили настоящий концерт. Они тут же стали тереться об него, извиваясь между ног, и только Белая Дама молча ждала, сидя на своем любимом месте на столе. Вольтер достал из холодильника пакет с кошачьей едой и разложил ее аккуратными кучками в разных углах комнаты, а самую большую насыпал на стеклянную тарелку, которую поставил на стол рядом с Белой Дамой. После этого он сел за стол, раскрыл черную папку и начал читать инструкции. Потом внимательно, одну за другой, просмотрел еще раз все фотографии Мюриэл Колберт, но тут перед ним возникла Белая Дама, небрежно ступавшая по разложенным на столе бумагам.
– Осторожно, Белая Дама, в них наше будущее.
Вольтер хотел отодвинуть кошку, но потом передумал и начал возвышенный панегирик в честь запечатленной на фотографиях женщины.
– Как только я увидел вас, я сразу понял, что вы – образ вечной молодости человечества. Без таких людей, как вы, мир давно бы исчез – и вполне заслуженно. В вас я вижу самого себя, молодого идеалиста, готового бороться за любой возвышенный идеал. Сандино? В Никарагуа, бороться рядом с Сандино! Война в Испании? В Испанию, защищать Республику! Международный фашизм? В ряды французского Сопротивления, я даже в югославском движении Сопротивления участвовал, чтобы поставить заслон на пути фашизма. Но пасаран! Они не пройдут! И складывается впечатление, что они не прошли. Назовите мне любой возвышенный идеал за последние пятьдесят лет – нет ни одного, в борьбе за который не участвовал бы ваш покорный слуга. Я – из породы вечных бунтарей, как те американцы, что в двадцать лет сражались в Испании в бригаде имени Линкольна, а теперь, когда им по семьдесят-восемьдесят, просят, чтобы их отправили в Никарагуа отражать агрессию. Да что там говорить, даже здесь, когда я оказался здесь, в самом сердце Империи, я принимал участие во всем – от борьбы за независимость в Пуэрто-Рико до «Черных пантер». И поэтому, с высоты этих моральных позиций – не обращайте внимания на мой маленький рост – я и могу помочь вам, дочь моя. Да что я говорю, дочь, – вы же мне во внучки годитесь! Но я не мог позволить себе иметь семью: я все принес на алтарь Истории! Ну как тебе, Белая Дама? Признайся, что я тебя поразил. Признайся, что в моих словах есть что-то завораживающее. А потом я возьму ее за руку, очень ласково, как старик, у которого нет времени даже умереть, и скажу ей: «Вы пошли не за той звездой. История несправедлива к своим самым преданным слугам, и нужно очень придирчиво разбирать остатки кораблекрушения. Вам кажется, что вы успели подхватить память о мученике, прежде чем ее поглотят воды океана забвения, но вы ошиблись». Ну, как тебе? Не слишком экзальтированно? Да, пожалуй, немного есть. Но ничего, ей это должно показаться вполне естественным: в мое время так и говорили. Может, выбрать более четкий, репортерский стиль, оттолкнуться от какого-нибудь факта? Запиши одну дату: 4 марта 1941 года. Галиндес признается мне, что передает информацию в американское посольство. Где? В одном кафе на улице Колумба. Во сколько? В семь часов вечера. Я это запомнил, потому что помню все свои потрясения. Впрочем, нет. Если репортерский стиль, потрясения тут не годятся. Знаешь, Белая Дама, мне больше по душе первый вариант, он мне как-то удобнее, хотя, возможно, это просто вопрос интонации. Если я сумею найти верную интонацию, не будет впечатления экзальтированности. Надо постараться вставить где-нибудь цитату из Шекспира, как будто я когда-то учился сценическому мастерству. Но при этом ни на минуту не забывать, что я к ней отношусь с большой нежностью, как к своей внучке.
Ну-ка, Белая Дама, послушай, может быть, гак будет более убедительно. Но сначала дай я что-нибудь перекушу, потому что в здоровом теле здоровый дух.
Он поднялся, вытащил из холодильника порезанные кусочками морковь, сельдерей, репчатый лук, полпомидора. Все это сложил в миксер, после чего тщательно перемешал. Затем старик отрезал кусок сыра, положил его на тарелку, посыпал перцем, ароматическими травами и капнул оливкового масла. Взял овощной сок и поставил приготовленную еду на стол, предварительно застелив его скатертью и достав приборы. Съев сыр и запив его соком, старик вытер губы белоснежной салфеткой. После ужина он приготовил себе отвар из мяты, валерианового корня, апельсиновых листиков и липового цвета; добавив в эту смесь меда, он выпил две чашки, после чего сказал:
– Ну вот, дорогие мои, теперь, когда с едой покончено, я должен сообщить вам, что сегодня был значительный день для нас. Наше будущее теперь обеспечено. Мы можем спокойно себе стариться, не боясь жестокости, которая обычно сопутствует закату жизни как людей, так и брошенных кошек. Однако надо постараться, чтобы наша колония не увеличивалась, а поэтому я буду вынужден, Белая Дама, перевязать тебе трубы. Это для твоего же блага. Но ты не бойся: я тебя не доверю простому ветеринару. Мне рассказывали об одном ветеринаре из Тампы, перед дверью которого выстраиваются в очередь самые знаменитые домашние животные Флориды. Можно не говорить, потому что я хорошо знаю вас, что вы сумеете достойно распорядиться тем, что вам положено по праву. Но я знаю, как вы любите поесть, поэтому кто-то в этой семье должен сохранить трезвую голову. И это буду я. Вы будете получать ту пищу, которую получаете и сегодня, и только в исключительных случаях я буду покупать вам свежую рыбу, но не всем, потому что некоторые из вас так привыкли к этой синтетической еде, что им все равно. Но вы такие, какие есть, и я не стану пытаться изменить вас.
Он собрал со стола тарелки и стакан и только потом, освободив стол, снова раскрыл черную папку и принялся внимательно вглядываться в черты Мюриэл. Однако мысли старика тут же пошли по другому руслу: нормально ли, что он теперь часто засыпает прямо за столом, особенно если сидит, облокотившись, под гипнотическим светом большой лампы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Распорядитель исподтишка наблюдал за ним, заражаясь азартом старика.
– Я столько раз видел эту игру в тех местах, где она родилась – в Стране Басков или в Наварре. Там в каждой деревушке есть такая стена, и баски с раннего детства играют в эту игру, поэтому неудивительно, что тут им нет равных в мире.
– О чем вы, старина? Где эти места?
– В Испании.
– Ну, это в Европе… Испания где-то рядом с Германией, а я думал, что эта латиноамериканская игра.
– Какого черта! Латиноамериканская! Это баскская игра, и если ее любят во всех странах, даже на Филиппинах, то лишь потому, что мы, испанцы, завезли ее туда, когда были властителями мира.
– Это было в девятнадцатом веке?
– Пусть в девятнадцатом, если вам так нравится.
– Я с детства люблю эту игру, но не знал, что она испанская.
– Она баскская, баскская.
Кубинский китаец задумался над тем, какая разница между испанцем и баском, но предпочел вопросов не задавать и, поколебавшись, что выбрать – послушать эту ходячую энциклопедию, дона Вольтера, или продолжать следить за игрой, – предпочел последнее. Вольтер внимательно оглядел Амескуа: смуглый, темноволосый, мускулистый, мышцы так и играют под белыми брюками, плотно обтягивающими его тело игрока в хай-алай, – он привык твердо стоять на ногах, когда на него со смертоносной скоростью летит мяч. Прислонившись спиной к решетке, Вольтер застыл неподвижно, не то в экстазе, не то в полусне следя за мелькавшими игроками. Собеседник не проявлял никакого желания продолжить начатый разговор, и дон Вольтер развлекался тем, что прикидывал, чем отличаются друг от друга разновидности этой игры. Насчитав двадцать семь отличий, он подумал: «Этот вид спорта завезли сюда баскские моряки, когда на этом побережье люди еще жили за счет того, что выбрасывало им море после кораблекрушений, и за счет пиратства. И это вам говорю я, старожил Майами, а не только что приехавший сопляк». Мяч, стукнувшись о стену, изменил траекторию, и не ожидавший этого Амескуа, споткнувшись, растянулся на полу, как на льду. Блестящие от пота мускулы пытались притормозить падение, но безуспешно – игрок вскинул руку, словно моля о помощи. Он был похож на застывшую в движении скульптуру, и Вольтер тихо сказал: «Парень, от тебя несет камфарой», потому что однажды рядом с ним оказался игрок в баскский мяч, от которого сильно пахло камфарой. Он следил за всеми движениями игроков, одновременно прислушиваясь к тому, что шепчут друг другу болельщики, слыша удары мяча о стенку и металлическое ограждение. Матч закончился, и возбужденный Вольтер повернулся к соседу поделиться впечатлениями, но тот встал и потащился к стойке бара, а с другой стороны никого не оказалось, и стоявшие невдалеке люди уже обсуждали следующую игру. Под мышкой Вольтер зажимал черную папку: при виде ее он вспомнил, что у него мало времени. В обрез – только чтобы добраться до дома, внимательно всё прочитать и подготовиться к первому действию, этому телефонному звонку, который должен стать прологом всей пьесы.
– Вольтер, вы что, уже уходите?
– Да я зашел ненадолго, немного отвлечься.
– Вы отвлекаетесь там, где другие устают.
– Может быть, Дантон. Но когда ты, наконец, пригласишь настоящих игроков? Мне никто, кроме Амескуа, не понравился. Он что тут, недавно?
– Я, Вольтер, уже лет девять ни одной игры толком не смотрел: или в дверях за порядком слежу, или в зале. Поэтому я не знаю, ни как играет этот Амескуа, ни откуда у него силы берутся: вечно за ним по пятам ходят четыре-пять вдовушек из тех, что приезжают на матч из отелей «Фонтенбло», «Шератон» или «Копакабана». Я думаю, что он не игрой в мяч на жизнь зарабатывает, а игрой в двухкомнатных номерах гостиниц, с этими вдовушками. Там он куда нужно мячики забрасывает.
Дантон все еще смеялся, а Вольтер, вне себя от грубости охранника, уже был на улице и пытался поймать такси. Перед глазами у него еще стояли мускулистые тела игроков, ему еще слышались звонкие удары мяча о стенку, а руки его уже бессознательно ощупывали папку – не пластиковую поверхность, а заключенное под ней биение жизни, прошлое и будущее. Напряженный, как зверь, преследующий добычу, Вольтер с радостью и нетерпением уже думал только о пьесе, в которой ему предстояло сыграть; о пьесе, автором, режиссером и главным исполнителем которой был он, хотя над разработкой отправного сценария трудилась вся Контора. Осторожно, словно храня в себе священную тайну, он зашел в бар доньи Кармен и пробрался среди столпившихся там людей, даже не заметив, что хозяйка машет ему из-за стойки.
– Вы видели Олокуна, дон Вольтер?
– Вы о чем?
– Какой забывчивый! Сами же напугали меня рассказами об африканских идолах! А теперь не хотите и вспоминать этого их Олокуна, которого я больше всех испугалась, дон Вольтер.
– Олокуна нельзя увидеть, пока ты жив.
– Вот я и говорю – вид у вас такой, словно вы уже померли, Вольтер. От волнения, но померли.
– Я с деловой встречи.
– Ничего себе встреча!
– Прекрасная встреча. Скоро дела мои пойдут в гору, и ты увидишь меня перед дверью этой забегаловки в ландо, запряженном парой лошадей.
– А что такое ландо, Вольтер?
– Коляска, в которую впрягают лошадей; и ездят в них только князья. И ты увидишь меня в этой высокой коляске, Кармен, словно я гаитянский маршал.
– А почему не кубинский?
– Нет-нет, только гаитянский: мне их мундиры нравятся больше.
– А что же это за дела у вас, дон Вольтер?
– Ах ты, черномазая сплетница! Так я тебе и рассказал все мои секреты. Приготовь мне лучше стакан сока.
Сок был тут же приготовлен, и Вольтер выпил его медленными глотками, положил деньги на стойку, не стал дожидаться сдачи и отправился к себе. Едва он вставил ключ в замочную скважину, кошки устроили настоящий концерт. Они тут же стали тереться об него, извиваясь между ног, и только Белая Дама молча ждала, сидя на своем любимом месте на столе. Вольтер достал из холодильника пакет с кошачьей едой и разложил ее аккуратными кучками в разных углах комнаты, а самую большую насыпал на стеклянную тарелку, которую поставил на стол рядом с Белой Дамой. После этого он сел за стол, раскрыл черную папку и начал читать инструкции. Потом внимательно, одну за другой, просмотрел еще раз все фотографии Мюриэл Колберт, но тут перед ним возникла Белая Дама, небрежно ступавшая по разложенным на столе бумагам.
– Осторожно, Белая Дама, в них наше будущее.
Вольтер хотел отодвинуть кошку, но потом передумал и начал возвышенный панегирик в честь запечатленной на фотографиях женщины.
– Как только я увидел вас, я сразу понял, что вы – образ вечной молодости человечества. Без таких людей, как вы, мир давно бы исчез – и вполне заслуженно. В вас я вижу самого себя, молодого идеалиста, готового бороться за любой возвышенный идеал. Сандино? В Никарагуа, бороться рядом с Сандино! Война в Испании? В Испанию, защищать Республику! Международный фашизм? В ряды французского Сопротивления, я даже в югославском движении Сопротивления участвовал, чтобы поставить заслон на пути фашизма. Но пасаран! Они не пройдут! И складывается впечатление, что они не прошли. Назовите мне любой возвышенный идеал за последние пятьдесят лет – нет ни одного, в борьбе за который не участвовал бы ваш покорный слуга. Я – из породы вечных бунтарей, как те американцы, что в двадцать лет сражались в Испании в бригаде имени Линкольна, а теперь, когда им по семьдесят-восемьдесят, просят, чтобы их отправили в Никарагуа отражать агрессию. Да что там говорить, даже здесь, когда я оказался здесь, в самом сердце Империи, я принимал участие во всем – от борьбы за независимость в Пуэрто-Рико до «Черных пантер». И поэтому, с высоты этих моральных позиций – не обращайте внимания на мой маленький рост – я и могу помочь вам, дочь моя. Да что я говорю, дочь, – вы же мне во внучки годитесь! Но я не мог позволить себе иметь семью: я все принес на алтарь Истории! Ну как тебе, Белая Дама? Признайся, что я тебя поразил. Признайся, что в моих словах есть что-то завораживающее. А потом я возьму ее за руку, очень ласково, как старик, у которого нет времени даже умереть, и скажу ей: «Вы пошли не за той звездой. История несправедлива к своим самым преданным слугам, и нужно очень придирчиво разбирать остатки кораблекрушения. Вам кажется, что вы успели подхватить память о мученике, прежде чем ее поглотят воды океана забвения, но вы ошиблись». Ну, как тебе? Не слишком экзальтированно? Да, пожалуй, немного есть. Но ничего, ей это должно показаться вполне естественным: в мое время так и говорили. Может, выбрать более четкий, репортерский стиль, оттолкнуться от какого-нибудь факта? Запиши одну дату: 4 марта 1941 года. Галиндес признается мне, что передает информацию в американское посольство. Где? В одном кафе на улице Колумба. Во сколько? В семь часов вечера. Я это запомнил, потому что помню все свои потрясения. Впрочем, нет. Если репортерский стиль, потрясения тут не годятся. Знаешь, Белая Дама, мне больше по душе первый вариант, он мне как-то удобнее, хотя, возможно, это просто вопрос интонации. Если я сумею найти верную интонацию, не будет впечатления экзальтированности. Надо постараться вставить где-нибудь цитату из Шекспира, как будто я когда-то учился сценическому мастерству. Но при этом ни на минуту не забывать, что я к ней отношусь с большой нежностью, как к своей внучке.
Ну-ка, Белая Дама, послушай, может быть, гак будет более убедительно. Но сначала дай я что-нибудь перекушу, потому что в здоровом теле здоровый дух.
Он поднялся, вытащил из холодильника порезанные кусочками морковь, сельдерей, репчатый лук, полпомидора. Все это сложил в миксер, после чего тщательно перемешал. Затем старик отрезал кусок сыра, положил его на тарелку, посыпал перцем, ароматическими травами и капнул оливкового масла. Взял овощной сок и поставил приготовленную еду на стол, предварительно застелив его скатертью и достав приборы. Съев сыр и запив его соком, старик вытер губы белоснежной салфеткой. После ужина он приготовил себе отвар из мяты, валерианового корня, апельсиновых листиков и липового цвета; добавив в эту смесь меда, он выпил две чашки, после чего сказал:
– Ну вот, дорогие мои, теперь, когда с едой покончено, я должен сообщить вам, что сегодня был значительный день для нас. Наше будущее теперь обеспечено. Мы можем спокойно себе стариться, не боясь жестокости, которая обычно сопутствует закату жизни как людей, так и брошенных кошек. Однако надо постараться, чтобы наша колония не увеличивалась, а поэтому я буду вынужден, Белая Дама, перевязать тебе трубы. Это для твоего же блага. Но ты не бойся: я тебя не доверю простому ветеринару. Мне рассказывали об одном ветеринаре из Тампы, перед дверью которого выстраиваются в очередь самые знаменитые домашние животные Флориды. Можно не говорить, потому что я хорошо знаю вас, что вы сумеете достойно распорядиться тем, что вам положено по праву. Но я знаю, как вы любите поесть, поэтому кто-то в этой семье должен сохранить трезвую голову. И это буду я. Вы будете получать ту пищу, которую получаете и сегодня, и только в исключительных случаях я буду покупать вам свежую рыбу, но не всем, потому что некоторые из вас так привыкли к этой синтетической еде, что им все равно. Но вы такие, какие есть, и я не стану пытаться изменить вас.
Он собрал со стола тарелки и стакан и только потом, освободив стол, снова раскрыл черную папку и принялся внимательно вглядываться в черты Мюриэл. Однако мысли старика тут же пошли по другому руслу: нормально ли, что он теперь часто засыпает прямо за столом, особенно если сидит, облокотившись, под гипнотическим светом большой лампы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70