В этой старой части Санто-Доминго Галиндес, глядя на церковь Альтаграсия или приют Сан-Николас-де-Бари, должен был ощущать запечатленное в камне былое величие церкви, хотя приют стоял полуразрушенным, – так тропики отомстили слишком округлым камням. Ты проходишь по улице Ловатон в одну сторону, до национального Пантеона, а потом в другую, до церкви Мерседес. Это красивые здания, и, наверное, они нравились Галиндесу. Солнце нещадно жжет белые фасады домов на улицах, ведущих к Алькасару; ты вся покрываешься липким потом, что заставляет тебя вспомнить о приятной прохладе кондиционированного воздуха в «Шератоне». У вас, американцев, всегда есть выход – вернуться в «Шератон» или в «Хилтон». В любой части мира вы понастроили для себя эти удобные прибежища, куда в любой момент можно вернуться; что ты и делаешь, взяв для удобства такси. Поднявшись на лифте и пройдя по длинному коридору, оказываешься в своем номере с ощущением человека, нашедшего оазис посреди раскаленной пустыни. Ты скидываешь с себя пропотевшую одежду и проводишь рукой по обнаженному телу: кожа, нежная кожа рыжеволосой, приятно холодит ладонь. Растянувшись на кровати во всю длину («Какая ты длинная!», – сетовал Рикардо), ты довольно поглаживаешь себя, хотя на самом деле ты вовсе собой не довольна. И просыпаешься через два часа раздраженная: тебя охватывает ощущение, что ты всюду безнадежно опоздала, однако ощущение это обманчиво, и, взглянув на часы, ты надеваешь бикини и устремляешься к бассейну, где успеваешь потренироваться во всех четырех стилях плавания, словно тебе предстоит экзамен в спортивной школе. Ты чувствуешь на себе темные взгляды темнокожих мужчин и полных темнокожих женщин, но никто из многочисленных американцев, потягивающих коктейли, не смотрит на тебя. Для них ты – еще одна туристка, такая же, как они сами; им и в голову не приходит, что ты упрямо изучаешь жизнь и обстоятельства смерти человека, которого даже не похоронили. И тебе становится особенно очевидна потаенная причина этого затянувшегося путешествия, которой ты делишься с другими только по мере необходимости, как будто Галиндес – это плюшевый мишка, за которого ты хватаешься в потемках, когда начинают мучить ночные кошмары. Вечереет, и ты привела в порядок и себя, и свои мысли. Ты натягиваешь прямо на голое тело платье цвета мальвы, перехваченное на талии позолоченным шнуром, и позолоченные сандалии. Потом проходишь по участку отеля к аллее вдоль берега моря, где гаитянские художники выставляют свои картины. Если Доминиканская Республика и мирилась когда-нибудь с гаитянской иммиграцией, то лишь с художниками – они привлекали туристов. Вся аллея уставлена картинами, цены на которые зависят от известности художника и размеров полотна; изображено же на них почти всегда одно и то же – буйная тропическая растительность, фрукты, животные и негры на тропинках, проложенных в сельве. И нигде – ни одного белого, даже на заднем плане. Для гаитянских художников-примитивистов белые – только покупатели их картин и никак не могут быть персонажами их живописи, уходящей корнями в национальные традиции. Такую картину ты хотела бы подарить Рикардо. Но когда ты сможешь это сделать? Вернешься ли ты в Испанию? Если тебе суждено вернуться, ты отыщешь дом Мигелоа, необычный лес и послушаешь песню Лабоа. «Нет, не пугайся грядущей зимы, хотя сейчас лето, потому что настоящее присутствует в будущем – это неразрывная цепь. Не пугайся предрассветного холода и покрытых инеем полей, когда природа кажется безжизненной, потому что сердце хранит тепло летнего солнца, а глаза помнят былое. Не бойся смерти, потому что из новых побегов виноградной лозы приготовят молодое вино, а наше настоящее станет основой для будущих жизней». Ты уже готова расплакаться невидимыми миру слезами, но последняя строфа еще больше нагоняет на тебя тоску: «И я не грущу, обрывая последние летние цветы в саду; я не грущу, когда прохожу садом, затаив дыхание и уже почти не принадлежа этому миру; я не грущу, смиренно отказываясь от своих чувств, в сумеречном свете, потому что смерть несет с собой сон, в котором навеки забудутся все остальные сны». Когда приходит Хосе Исраэль Куэльо, ты сидишь перед сливочным мороженым с фруктами и стаканом разбавленного водой бургундского, где плавают кусочки льда. «Вы уже настраиваетесь? Подождите, еще весь вечер впереди. Лурдес ждет нас в Доминиканском институте латиноамериканской культуры; встречу мы проводим в институтском саду, а ужинать будем дома. Имейте в виду: всему, что вы услышите, верить можно только наполовину. Я пригласил много интересных людей, но среди них есть и те, кто был в силе при Трухильо, а потом переметнулся на сторону Балагера». Хосе Исраэль зачитывает тебе список приглашенных, и тебе кажется знакомым имя Паласона: «Он не работал вместе с Галиндесом в период, когда тот был юрисконсультом по трудовому законодательству?» – «Работал. В молодости он разделял революционные идеалы, а потом перешел в лагерь ярых сторонников Трухильо. С годами он занял пресловутую золотую середину политического спектра». Уже потом, вернувшись в гостиницу, ты найдешь среди своих «доминиканских» бумаг фотокопию статьи Паласона, опубликованной после исчезновения Галиндеса; статью эту Санчес Белья прислал Генеральному директору Департамента внешней политики. Она называлась «Галиндес, неверующий католик. Его подрывная деятельность в нашей среде». В ней говорилось: «Рассказывают, что доктор Антонио Роман Дуран, испанский коммунист, называвший себя врачом-психиатром, собираясь покинуть Доминиканскую Республику в поисках другого климата, более благоприятного для его марксистских воззрений, сказал с улыбкой «товарищу» Хосе Антонио Бонилья Атилесу: «Мы уезжаем, но семя наше прорастет».
Роман Дуран и Бонилья Атилес встретились потом в Гватемале, где это «семя» принесло свои плоды в виде социальных волнений и беспорядков. Пожав друг другу руки, эти два буржуа, строящие из себя пролетариев, как представители того коммунистического правительства, под игом которого изнемогала тогда славная земля Кецаля, радостно вспомнили фразу, сказанную при отъезде из Сьюдад-Трухильо. К сожалению, эта фраза оказалась трагически пророческой: коммунистическое семя проросло.
Когда после пронесшейся над Испанией бури на наши берега выплеснуло волну испанских иммигрантов, можно было надеяться, что за гостеприимство, оказанное им в горький час, они отплатят – если не благодарностью, то, по крайней мере, уважением и сдержанностью. Однако, стоило схлынуть волне испанской иммиграции, которую, за некоторыми исключениями, составили испанцы, отплатившие доминиканскому народу любовью и уважением и гармонично влившиеся в нашу среду, у нас осталось самое худшее – политики, коммунисты и анархисты, в которых недавняя трагедия оживила былую ненависть и злобу.
Коммунисты сразу принялись за работу. Еще в Париже, перед отъездом в Доминиканскую Республику, они получили последние инструкции Коминтерна. Часть приехавших, рабочие и крестьяне, стремясь точнее выполнить полученные секретные указания, отправилась на восток нашей страны и обосновалась в сельскохозяйственной колонии «Педро Санчес», будучи заранее прекрасно осведомлена, что в восточной части Доминиканской Республики на сахарообрабатывающих предприятиях занято большое количество рабочих. Они проводили подрывную деятельность, прикрываясь художественной и культурной работой, в результате которой студенты Роберто Маккейб Аристи и Дато Пэган Пердомо, а также рабочие Хустино Хосе дель Орбе оказались навсегда заражены марксистской заразой. Другая часть иммигрантов, так называемые интеллектуалы, сумела устроиться в наш университет. На первый взгляд перед ними стояла простая задача, хотя последствия ее выполнения должны были оказаться зловещими: распространить марксизм среди молодых студентов.
Горько признавать, что, стремясь к своей преступной цели, направленной против доминиканского народа, испанские коммунисты получили тайную поддержку доминиканского предателя – Хосе Антонио Бонилья Атилеса. Этому человеку, который публично – в прессе и на трибуне – превозносил Трухильо, а тайно поддерживал врагов Родины, религии и доминиканского семейного очага, помогал его родственник, молодой университетский преподаватель, доктор Моисее Бьенвенидо Сото Мартинес, который, выполнив свою миссию, отправился в Пуэрто-Рико, где впоследствии принимал участие в подрывной деятельности.
Среди этих испанских псевдоинтеллектуалов был и Хесус Галиндес или Хесус де Галиндес, как он стал называть себя позднее, перебравшись в Соединенные Штаты Америки. Это его за непрестанное шутовство и пристрастие ко всяким выходкам прозвали «баскский клоун». Когда Галиндес приехал в Доминиканскую Республику, на нем был только грязный потрепанный костюм. На нашей земле Галиндес, как и другие испанские иммигранты, обрел, благодаря великодушию и экуменическим настроениям генералиссимуса Трухильо, все, чего только может желать человеческое существо, вынужденное заново строить жизнь и заново обретать радость жизни: хлеб, крышу над головой, тепло и любовь, уважение, чувство самоуважения. И за все это он отблагодарил нас – так, как это принято у коммунистов.
Хесус Галиндес был о себе необычайно высокого мнения. Все знавшие его, – и это подтвердит любой, бывавший в те годы в университетской или интеллигентской среде, – чувствовали, что с каждым разом терпеть присутствие Галиндеса становится все труднее из-за его непомерного тщеславия, самовлюбленности, эгоизма и мании величия; мы не знали, что было ее причиной – то ли неправильная самооценка, то ли принижение достоинств всех тех, кто, как и я, имел несчастье быть с ним знакомым и общаться.
Галиндес называл себя простым человеком. Но слушая, как он расписывал свои подвиги во время войны, сопоставимые только с деяниями Сида Воителя или дона Пелайо, все невольно улыбались про себя. Конечно, он никогда ни словом не обмолвился о тех злодеяниях, что творил во время войны, в том числе и об одиннадцати казненных епископах.
Галиндес любил говорить о своей честности. Но всем было известно, что за небольшую сумму денег он был готов на мошенничество: опираясь на словари и помощь таких же, как он, неразборчивых в средствах преподавателей, он писал для нерадивых студентов дипломы и диссертации, а также рефераты, которые они потом должны были официально представлять факультетскому начальству.
Галиндес любил говорить о своей вере, похваляться ею. Но никто никогда не видел его с молитвенником в руке, не видел входящим в церковь или шепчущим слова молитвы. Напротив, он не только повинен в чудовищных преступлениях против несчастных испанских священников во время войны, но уже на нашей земле совершил ряд преступлений, вырвав молодых людей из лона церкви и заразив их марксистской заразой. Католицизм Галиндеса – наглая ложь, к которой прибегают коммунисты, когда им надо повести за собой людей или занять руководящие посты в учреждениях, никакого отношения к политике не имеющих. Баски – убежденные католики. Мог ли человек, называвший себя «руководителем баскской иммиграции в Доминиканской Республике», не кричать одновременно о своем католицизме, безусловно, вымышленном? И могут ли эти святые чувства сосуществовать рядом с сатанинским учением коммунизма?
И, наконец, Галиндес во всеуслышание называл себя «либеральным демократом». Подумайте, коммунист! Этот человек, Хесус Галиндес или Хесус де Галиндес, отстаивавший самое жестокое и противоречивое учение планеты, называл себя простым и честным человеком, католиком и демократом. И вот, находясь среди нас, этот человек сумел посеять зловонные семена идеологии, противопоставленной простоте, честности, католицизму и демократии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70