— Там же должно быть указано, сколько я сдачи с сотни дала…
— Умница, — сказал Славин. — Мужа какого хотите? Блондина? Или брюнета?
— Непьющего хочу, — вздохнула Люба. — Чтоб зарплату приносил и не хулиганил.
…Груздев, приехавший со Славиным, кончил отматывать стометровую ленту кассы; нашел копию чека; сторублевых купюр в обращении было две; одну уплатили за спортивный костюм, на другую дали девяносто пять рублей сдачи.
— Вспомнила, — сказала Люба. — Мужчина шерстяные носки покупал, ровно пять рублей, белые с красной каемочкой.
— А спортивный костюм кто брал? — спросил Груздев.
— Женщина с сыном.
— Сын взрослый?
— Не-а, лет пятнадцати, на Андрея Миронова похож.
— Да?! — радостно удивился Славин. — Значит, это его сын, Вадик…
— Так у него ж дочь! — Впервые за весь разговор глаза у Любы стали живыми. — От этой самой радистки, Кэт…
— Нет, у него и сын есть, — убежденно повторил Славин. — Хороший парень, такой черненький, курчавый…
— Значит, не его. Тот был рыжеватый какой-то…
— А мужчина, что носки покупал? Он какой был? — пробасил Славин. — Тоже рыжий?
Люба покачала головой:
— По-моему, нет… Бугай какой-то… Головища здоровая.
— Пот все время утирал, да? — тихо спросил Славин, ощутив холод под ложечкой.
— Ой, верно, — Люба обрадовалась, — мокрый был, как из бани.
Из десяти фотографий, предъявленных Любови Архиповне Воздуховой, незамужней, 1965 года рождения, русской, комсомолке, она сразу же ткнула пальцем в фотографию Иванова:
— Вот он. Я ж говорила, бугай…
«Прекрасная неожиданность встреч»
За границей у людей прессы, как правило, три стиля работы.
Первый характерен тем, что журналист с раннего утра обкладывается свежими выпусками ведущих газет и журналов страны пребывания, желательно и соседних стран. Тщательно анализирует их, соотносит важнейшие политические комментарии с теми новостями, которыми закончился ночной выпуск здешнего телевидения, затем берет ножницы, делает вырезки, расфасовывает статьи, заметки, интервью и курьезы по темам , садится к машинке (или берет в руки перо), чтобы сконструировать заметку в свой орган печати, сделав предварительно два-три звонка к тем парламентариям (или их помощникам), предпринимателям, руководителям банков, у которых он несколько раз до того брал интервью: на Западе знакомым людям отвечают охотнее.
Второй стиль отличим от первого тем, что газетчик начинает утро с беглого просмотра газет — за кофе с рогаликом и джемом. Потом он отправляется в город, чтобы встретиться с самыми разными людьми, собирает диаметрально противоположные мнения, не гнушается беседами с открытыми противниками, давая им вволю высказаться: не поняв логику того, кто не приемлет твою позицию, трудно оперировать своими доводами, — новая форма борьбы с ветряными мельницами, эффектно, но неубедительно, читатель ныне ушлый, век информационного взрыва, у каждого третьего свой план спасения мира.
Третий стиль журналистики определяется нацеливанием на того или иного лидера; пулевое интервью такого рода выносят на первые полосы газеты, дают в лучшее время на телевидении; престижно и запоминается надолго.
Юджин Кузанни, в отличие от этих наиболее распространенных стилей, следовал завету Хемингуэя: толкался в Доме прессы, болтал с соседями по столику в пиццерии, что расположена на противоположном берегу озера, в коммерческой части Женевы, навещал старых друзей, особенно любил подниматься в маленькие ателье художников — их аполитичность на самом-то деле была высшей формой пристрастной политики; лишь после дня, проведенного вне жесткого плана, он начинал монтировать свои знания с теми эмоциями, которые получил за двенадцать часов: сплав факта и чувства, столкновение разностей, слова и дела, — такое пока еще читают…
На третий день своего пребывания в Женеве он отправился к Анри Равайолю; в прошлом канадский журналист, получил шальное наследство, купил маленький деревянный домик над озером, писал для себя натюрморты и пейзажи, сдавал две нижние комнаты близким знакомым и преподавал английский язык тем, кто намеревался работать в серьезном бизнесе; летом прилетала жена, Мари-Роз; это были месяцы счастья; перебираться сюда из Канады навсегда она не могла, потому что в тридцать семь лет стала профессором, одним из лучших хирургов-гинекологов Оттавы; здесь бы все пришлось начать сначала: конкуренция.
— Она рассказала мне в марте — вырвалась покататься на горных лыжах, — заметил Равайоль, заваривая Юджину кофе, — совершенно страшную историю. Кстати, это сюжет для фильма, только снимать его надо в трех странах: Канаде, Западной Германии и России; думаю, с первыми двумя у тебя трудностей не возникнет…
— С Россией тоже. Там у меня хороший друг — нигде так не считаются с авторитетом писателя — если, конечно, он писатель, — как в России. Это не пропаганда, Анри, не смейся.
— Ну их к черту, закрытая страна, скованные люди, бессловесная нация.
— А Толстой? Чехов? Или — во время войны — Эренборо…
Равайоль пожал плечами:
— Откуда в тебе шотландская кровь? Мальборо, Кингсборо… Не Эренборо, а Эренбург… Сколько класть сахара?
— Я худею, ни грамма.
— Имей в виду, сахарин убивает почки.
— Их убивает возраст, — вздохнул Кузанни. — Я пью кофе без сахара, очень бодрит, лучше джина… Ну так что за история, рассказывай…
— Очень грустная… Если возьмешься писать, уплатишь мне десять процентов. Это серьезно.
— Хорошо, согласен.
— Так вот, в России жил великолепный врач, один из лучших проктологов мира профессор Фаин. Жил он там, как говорят, хорошо, просто очень хорошо, — причем по нашим меркам, заметь себе. Но его не назначили директором института после смерти шефа, и профессор, обидевшись, уехал. В Оттаве о нем знали, он там бывал на конгрессах. Получил этаж в клинике, совершенно неслыханное дело: всех иммигрантов заставляют сдавать экзамены и требуют абсолютного знания языка! Вскоре о нем заговорили не только в Оттаве, но и в Штатах. И вот однажды из Нью-Йорка к нему прилетел какой-то финансовый воротила. Фаин сделал ему блестящую операцию. Прощаясь с могучим пациентом, он поинтересовался: «Кто вас до меня оперировал?» Тот ответил: «Профессор Ливенброк». Фаин засмеялся: «Я бы этому самому Ливенброку руки отшиб! Он же мог сделать вас полным инвалидом, опоздай вы ко мне на неделю». Пациент не сказал ни слова, вручил ему чек, еще раз поинтересовался, когда сможет начать нормальную половую жизнь, и вернулся в Штаты. А там, опробовав себя с любовницей, позвонил своему адвокату и предложил начать процесс против этого самого Ливенброка: «Пусть возместит нанесенный моему здоровью ущерб! Не менее ста тысяч баков! Ему бы руки сломать за то, что он со мною сделал, и сказал это не кто-нибудь, а мой спаситель Фаин!»
Как только адвокат зашевелился, профессор Ливенброк, он не иммигрант — местный, обратился за помощью в раввинат; там нажали кнопки. В Оттаве появились статьи о том, что Фаин занимается клеветой на своих коллег, ему неведомо понятие врачебной этики и элементарного чувства корпоративности. Беднягу лишили его этажа в клинике — давление было весьма серьезным, всполошились все проктологи. Если к этому самому Фаину начнут летать воротилы из Штатов, с кого брать баки?!
Фаин попытался открыть свой госпиталь — куда там! Это же миллионное дело! Улетел в Европу, однако его и там достали : когда устроился в боннскую клинику, появились статьи, инспирированные из Нью-Йорка, о неэтичном поведении профессора, его бестактности и клевете на коллег; погнали взашей и в Германии… Говорят, он несколько дней ходил вокруг русского посольства, а потом вернулся в свой пансионат и повесился в туалете… Как сюжетец?
— Страшноватый, — ответил Кузанни задумчиво. — Если разделаюсь с тем, что пытаюсь писать сейчас, — уплачу десять процентов, вполне приличные деньги… Я, между прочим, как-то встречался с одним русским скульптором, в России его считали гением, по-моему, правильно считали… А у нас он делает надгробия, этим и живет… Тоже, кстати, тема… Кто-то звонит, Анри.
— Никто не звонит, — ответил тот, — у меня слух как у кота…
— А я глохну.
— Ходил к врачам?
— Да. Необратимо. Представляешь, каково-то мне вскорости будет с женщинами?! Перед тем как подвести к кровати, извиниться и начать вытаскивать из уха слуховой аппаратик…
— А вот теперь действительно звонят, — сказал Анри, поднимаясь во весь свой громадный рост. — Я намеренно держу телефон внизу, чтобы бороться с отложением солей: вверх-вниз, очень разгоняет суставы… Читай газеты, я сейчас…
Кузанни допил кофе, подошел к большому — чуть не во всю стену — окну, прижался лбом к стеклу; в детстве мы всегда норовим прижаться носом, в старости — лбом, отчего? Наверное, дети представляют себя, как это смешно — расплющенный красный нос, — а нам не до смеха, доживаем, лоб не плющится, только особенно страшно, представляюще ощущает холод стекла, неживой, мертвый холод. Кстати, отчего покойников всегда целуют в лоб, становящийся после смерти выпуклым, сократовским?…
Вид на озеро был прекрасным; фонтан, чудо Женевы, выбрасывал из своей таинственной глубины гигантские струи; ночью этот водяной фейерверк подсвечивали. В Нью-Йорке статуя Свободы, в Париже — башня Эйфеля, а здесь диковинный гигантский фонтан… Как это прекрасно, если город определяет свою сущность единственной деталью, врезывающейся в память на всю жизнь…
Кузанни пролистал газеты, материалы смотрел рассеянно, повторение одного и того же, только шапки разные — в них-то и видна тенденция. Случайно наткнулся на имя «Дмитрий Степанов»; прочитал абзац заново:
«Русский писатель и журналист, аккредитованный в здешнем Дворце прессы, заявил вчера во время телевизионной передачи Эн-Би-Си „С добрым утром, Америка!“, что политика, проводимая Белым домом в отношении Союза, очевидна: сдержать экономический рост конкурента навязыванием ему гонки вооружений; ставка на экономическое разорение России. „Что ж, — заключил Степанов, — пусть так, только американским историкам стоило бы напомнить своим согражданам, что Соединенные Штаты ни разу не были военным лагерем, нам же это навязывали дважды за последние семьдесят лет. Кто от этого выиграет? Америка? Вряд ли: сеющий ветер пожинает бурю. Россия? Для нас такого рода перспектива тоже не подарок, несмотря на то что рост военной техники привносит в торговлю ряд предметов вполне мирного характера. Если нет выгоды ни той, ни другой стороне, какой резон нагнетать напряженность? Помните древних? Их вопрос: „Кому на пользу?“ — таит отнюдь не риторический, но вполне предметный резон“.
— Эй! — крикнул Кузанни. — Анри, где ты? Я хочу позвонить!
— Не вопи, — усмехнулся тот. — Я уже давно поднялся, варю тебе новую чашку кофе.
Кузанни обернулся:
— Слушай, а что если мы пригласим сюда моего русского приятеля, он, оказывается, здесь, в Женеве?
— Уволь, — ответил Анри. — Я не люблю русских и не верю ни одному их слову.
— Почему?
— Не верю, и все тут.
— Но это неразумно! Степанов — славный парень, поверь!
— Все они славные парни, — усмехнулся Равайоль. — Пусть живут у себя так, как им хочется, я не против… Только, пожалуйста, не надо приводить их ко мне в дом. Не надо, и все тут. Не сердись, ладно?
Юджин нашел Степанова в «Президенте», на берегу озера. Самый фешенебельный отель Женевы, скромный номер стоит больше двух пар роскошных дамских туфель — за престиж надо платить, непреложный закон бизнеса. Телекомпания Эн-Би-Си арендовала целый этаж, миллион долларов, известия должны быть действительно последними , а не огрызочными. Степанова пригласили на пере дачу «Встреча с прессой». Он сидел загримированный, смолил сигарету, запивая ее шипучей минеральной водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Умница, — сказал Славин. — Мужа какого хотите? Блондина? Или брюнета?
— Непьющего хочу, — вздохнула Люба. — Чтоб зарплату приносил и не хулиганил.
…Груздев, приехавший со Славиным, кончил отматывать стометровую ленту кассы; нашел копию чека; сторублевых купюр в обращении было две; одну уплатили за спортивный костюм, на другую дали девяносто пять рублей сдачи.
— Вспомнила, — сказала Люба. — Мужчина шерстяные носки покупал, ровно пять рублей, белые с красной каемочкой.
— А спортивный костюм кто брал? — спросил Груздев.
— Женщина с сыном.
— Сын взрослый?
— Не-а, лет пятнадцати, на Андрея Миронова похож.
— Да?! — радостно удивился Славин. — Значит, это его сын, Вадик…
— Так у него ж дочь! — Впервые за весь разговор глаза у Любы стали живыми. — От этой самой радистки, Кэт…
— Нет, у него и сын есть, — убежденно повторил Славин. — Хороший парень, такой черненький, курчавый…
— Значит, не его. Тот был рыжеватый какой-то…
— А мужчина, что носки покупал? Он какой был? — пробасил Славин. — Тоже рыжий?
Люба покачала головой:
— По-моему, нет… Бугай какой-то… Головища здоровая.
— Пот все время утирал, да? — тихо спросил Славин, ощутив холод под ложечкой.
— Ой, верно, — Люба обрадовалась, — мокрый был, как из бани.
Из десяти фотографий, предъявленных Любови Архиповне Воздуховой, незамужней, 1965 года рождения, русской, комсомолке, она сразу же ткнула пальцем в фотографию Иванова:
— Вот он. Я ж говорила, бугай…
«Прекрасная неожиданность встреч»
За границей у людей прессы, как правило, три стиля работы.
Первый характерен тем, что журналист с раннего утра обкладывается свежими выпусками ведущих газет и журналов страны пребывания, желательно и соседних стран. Тщательно анализирует их, соотносит важнейшие политические комментарии с теми новостями, которыми закончился ночной выпуск здешнего телевидения, затем берет ножницы, делает вырезки, расфасовывает статьи, заметки, интервью и курьезы по темам , садится к машинке (или берет в руки перо), чтобы сконструировать заметку в свой орган печати, сделав предварительно два-три звонка к тем парламентариям (или их помощникам), предпринимателям, руководителям банков, у которых он несколько раз до того брал интервью: на Западе знакомым людям отвечают охотнее.
Второй стиль отличим от первого тем, что газетчик начинает утро с беглого просмотра газет — за кофе с рогаликом и джемом. Потом он отправляется в город, чтобы встретиться с самыми разными людьми, собирает диаметрально противоположные мнения, не гнушается беседами с открытыми противниками, давая им вволю высказаться: не поняв логику того, кто не приемлет твою позицию, трудно оперировать своими доводами, — новая форма борьбы с ветряными мельницами, эффектно, но неубедительно, читатель ныне ушлый, век информационного взрыва, у каждого третьего свой план спасения мира.
Третий стиль журналистики определяется нацеливанием на того или иного лидера; пулевое интервью такого рода выносят на первые полосы газеты, дают в лучшее время на телевидении; престижно и запоминается надолго.
Юджин Кузанни, в отличие от этих наиболее распространенных стилей, следовал завету Хемингуэя: толкался в Доме прессы, болтал с соседями по столику в пиццерии, что расположена на противоположном берегу озера, в коммерческой части Женевы, навещал старых друзей, особенно любил подниматься в маленькие ателье художников — их аполитичность на самом-то деле была высшей формой пристрастной политики; лишь после дня, проведенного вне жесткого плана, он начинал монтировать свои знания с теми эмоциями, которые получил за двенадцать часов: сплав факта и чувства, столкновение разностей, слова и дела, — такое пока еще читают…
На третий день своего пребывания в Женеве он отправился к Анри Равайолю; в прошлом канадский журналист, получил шальное наследство, купил маленький деревянный домик над озером, писал для себя натюрморты и пейзажи, сдавал две нижние комнаты близким знакомым и преподавал английский язык тем, кто намеревался работать в серьезном бизнесе; летом прилетала жена, Мари-Роз; это были месяцы счастья; перебираться сюда из Канады навсегда она не могла, потому что в тридцать семь лет стала профессором, одним из лучших хирургов-гинекологов Оттавы; здесь бы все пришлось начать сначала: конкуренция.
— Она рассказала мне в марте — вырвалась покататься на горных лыжах, — заметил Равайоль, заваривая Юджину кофе, — совершенно страшную историю. Кстати, это сюжет для фильма, только снимать его надо в трех странах: Канаде, Западной Германии и России; думаю, с первыми двумя у тебя трудностей не возникнет…
— С Россией тоже. Там у меня хороший друг — нигде так не считаются с авторитетом писателя — если, конечно, он писатель, — как в России. Это не пропаганда, Анри, не смейся.
— Ну их к черту, закрытая страна, скованные люди, бессловесная нация.
— А Толстой? Чехов? Или — во время войны — Эренборо…
Равайоль пожал плечами:
— Откуда в тебе шотландская кровь? Мальборо, Кингсборо… Не Эренборо, а Эренбург… Сколько класть сахара?
— Я худею, ни грамма.
— Имей в виду, сахарин убивает почки.
— Их убивает возраст, — вздохнул Кузанни. — Я пью кофе без сахара, очень бодрит, лучше джина… Ну так что за история, рассказывай…
— Очень грустная… Если возьмешься писать, уплатишь мне десять процентов. Это серьезно.
— Хорошо, согласен.
— Так вот, в России жил великолепный врач, один из лучших проктологов мира профессор Фаин. Жил он там, как говорят, хорошо, просто очень хорошо, — причем по нашим меркам, заметь себе. Но его не назначили директором института после смерти шефа, и профессор, обидевшись, уехал. В Оттаве о нем знали, он там бывал на конгрессах. Получил этаж в клинике, совершенно неслыханное дело: всех иммигрантов заставляют сдавать экзамены и требуют абсолютного знания языка! Вскоре о нем заговорили не только в Оттаве, но и в Штатах. И вот однажды из Нью-Йорка к нему прилетел какой-то финансовый воротила. Фаин сделал ему блестящую операцию. Прощаясь с могучим пациентом, он поинтересовался: «Кто вас до меня оперировал?» Тот ответил: «Профессор Ливенброк». Фаин засмеялся: «Я бы этому самому Ливенброку руки отшиб! Он же мог сделать вас полным инвалидом, опоздай вы ко мне на неделю». Пациент не сказал ни слова, вручил ему чек, еще раз поинтересовался, когда сможет начать нормальную половую жизнь, и вернулся в Штаты. А там, опробовав себя с любовницей, позвонил своему адвокату и предложил начать процесс против этого самого Ливенброка: «Пусть возместит нанесенный моему здоровью ущерб! Не менее ста тысяч баков! Ему бы руки сломать за то, что он со мною сделал, и сказал это не кто-нибудь, а мой спаситель Фаин!»
Как только адвокат зашевелился, профессор Ливенброк, он не иммигрант — местный, обратился за помощью в раввинат; там нажали кнопки. В Оттаве появились статьи о том, что Фаин занимается клеветой на своих коллег, ему неведомо понятие врачебной этики и элементарного чувства корпоративности. Беднягу лишили его этажа в клинике — давление было весьма серьезным, всполошились все проктологи. Если к этому самому Фаину начнут летать воротилы из Штатов, с кого брать баки?!
Фаин попытался открыть свой госпиталь — куда там! Это же миллионное дело! Улетел в Европу, однако его и там достали : когда устроился в боннскую клинику, появились статьи, инспирированные из Нью-Йорка, о неэтичном поведении профессора, его бестактности и клевете на коллег; погнали взашей и в Германии… Говорят, он несколько дней ходил вокруг русского посольства, а потом вернулся в свой пансионат и повесился в туалете… Как сюжетец?
— Страшноватый, — ответил Кузанни задумчиво. — Если разделаюсь с тем, что пытаюсь писать сейчас, — уплачу десять процентов, вполне приличные деньги… Я, между прочим, как-то встречался с одним русским скульптором, в России его считали гением, по-моему, правильно считали… А у нас он делает надгробия, этим и живет… Тоже, кстати, тема… Кто-то звонит, Анри.
— Никто не звонит, — ответил тот, — у меня слух как у кота…
— А я глохну.
— Ходил к врачам?
— Да. Необратимо. Представляешь, каково-то мне вскорости будет с женщинами?! Перед тем как подвести к кровати, извиниться и начать вытаскивать из уха слуховой аппаратик…
— А вот теперь действительно звонят, — сказал Анри, поднимаясь во весь свой громадный рост. — Я намеренно держу телефон внизу, чтобы бороться с отложением солей: вверх-вниз, очень разгоняет суставы… Читай газеты, я сейчас…
Кузанни допил кофе, подошел к большому — чуть не во всю стену — окну, прижался лбом к стеклу; в детстве мы всегда норовим прижаться носом, в старости — лбом, отчего? Наверное, дети представляют себя, как это смешно — расплющенный красный нос, — а нам не до смеха, доживаем, лоб не плющится, только особенно страшно, представляюще ощущает холод стекла, неживой, мертвый холод. Кстати, отчего покойников всегда целуют в лоб, становящийся после смерти выпуклым, сократовским?…
Вид на озеро был прекрасным; фонтан, чудо Женевы, выбрасывал из своей таинственной глубины гигантские струи; ночью этот водяной фейерверк подсвечивали. В Нью-Йорке статуя Свободы, в Париже — башня Эйфеля, а здесь диковинный гигантский фонтан… Как это прекрасно, если город определяет свою сущность единственной деталью, врезывающейся в память на всю жизнь…
Кузанни пролистал газеты, материалы смотрел рассеянно, повторение одного и того же, только шапки разные — в них-то и видна тенденция. Случайно наткнулся на имя «Дмитрий Степанов»; прочитал абзац заново:
«Русский писатель и журналист, аккредитованный в здешнем Дворце прессы, заявил вчера во время телевизионной передачи Эн-Би-Си „С добрым утром, Америка!“, что политика, проводимая Белым домом в отношении Союза, очевидна: сдержать экономический рост конкурента навязыванием ему гонки вооружений; ставка на экономическое разорение России. „Что ж, — заключил Степанов, — пусть так, только американским историкам стоило бы напомнить своим согражданам, что Соединенные Штаты ни разу не были военным лагерем, нам же это навязывали дважды за последние семьдесят лет. Кто от этого выиграет? Америка? Вряд ли: сеющий ветер пожинает бурю. Россия? Для нас такого рода перспектива тоже не подарок, несмотря на то что рост военной техники привносит в торговлю ряд предметов вполне мирного характера. Если нет выгоды ни той, ни другой стороне, какой резон нагнетать напряженность? Помните древних? Их вопрос: „Кому на пользу?“ — таит отнюдь не риторический, но вполне предметный резон“.
— Эй! — крикнул Кузанни. — Анри, где ты? Я хочу позвонить!
— Не вопи, — усмехнулся тот. — Я уже давно поднялся, варю тебе новую чашку кофе.
Кузанни обернулся:
— Слушай, а что если мы пригласим сюда моего русского приятеля, он, оказывается, здесь, в Женеве?
— Уволь, — ответил Анри. — Я не люблю русских и не верю ни одному их слову.
— Почему?
— Не верю, и все тут.
— Но это неразумно! Степанов — славный парень, поверь!
— Все они славные парни, — усмехнулся Равайоль. — Пусть живут у себя так, как им хочется, я не против… Только, пожалуйста, не надо приводить их ко мне в дом. Не надо, и все тут. Не сердись, ладно?
Юджин нашел Степанова в «Президенте», на берегу озера. Самый фешенебельный отель Женевы, скромный номер стоит больше двух пар роскошных дамских туфель — за престиж надо платить, непреложный закон бизнеса. Телекомпания Эн-Би-Си арендовала целый этаж, миллион долларов, известия должны быть действительно последними , а не огрызочными. Степанова пригласили на пере дачу «Встреча с прессой». Он сидел загримированный, смолил сигарету, запивая ее шипучей минеральной водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55