— Наконец-то! Я совсем забыл! В левой руке у меня должна быть «Литературная газета»! Последний номер! Наверное, это какой-то знак, меня лишь сейчас осенило…
— Ну, хорошо, а где мы достанем «Литературку»? — спросил Славин.
— Не знаю, — упавшим голосом сказал Кульков. — Но я должен держать газету в левой руке.
— Это что, сигнал? Мол, все в порядке?
— Мне этого не объяснили. Сказали, что на заключительной фазе операции «Либерти» каждая мелочь может быть решающей.
— Когда они вам про это сказали?
— Не помню…
— Во время первых встреч?
— Нет. Скорее всего, на последней…
— В Вене?
— Нет, в Женеве…
«Накануне начала переговоров, — подумал Славин, — сходится; значит, они давно задумали свой фокус? Ну и ребята! А если не задумали? Что тогда? — спросил он себя. — Если допустить, что мои предположения гроша ломаного не стоят? Не слишком ли вольно я позволяю себе думать за моих американских контрагентов? Нет, — возразил он себе, — они действуют вопреки здравому смыслу, если вспомнить то, что кто-то когда-то писал о методе Лейбница; молодец Кони, вовремя внес коррективу, все-таки он тактичен совершенно на особый лад, чудо что за человечина…»
Славин повторил:
— Они объяснили вам смысл этого сигнала, Геннадий Александрович? Знак благополучия? Или, наоборот, опасности?
— Нет, не уточнили.
— И вы не поинтересовались?
— Зачем же?! Я боялся их спугнуть…
Славин поразился:
— Кого спугнуть?!
— ЦРУ, кого же еще… Я ведь втягивал их в игру, я был убежден, что рано или поздно мы разоблачим их…
— Слушайте, это, конечно, очень хорошо и даже замечательно, что вы их втягивали в игру, но дело сложнее, чем вы думаете. Если вы чисты и газета есть сигнал о том, что вы за собою не тащите слежки, тогда вас будут вывозить… Но ведь если ЦРУ поймет, что за вами смотрят, они не станут рисковать… Это вы понимаете?
— Да, да, конечно! — Кульков лихорадочно думал, пытаясь осмыслить свою позицию, задумку этого лысого беса, возможные шаги людей с той стороны. — Конечно, товарищ Иванов, я должен держать газету, свернутую в трубочку, но так, чтобы были видны ордена на первой полосе, в левой руке…
— Точно?
— Да, да, совершенно точно, сейчас я вспомнил все, до самых мельчайших подробностей…
«Гарри Сайтон тогда сказал: «Если вас арестуют, да, да, я беру крайний случай, и вы втянете их в игру, а они на нее обязательно пойдут, в самый последний момент вы вспомните про газету. А потом расскажете им информацию про левую и правую руку… Если вы будете держать газету в левой руке, тогда наша машина проедет мимо вас, не притормозив, а мы вас — с этого же места — вывезем совершенно иначе, у нас коммандос со спецоборудованием… Это, конечно, рискованно, но мы знаем, как это сделать, репетировали не раз и не два, у нас крепкие ребята с хорошей школой…»
— Точно? Уверены, что в левой? Не перепутали?
— Нет, нет, товарищ Иванов, не перепутал.
— Кофе хотите?
— Очень. Как это трогательно, что вы постоянно помните о моей пагубной страсти к кофе.
— Без сахара сделать?
— Без, если можно.
— Можно, — ответил Славин и поднялся. — Больше ничего мне не хотите сказать?
— Нет, нет, если я что-нибудь вспомню, то…
— То времени уже не будет.
— Даю вам слово русского ученого; я открыл все, что знал…
— Про Зауэрштрассе вы раньше никогда не говорили?
— Нет, нет, что вы! Меня самого удивило, отчего в последний момент возникла эта улица, речь всегда шла о другой.
— Память-то у вас как? — усмехнулся Славин. — Провалов не бывает?
— Нет, что вы, я очень цепко помню события, мелочи, слова…
Даже, знаете, интонации запоминаю…
— Ну что ж… Тогда прекрасно… Пошли отправлять письмо на Ляйпцигерштрассе, пора…
«Все решает темпо-ритм предприятия»
1
Это значило, что Кульков был замечен на Ляйпцигерштрассе, когда шел по широкой улице, чтобы опустить заявление, переписанное — как и было указано в инструкции — от руки, в ящик квартиры, арендованной корреспондентским пунктом газеты.
— Спасибо, — обрадовался Уолтер-младший, — добрые новости, сердечное вам спасибо. Газета была?
— Да.
— Именно та?
— Да. Наблюдали в бинокль, та именно.
Уолтер-младший положил трубку:
— Все в порядке! Дело идет по плану.
— В какой руке была газета? — спросил старший.
— Они не сказали, — ответил Уолтер-младший. — Если бы было не так, как надо, они бы сделали четыре звонка…
Старший и Ник переглянулись, ничего более не спрашивали.
Старший попросил разрешения закурить (он спрашивал разрешения перед каждой сигаретой; видимо, воспитывался в провинции, люди из глубинки обычно крайне деликатны, это утомительно для окружающих, невольно обязывает и тебя самого вести так), лицо его собралось мелкими морщинами; снова посмотрел на часы и обернулся к помощнику:
— Ну что ж… Как себя ведет твой внутренний индикатор, Ник?
— Зашкаливает…
Уолтер-младший рассмеялся:
— В таком случае оставайтесь здесь, мы все проведем одни.
Ник вздохнул:
— Если все обойдется, через десять лет я напишу об этом книгу — сотня тысяч баков в кармане.
Старший удивился:
— Ты напишешь? Я ее уже написал! Через год ухожу в отставку, надо ж как-то убить время! Болтать на диктофон — чем не отдых по вечерам, когда кончишь заниматься хозяйством на ферме?!
— Босс, — усмехнулся Ник, — что у вас за странная манера постоянно играть роль свинопаса?! Стоило ли ради этого заканчивать философский семинар в Гарварде?
По тому, как старший стремительно глянул на своего помощника, Уолтер-младший понял, что тот сказал правду: «Ну и контора, тотальное неверие друг другу! Все-таки в армии такое невозможно; корпоративность людей, служащих под погонами, предполагает иные отношения между своими. Слава богу, что я остался в Пентагоне; отец верно говорил, что после ухода Донована политическая разведка стала приватной конторой, где костоломы обслуживают только тех, с кем повязаны бизнесом».
Звонок телефона был резким, словно ночной стук в дверь.
— Да, слушаю, — ответил Уолтер-младший.
— Из бюро «Чикаго стар» только что позвонили в западную зону… Было три звонка по три гудка в каждом.
2
…Частный детектив Прошке устроился с телевиком на чердаке; оттуда хорошо просматривалось — через стеклянную крышу — ателье художника, а через громадные окна — зональная граница…
3
…Шааби приник к оптическому прицелу; рядом с ним замер с карабином в руках Зинеджо, в прошлом чемпион Палермо по стендовой стрельбе; до этой встречи знакомы не были; условным паролем обменялись в пустом пыльном подъезде, говорили шепотом, поднимались по лестнице на цыпочках, хотя знали, что квартиры пустуют; лежали на широких подоконниках тихо, ощущая в висках тугую пульсацию. Зинеджо сюда привез на арендованном «вольво» Луиджи Мачелли; через три минуты Шааби подвез Бинетти. В машине никто не произнес ни слова; арендовали ее через синдикат. В центре, возле станции метро «Зоо», на бензоколонке стояло десять машин, отобрали мощный «БМВ» с приемником и кассетным проигрывателем. Бинетти сразу же включил музыку — запись фестиваля из Сан-Ремо; деньги и авиационный билет на рейс, следовавший во Франкфурт в двадцать десять, передал в перчатках, по-прежнему не говоря ни слова; паспорт турка положил в карман пиджака, а ему протянул потрепанное удостоверение на проживание в ФРГ, выписанное на имя палестинца Юсефа эль-Насра. «Но я же не говорю по-арабски!» Бинетти чуть усмехнулся. «Ну и не надо» — эти четыре слова произнес одними губами, почти беззвучно; когда Шааби вылез из машины, так же беззвучно, но очень явственно артикулируя, сказал: «Когда улетишь отсюда, во Франкфурте тебя встретят, получишь новые бумаги и билет на следующий рейс, счастливо».
4
— Что это? — спросил Шааби, растерянно глядя на огромный панелевоз, медленно остановившийся в ГДР, как раз напротив той скамейки, куда должен был сесть объект ; теперь скамейки не было видно. — Что это, а?!
— Суки, — процедил итальянец, — паршивые суки… Ты был здесь на чердаке?
— Нет.
— Суки, — повторил он. — Надо же было заранее посмотреть, наверное, оттуда больший обзор.
…К панелевозу подъехал небольшой кран; в оптику было отчетливо видно, как белозубый крановщик что-то кричал шоферу; тот, достав из бумажного пакета бутылку молока и рогалик, покачал головой, показал толстым пальцем на часы и начал неторопливо закусывать.
И как раз в это время подъехало такси; в те секунды, что автомобиль тормозил, Шааби и Зинеджо заметили на заднем сиденье бритоголового человека, фотографию которого им показали перед операцией; он спокойно и неторопливо расплачивался с шофером.
Когда такси отъехало, бритоголового в машине уже не было.
— Он сел на ту самую скамейку, — прошептал Шааби. — Я побегу на чердак.
— Лежи, — сказал Зинеджо, — сейчас крановщик снимет эти панели и уедет, пять минут, не больше…
— А если нет? При этих шоферах можно работать?
— Конечно. Какое нам до них дело? Наше дело — бритый…
— А может, надо, чтобы никого кругом не было…
Итальянец усмехнулся:
— Тогда заранее надо было послать просьбу на радио: «Объявите, чтобы убрали с такой-то улицы прохожих, мы должны пристрелить бритого».
— Все же я пойду на чердак…
— Лежи, — приказал итальянец. — Что ты такой беспокойный? И держи в прицеле левую сторону панели, бритый может выйти с твоей стороны… А я буду страховать правую… Как только панель снимут, как только он откроется , — сразу же стреляй. После того как упадет, сделай контрольные выстрелы по лежащему, понял?
— Эта пуля убьет, даже если просто руку царапнет.
— Ага, — усмехнулся итальянец, — так мы и поверили… В теории все хорошо, они за теорию деньги и гребут, а вот пускай бы поработали, как мы, теоретики…
— Слушай, а если этот панелевоз пришел сюда неспроста?
— Ну и что? Мы же за стеной. Нам-то какое дело?
— Ты думаешь, полицейские не контачат друг с другом? Это они на словах лаются, а когда дело доходит до стрельбы, сразу объединяются…
— Через минуту после того, как дело будет сделано, мы с тобой уедем в аэропорт… Пусть себе объединяются. Нам-то какое дело? Смотри, смотри, крановщик потянул панель, сейчас откроется бритый…
И он действительно открылся; человек с бритой головой сидел на скамейке, зажав в левой руке газету; в позе чувствовалась напряженность; будто каменный; не шелохнется; ждет кого-то, ясное дело.
Первым выстрелил итальянец, пуля за пулей; вторым — Шааби; было видно, как взорвался бритый череп, брызнуло красно-желтое; человек повалился на землю; в пересечении объектива итальянец заметил, как крановщик что-то закричал, испуганно оглянулся, панель грохнулась на грузовик, с которого ее поднимали, тела на земле не было больше видно; сняв перчатки, итальянец отбросил ружье, поднялся с подоконника и обернулся к Шааби:
— Бежим, парень. Работа сделана, машина ждет…
5
Когда «додж» — на переднем сиденье Уолтер-младший и Лилиан (в форме, пилоточка наискосок, чудо что за девушка), а сзади старший и Ник, заваленные кульками с покупками, сделанными в «Центруме» — выехал из-за поворота к пустырю, где ждал «объект», их обогнали две машины «фольксполицай»; за ними неслась, врубив сирену, «скорая помощь».
Третья машина «фольксполицай» прижала «додж» к обочине.
— Ну вот, — прошептал Ник, — не обманул меня индикатор…
— Только спокойно, — процедил Уолтер-младший сквозь зубы; открыв окно, спросил полицейского: — В чем дело? На каком основании вы задерживаете нашу машину?
— Никто вас не задерживает, — ответил полицейский. — Там впереди происшествие, подождите пять минут и поедете дальше.
— А я могу развернуться и уехать? — спросил Уолтер-младший.
Полицейский оглянулся на трассу:
— Хорошо. Я на всякий случай выйду на осевую, не ровен час, кто-нибудь вмажет в вас из-за поворота… — И, достав из «Лады» жезл, неторопливо пошел на середину улицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55