— Подольше заводите мотор, Лилиан, — тихо, каким-то скрипучим голосом сказал старший. — И не торопитесь разворачиваться. Я хочу посмотреть, зачем они вытащили носилки из «скорой помощи»…
— Да замолчите же вы! — Лицо Ника стало жестким, рубленым , и Уолтер-младший понял, что никакой он не помощник, а настоящий руководитель операции; «старший» — ширма, даже в этом играли.
Когда Лилиан наконец тронула машину, Ник отчетливо увидел, как в «скорую помощь» всунули носилки; сомнений не было — окровавленная простыня, недвижное тело; «объект» устранили красные, видимо, смогли проследить его; не зря Лайджест дважды повторил во время последнего инструктажа, уже после совещания у ЗДРО, что у военных, в конторе Уолтера-младшего, возможна утечка информации; маменькин сынок, прощелыга, из-за него потеряли такого человека! Ну, разгильдяи!
До Чек Пойнт Чарли ехали молча, не произнося ни слова; Уолтер-младший предупредил, чтобы не вступали в объяснения, если машину задержат пограничники ГДР: «Вы не знаете здешней обстановки, говорить буду один я, молчите».
Офицер вышел из будки, козырнул, попросил предъявить документы тех, что в штатском.
— Они тоже офицеры, — улыбнулся пограничнику Уолтер-младший. — Устаешь от постоянного ношения формы…
— Я понимаю, — ответил офицер вполне дружелюбно. — В выходные дни я тоже переодеваюсь в штатское.
Он зашел в будку; Уолтер-младший обернулся; Ник бросил под язык эвкалиптовый леденец, пососал его мгновение, а потом разгрыз; «старший» спросил разрешения закурить — на этот раз у Лилиан; выпускник Гарварда, играющий в свинопаса, снова подумал Уолтер-младший. Люди, лишенные собственного «я», живут по легенде, которая придумана для них невидимками, раскассированными по научным центрам, издательствам, специализирующимся на выпуске детективной литературы, и конторам, которые приобретают права на сценарии боевиков для Голливуда.
— Эта процедура всегда длится здесь так долго? — тихо, одними губами, спросил Ник.
— Когда как, — ответила Лилиан, нервно сжимая руль маленькими, словно у девочки, пальцами. — Не хотите угостить меня вашим эвкалиптом?
«Старший» не сдержался, хмыкнул:
— Двусмысленная просьба.
Лилиан — сама наивность, личико кукольное — обернулась:
— Почему? Я действительно люблю эвкалиптовые леденцы…
И в это время из будки вышел полицейский; документы он держал в руке; козырнув, спросил:
— Откуда следуете?
— Из столицы Германской Демократической Республики, — ответил Уолтер-младший, — откуда же еще?
— Вы, случаем, не ехали по Любекштрассе?
— А в чем дело? — Уолтер-младший облизнул пересохшие губы. — Что-нибудь случилось?
— Там только что убили человека… Может быть, видели что-то такое, что может помочь расследованию…
— Убили человека?! — Уолтер-младший неловко сыграл крайнюю степень изумления, обернулся к «старшему» и Нику, перевел им на английский, хотя оба прекрасно поняли пограничника.
— Действительно, нас обогнала полиция, — сказала Лилиан. — Мы ехали довольно медленно, неужели там убили кого-то?! Кто?!
Пограничник внимательно посмотрел на спутников Уолтера, а потом перевел тяжелый взгляд на него.
— Вы не откажетесь в случае необходимости ответить на вопросы криминальной полиции?
— Пожалуйста, обратитесь к моему командованию, — сказал Уолтер-младший. — Я обещаю вам доложить руководству о случившемся… Без санкции командования мне нечего сказать вашей криминальной полиции…
— А вашим спутникам? Им тоже нечего сказать?
Уолтер-младший снова перевел и без того понятный всем вопрос; Ник, «старший» и Лилиан ответили, что они не заметили чего-либо подозрительного…
Когда «додж» уже был в американской зоне, «старший» процедил:
— Ставлю тысячу против одного, что тех немцев, которые имели право доступа в ваш гараж, где стояла эта машина, уже нет в городе…
Уолтер-младший обернулся так, словно тело его было составлено из гуттаперчевых шарниров:
— Хотите сказать, что это я виноват в трагедии?!
— А кто же еще? — Лицо Ника свело гримасой гнева. — Кто еще мог знать обо всем?! Кроме него, — он ткнул пальцем в «старшего», — меня и вас?!
6
Зинеджо спускался по лестнице по-кошачьи, очень мягко, чуть приседая, сторожко , но при этом стремительно; Шааби бежал следом за ним на цыпочках, потому что каблуки его туфель были огромны; видимо, страдал из-за своего роста — хотел казаться высоким; Зинеджо дважды обернулся, лицо перекосило гримасой, прошептал:
— Тише ты!
Возле парадной двери Зинеджо замер, осторожно выглянул в окно; сейчас должна притормозить машина: «вольво», марки «ДЛ-244», стэйшэн вагэн; заднюю дверь откроют; посмотрел на часы; еще десять секунд, все идет как надо, по плану; только бы выбраться из этого проклятого города; полгода отдыха гарантировано, скорее к морю, окунуться в тяжелую, соленую воду, растянуться на горячей гальке, чувствуя, какое сильное и большое у тебя тело, как оно вбирает сладостное тепло земли; машина плавно затормозила; человек в очках, сидевший на заднем сиденье, открыл дверцу; итальянец обернулся к Щааби:
— Порядок, наши здесь.
Он вышел из подъезда, согнувшись, словно перебегал поле, простреливаемое снайперами; такое ощущение он испытал в Африке, когда подрядился провести пару операций в Мозамбике; вернувшись в Кейптаун, пил неделю, стараясь забыть этот безнадежный, холодящий изнутри ужас.
Шааби шел следом, не в силах сдержать улыбку счастья.
7
…Зинеджо убили, когда он занес ногу в автомобиль; Шааби сначала ничего не понял, распрямился, словно наткнувшись на невидимую преграду; три пули из бесшумного пистолета размозжили ему лицо и разорвали грудь; «вольво» резко взяла с места, пронеслась по пустынной улице, свернула за угол; притормозила возле машины, за рулем которой сидел Бинальти, он же Бинетти, выскочили из «вольво», пересели к нему и погнали в центр.
8
Прошке включил «воки-токи» и спросил:
— Ты еще видишь их?
Его помощник Франц, сидевший за рулем маленького «фольксвагена», ответил:
— Да.
— Сфотографировал, когда они пересаживались в другую машину?
— Да.
— Веди их. Они поедут в аэропорт. Если нет, я на связи, контакт в условленном месте. Понял?
— Все понял. До встречи.

«Если немец честен, он до конца честен»
Герберт Граузе работал в криминальной полиции последний год — в декабре можно выйти на пенсию, ни дня он не проведет здесь более; когда телевидение начинало показ очередного таторта, он, если жена и дочь уезжали в гости, выключал ящик , а когда они были дома, поднимался к себе на второй этаж (переделал чердак под столярную мастерскую, здесь и спал; запах свежеструганого дерева прекрасен, отдыхал, работая за маленьким станком; сам сделал мебель, баварский стиль, под деревенскую старину).
Граузе просто-напросто не мог смотреть ту некомпетентную ложь, которую лепили на телевидении: поговорит мудрый сыщик с тремя свидетелями, походит маленько за подозреваемым, который окажется честным человеком — он неминуемо подскажет, в каком направлении надо искать гангстера; чушь собачья!
Однажды после одного из таких татортов новый помощник, Курт, только-только начавший работать с ним, сказал:
— Лихо закрутили, а?! Улицы были пустые, все сидели у ящиков, такой передачи давно уже не было…
Граузе водрузил маленькие очки на свой мясистый нос, похожий фактурой на белую пемзу, недоуменно взглянул на парня, словно бы увидел его впервые, и спросил:
— Ты это серьезно?
— Конечно, — ответил Курт, снимая пиджак; как только приходил в управление, сразу же тщательно прилаживал пистолет под мышкой и только потом начинал просматривать информацию, поступившую за ночь.
— Погоди, Курт, погоди… Или я стал старым ослом, или я таковым был всегда… Объясни, как тебе может нравиться чушь?! Где работа с агентурой? Прослушивание телефонных разговоров? Оплата осведомителей? Вербовка, которая есть венец работы в борьбе против организованной преступности? Где все это?!
— Да разве такое можно показывать?! — удивился Курт. — Кто это разрешит?!
— Значит, в кино это можно показывать, а в телевидении нельзя?! Значит, Бельмондо, Ньюмену и Габену можно, а бедолагам немцам заказано?! Зачем дурить людей, Курт?!
Тот улыбнулся:
— В книгах пишут, что максимализм свойственен моему поколению, молодым, а на самом-то деле максималист — это вы, шеф…
Граузе вздохнул:
— Ты помнишь дело Ультера?
— Это который грабил особняки наших богатеев?
— Именно.
— Конечно. Мы это дело обсуждали на семинаре…
— Ну и что вам рассказывали на этом самом семинаре?
— Рассказывали, что Ультера вычислили по окуркам… Он курил южноафриканские сигареты, у них табак очень хороший, самый лучший в мире…
— Самый лучший табак в мире в России, в районе Абхазии, на Черном море, — отчеканил Граузе. — Американцы ежегодно покупают у африканцев целую партию, подмешивают к своим самым дорогим сигаретам. Ясно? И никто Вольфганга не вычислял…
— Кого?
Граузе досадливо поморщился:
— Ультера звали Вольфганг… Кстати, он сейчас, после отсидки, открыл свое дело в Намибии, вполне легален, гребет золото лопатой — строительство шоссейных дорог, бассейнов и полей для гольфа… так вот, мой агент, очень красивая женщина, — Граузе вздохнул (она стала женой Ультера, подконтролен отныне и навсегда), — сообщила мне, что некий Сейф, это была кличка Ультера, выехал из кнайпы с тремя дружками в десять вечера и вернулся в двенадцать, подарил ей бриллиантовое колечко. Ну, я и опознал камушек — как раз с десяти до двенадцати грабители взяли один особнячок… Вот тогда я и сказал жене Ультера, чтобы она приучила Сейфа к южноафриканским сигаретам… Мне ж была нужна улика, без улики он выкрутится, его обслуживали лучшие адвокаты, за полгода он ломанул ни мало ни много — полтора миллиона марок… Вот так-то… Мой агент выполнил мою просьбу… Ультер начал курить мои сигареты… На них я его и взял… Доктор Рикк, что вел его дело, вошел в учебники, вы про него на семинарах говорите, а обо мне ни слова…
— Вот интересно, а?! — Восторженный Курт слушал, открыв рот. — Выйдете на пенсию — напишите мемуары, господин Граузе! Пойдут нарасхват…
Граузе вздохнул:
— Ты думаешь, я не пробовал? Еще как пробовал! Сотни страниц исчеркал… А выходит, словно протокол: «Я спросил, он ответил»… Кто такое будет читать? Как рассказать, на чем я взял ту девку?! Я ж ее сломал, Курт… Если ты обладаешь знанием того, чего лишен другой человек, его можно запросто сломать… Девка пробавлялась тем, что приглашала к себе тузов, убаюкивала их, а потом чистила карманы… Ну, а те молчали, скандала боялись… Я ее на этом и прижал: или будешь работать на меня, или передам дело следователям, а оттуда в суд; тюрьма — суровое место, два года покажутся вечностью…
— Шеф, а почему вас так понизили? — спросил Курт. — Простите мне этот вопрос… Если он вам неприятен, не отвечайте… Я, честно говоря, благодарен судьбе, что попал под ваше начало, лучшего шефа нет и быть не может… Но ведь вас прочили в руководители криминальной полиции страны, а сослали в Западный Берлин… Почему?
Граузе пожевал губами, они у него были размытые, чуть вывернутые, изучающе посмотрел на Курта, а потом усмехнулся:
— Любого человека можно взять на жадности, страхе и честолюбии, Курт. Точно говорю, не вздумай спорить… Вот ты меня и хочешь взять на честолюбии… А я думаю: почему бы не поддаться?! Я уйду, кто будет знать, почему меня ударили виском об угол стола? Ты помнишь то безобразие, когда террористы убили на Олимпиаде в Мюнхене израильских спортсменов?
— Конечно, помню…
— А кто начал раскручивать это дело?
— Не знаю.
— Я, — тихо сказал Граузе. — Твой покорный слуга. В то время я был шефом криминальной полиции в том районе, Курт, первым приехал на место… И начал копать… Вышел на одного из террористов… Получил информацию, что он дважды накануне преступления контактировал с неким Ахмедом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55