— Нет, нет, Иванов — весьма недюжинное явление в науке, — убежденно повторил профессор. — Кладезь идей, содержательный человек…
— А почему же тогда его держат в черном теле? — спросил
Славин.
— То есть? — Яхминцев удивился.
— Если он «кладезь идей», то отчего бы ему не возглавить лабораторию?
— Ах, Виталий Всеволодович, сколько раз ему это предлагалось!
— На каком уровне?
— На соответствующем… У нас с ним отношения весьма сложные… Вам, видимо, об этом уже говорили, я же знаю, вы готовите публикацию… Наш институт подобен бабьему царству, хотя работают в основном мужчины: никаких тайн, всё всем обо всех известно. Так вот, несмотря на сложность, существующую в наших отношениях я трижды называл его кандидатуру на должность заведующего лабораторией…
— И что же?
— Как всякое новое дело, сначала надобно конституировать задумку, согласовать вопрос, выбить штаты, помещение, персональные оклады, внести в план… Без труда не вытащишь и рыбку из пруда, все новое рождается в муках, увы… Георгий Яковлевич съездил в главк, там ему предложили написать проект письма, он подготовил, но ведь ум хорошо, а два лучше, посмотрели мудрые люди, внесли замечания, попросили подработать текст, а как же иначе, не всем дано понимать хитрости управленческого аппарата, для них каждая запятая таит в себе особый смысл…
Славин почему-то вспомнил, как на читательской встрече Михалков рассказал любопытный эпизод. В сорок третьем году его искали по всему фронту, нашли на аэродроме (он тогда работал корреспондентом газеты «Сталинский сокол»), потащили к маленькому По-2: «Скорей, Сергей Владимирович, в штабе фронта на ВЧ вас ждет Ворошилов, велено срочно доставить для разговора!» Ворошилов действительно ждал на проводе; поздоровавшись, сказал: «Товарищ Сталин просмотрел верстку гимна… Во второй строфе в первой строке у вас запятая и тире… Товарищ Сталин интересуется, нельзя ли убрать тире. С точки зрения, как он заметил, геометрии текста государственного гимна это тире чрезмерно фокусирует внимание читателя на такого рода знаке, единственном во всем тексте. Он просил посоветоваться с вами и Эль-Регистаном: не будете ли вы возражать, если он снимет тире? Или вы настаиваете на том, чтобы сохранить этот знак препинания? Может быть, он для вас крайне важен в силу каких-то чисто профессиональных причин?»
Профессор между тем продолжал:
— Конечно, это отнюдь не просто — начать новое дело: открыть лабораторию, подобрать штат единомышленников; все надо заранее утрясти, согласовать, осметить… Георгий Яковлевич помотался по коридорам главка, попыхтел на заседаниях да и махнул рукой: «Я уже потерял месяц, а конца-краю согласованиям не видно, пропади все пропадом, буду лучше заниматься своим делом!»
— А кто заинтересован в этой лаборатории?
— Наука, естественно. Да и промышленность спит и видит такого рода центр новых идей.
— Так отчего же Иванову никто не помог?
— Мои советы он отвергает с ходу. — Яхминцев вздохнул. — Хотя, поверьте, кроме добра, я ему ничего не желаю… А министерский чиновник мало в чем заинтересован. Категория конечного результата труда отрасли никак на него не проецируется — зачем ему лишние хлопоты. День прошел, и ладно! Я уж и на хитрость пошел, — усмехнулся Яхминцев, — через тех, кто дружен с Ивановым, посоветовал: «Заинтересуй тех, от кого зависит решение вопроса в главке, пригласи в будущую лабораторию хоть на полставки, предложи защититься… Кто не хочет получить научное звание? Лучшая гарантия от возможных неурядиц или реорганизаций в аппарате…» Так он сразу же медведем поднялся: я вам не торгаш, и все такое прочее…
— Вообще-то он верно поднялся, не находите?
Яхминцев покачал головой:
— Нет, Виталий Всеволодович, не верно. Я, знаете ли, поклонник системы Станиславского: жить следует в предлагаемых обстоятельствах. Всякие там штучки Мейерхольда — буффонада, авангардизм, сиюминутность, беспочвенность — не по мне. Если ты по-настоящему предан идее отечественной науки, иди на все! Ползи ужом, смеши, как скоморох, плачь скупою слезой, это особенно ценится, можешь приболеть — убогих любят, они не страшны. Главное — получить базу, потом пойдет дело!
— Ой ли? А не может ли во время такой скоморошьей игры произойти некий слом личности? Я не очень-то знаю людей, которые бы тайно крались к открытию… К новому идут с открытым забралом…
— Ну да, конечно, — Яхминцев посмотрел на Славина своими холодными, несмеющимися глазами, — все верно, только, изволите ли видеть, я прагматик, из комсомольского возраста, к сожалению, вырос, живу и работаю в предлагаемых обстоятельствах и, повторяя слова Пастернака, которые тот написал в одной из своих телеграмм, «положа руку на сердце», тоже кое-что сделал для отечественной науки. Я был готов взять на себя организационные хлопоты, потерять и полгода в походах по заседаниям и комиссиям, но разве Иванов согласится работать вместе со мной?! При том, что он весьма и весьма талантлив, гордыня в нем воистину феноменальная, не зря он Вагнера более всех других композиторов любит, особенно «Полет валькирий».
— Это всегда в нем было?
— Знаете, я не люблю говорить о ком бы то ни было за глаза. Конечно, ему не просто смириться с тем, что он — в некотором роде уникум, человек с мировым именем — работает под моим началом…
— Простите, профессор, мой вопрос: если вы считаете его истинным талантом, то отчего бы вам не уступить ему свое место? Вы, как я понял, радеете не о своей роли, но прежде всего о судьбе отечественной науки…
— Именно потому, что я радею о судьбе русской науки, мне и приходится — несмотря ни на что — сидеть в этом кресле. Приди Иванов, он бы разогнал отдел, привел бы ватагу молодых авантюристов без роду и племени, для которых нет ничего святого, и начал бы, что называется, с чистого листа. Я против кардинальных ломок, Виталий Всеволодович, стою за эволюционный путь развития — опять-таки в предложенных обстоятельствах… Я, кстати, не очень понимаю: какого рода статью вы готовите?
— Статью-раздумье, — ответил Славин.
— Это как?
— Очень просто: берется факт, жизненная коллизия, и журналист высказывает свое отношение к происходящему…
— Очень важное дело, — согласился Яхминцев. — В «Литературной газете» самые читаемые материалы именно такого рода… Вы посоветовались с Иннокентием Владимировичем?
— А кто это?
— Валерьянов, наш куратор в министерстве…
— Нет.
— Но вы намерены встретиться с ним?
— Считаете, что нужно?
— Полагаю, необходимо.
— Почему?
— Вы по образованию не математик?
— Увы, нет.
— Вы хорошо ответили… «Увы, нет»… Обратили внимание: сейчас тяга к технике уступила место гуманитарному направлению? Снова лирики начали одолевать…
— Не в лириках дело, — возразил Славин. — Просто инженер зарабатывал у нас меньше рабочего средней квалификации… Сейчас, думаю, положение изменится.
— Вашими бы устами да мед пить, — вздохнул Яхминцев. — А по поводу визита к товарищу Валерьянову я не случайно сказал… Поймите, я в довольно трудном положении: Иванов говорит обо мне все, что ему вздумается, у него какой-то маниакальный пункт ваш покорный слуга… Я не смею уравниваться с ним: во-первых, потому, что считаю это недостойной склокой, а во-вторых, я руководитель. То, что позволено быку, не позволено Юпитеру. Я отвечаю за коллектив, а это достаточно большая честь, чтобы поддаваться эмоциям.
— У вас с ним давно такие отношения?
— Честно говоря, не помню…
«Помнишь, — подумал Славин. — С пятьдесят второго года, когда ты нес по кочкам „лженауку“, именуемую кибернетикой, „зловредный бред псевдоученого Винера“, а Иванов стоял за нее горой и был с твоей помощью отчислен из аспирантуры за „проповедь чуждых советскому ученому влияний буржуазного Запада“.
— Я ничего не стану писать, не показав заготовку статьи вам, — пообещал Славин. — И товарищу Валерьянову, как вы посоветовали. Поэтому ответьте, пожалуйста, на ряд вопросов личного, что ли, плана. Можно?
— Извольте… Если это не будет входить в противоречие с моим понятием мужского благородства…
— Что делал Иванов после того, как его отчислили из аспирантуры?
Яхминцев долго, не мигая, смотрел в глаза Славина. Взгляд его словно бы старался оттолкнуть собеседника; лицо было неподвижным, замершим.
— Если мне не изменяет память, из аспирантуры его отчисляли дважды…
— Мне известен один эпизод такого рода… С чем он был связан?
— С кибернетикой, — после некоторой паузы ответил Яхминцев. — А про историю с Милой Ковальчук не слыхали?
— Нет. — Славин покачал головой. — Не слыхал.
— Вполне романтическая история… Была у нас такая студентка… Дивная красавица… С длинной косой, знаете ли, статная, приветливая… Словом, Иванов жил с ней больше года, а когда Мила забеременела, отказался оформить их отношения, бросил девушку на произвол судьбы…
— Плохо.
— Да уж, хорошего мало…
— Это случилось еще до передряги с «низкопоклонством» перед кибернетикой?
— Да, примерно за год. Или полтора, разве упомнишь…
— Было общественное разбирательство?
— Да, поначалу исключили из комсомола, но горком оставил его в рядах… Со строгим выговором… А из аспирантуры отчислили… И если бы не постоянное покровительство академика Крыловского, не было бы сегодня профессора Иванова…
— А кто поднял вопрос о его вторичном отчислении?
— Ах, Виталий Всеволодович, кто старое помянет, тому глаз вон… Стоит ли сейчас касаться этой темы? Время было сложное, крутое, мало ли кто мог подбросить идею? Мир науки — сложный мир. У нас тоже есть свои Моцарты и Сальери… Мне сдается, что инициатором дела был профессор Ткачук, покойный ныне…
— Инициатором был Леонид Романович, — сразу же ответила Людмила Павловна Ковальчук — та самая Милочка…
— Яхминцев? — уточнил Славин.
Женщина кивнула; несмотря на то что ей было уже под пятьдесят, черты лица сохранили красоту, седина еще больше подчеркивала молодость, сокрытую в ее огромных, зеленоватых, с коричневыми крапинками глазах; морщин почти нет; фигура ладная, спортивная, только косы, о которой говорил Яхминцев, не было — вполне современная, короткая стрижка.
— А первый раз? Вы извините мне этот вопрос, Людмила Павловна… Я имею в виду первое отчисление из аспирантуры…
— Мне бы не хотелось об этом говорить…
— Я понимаю. Но мне очень нужно, чтобы вы ответили…
— Жора… Георгий Яковлевич особый человек… Вроде танка, — грустно улыбнулась Ковальчук. — Когда он идет к чему-то, ничего вокруг не видит, только цель… Мне до сих пор стыдно за то заявление, что я написала… Ведь его исключили из-за моего письма… Персональное дело о моральном разложении со всеми вытекающими отсюда последствиями… Жо… Иванов говорил: «Погоди, дай мне защититься, я не могу делить себя между детищем и дитем, такое уж я дерево…» Бабы дуры, если б нас матери пороли за истеризм, а то ведь, наоборот, поощряют: «Борись за свое счастье». Кстати, текст мне Яхминцев продиктовал, уверял, что после того, как он покажет мое письмо Жоре, тот сразу же пойдет в загс, ему, говорит, толчок нужен, он неподвижный. Есть люди с врожденным ускорением, а есть заторможенные, живущие только своей мечтою, им на все наплевать, только бы получилось задуманное. Нет, не хочу я об этом, я себя чувствую такой дрянью, такой мещанкой… До сих пор не могу понять, когда любовь стала приобретать форму собственности…
— Вы не виделись с Ивановым после того, как его отчислили?
— Ну отчего же… Виделись… Он ещё поцеловал меня и сказал: «Какая же ты дура! Слава богу, что все получилось так, пока ты молода и красива…»
— А ребенок? У вас есть ребенок?
Женщина покачала головой:
— Я только могла об этом мечтать… Не было никакой беременности… Я дважды приходила к нему, пыталась объяснить… Да разве объяснишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55