Джордан не выказал никакой внешней реакции. Как будто он был уверен в том, что ни один офицер разведки, каким бы заматерелым в своей профессии он ни был, не мог получать удовольствие от такой операции, как та, в которой ему пришлось участвовать.
— Женаты?
— Нет.
— Были когда-нибудь?
— Никогда.
— Почему же?
Вайкери подумал, что иногда совпадения, которые устраивает Бог, бывают слишком вульгарными для того, чтобы их можно было принимать всерьез. Тремя часами ранее он отвечал на этот вопрос женщине, которая знала ответ. А теперь тот же самый проклятущий вопрос задает его агент.
— Наверно, просто не встретил подходящей женщины, — ответил он с вымученной улыбкой.
Джордан изучал его. Вайкери чувствовал это, и это ему очень и очень не нравилось. Он привык к отношениям иного рода — и с Джорданом, и с немецкими шпионами, которых он заставил работать на себя. Это он, Вайкери, выпытывал у них все, что считал необходимым, Вайкери раскрывал наглухо запертые хранилища эмоций и ковырял старые раны, пока они не начинали кровоточить, Вайкери выискивал слабые места и вставлял туда ножи. Он предполагал, что это была одна из причин, по которым ему хорошо удавалась работа по «двойному кресту». Служебное положение позволяло ему досконально изучать жизнь посторонних людей и эксплуатировать в своих интересах их личные недостатки, не испытывая необходимости обращаться к своим собственным. Он подумал о Карле Бекере, который сидел в тюремной камере, облаченный в серую тюремную робу. Вайкери сознавал, что ему нравилось быть господином положения, нравилось управлять и обманывать, нравилось дергать за ниточки. «Неужели я стал таким, потому что Элен бросила меня двадцать пять лет назад?» — спросил себя он. Достав из кармана пачку «Плейерс», он рассеянно извлек сигарету и закурил.
Джордан поставил локоть на подлокотник кресла и оперся подбородком на ладонь. Он хмурился и смотрел на Вайкери так, будто Вайкери был ненадежным мостом, который мог в любой момент обрушиться.
— Мне кажется, вы, скорее всего, встретили когда-то подходящую женщину, но она не ответила на ваше чувство.
— Я бы сказал...
— Ну вот, значит, я все же прав.
Вайкери выпустил к потолку большой клуб дыма.
— Вы умный человек. Я всегда это знал.
— И как ее звали?
— Ее звали Элен.
— Что же случилось?
— Извините, Питер...
— Когда-нибудь потом видели ее?
Вайкери покачал головой, а потом сказал:
— Нет.
— Сожалеете об этом?
Вайкери подумал о словах Элен. «Я вовсе не хотела услышать от тебя, что я разрушила твою жизнь». А действительно, разрушила ли она его жизнь? Ему нравилось считать, что это не так. Как и многие одинокие мужчины, он частенько говорил себе, насколько удачно сложилось, что он не обременен женой и детьми. У него была его личная жизнь и его работа, и ему нравилось, что он не должен отвечать ни за одного человека в мире. У него было достаточно денег, чтобы он мог делать все, что взбредет в голову. Его дом был обставлен и оборудован по его собственному вкусу, и ему не приходилось волноваться из-за того, что кто-нибудь будет рыться в его вещах или ворошить бумаги. Но, по правде говоря, ему иногда бывало одиноко — ужасно одиноко. По правде говоря, ему было жаль, что он не имеет никого, кто мог бы разделить с ним его триумфы и его разочарования. Ему было жаль, что никто не хочет разделить их с ним. Когда он делал шаг в сторону и пытался объективно взглянуть на свою жизнь, в ней чего-то не хватало: смеха, нежности, иногда немного шума и беспорядка. Он понимал, что это была половина жизни. Половина жизни, половина дома — в конечном счете, половина человека.
Сожалею ли я?
— Да, я сожалею, — сказал он и сам удивился, услышав свой голос, произносящий эти слова. — Сожалею о том, что несостоявшаяся женитьба лишила меня детей. Я всегда думал, что быть отцом, по-видимому, замечательно. Мне кажется, что из меня получился бы хороший отец, несмотря на все мои причуды и недостатки.
В полутьме он заметил, как на лице Джордана сверкнула улыбка — сверкнула и медленно исчезла.
— Мой сын — это весь мой мир. Он моя связь с прошлым и с будущим. Он — все, что у меня осталось, единственная реальность. Маргарет ушла, Кэтрин оказалась ложью. — Он сделал продолжительную паузу, уставившись на огонек своей сигареты. — Я не могу дождаться, когда это все закончится и я смогу вернуться домой, к нему. Я часто думаю, что же я скажу ему, когда он спросит меня: «Папа, а что ты делал на войне?» Гори оно все огнем — что я смогу ему сказать?
— Правду. Скажете ему, что вы одаренный инженер и построили хитрое сооружение, которое помогло нам выиграть войну.
— Но это же неправда.
Что-то в тоне, каким Джордан это произнес, заставило Вайкери резко вскинуть голову. «Которая же часть сказанного мною — неправда?» — подумал он.
— Вы не возражаете, если теперь я задам вам несколько вопросов? — спросил он у Джордана.
— Мне кажется, что вы имеете право спрашивать меня о чем угодно, невзирая на то, дам я вам разрешение или нет.
— Иная обстановка, да и иные причины для того, чтобы задавать вопросы.
— Валяйте.
— Вы любили ее?
— А вы когда-нибудь видели ее?
Вайкери осознал, что никогда не видел ее в лицо — только на фотографиях, сделанных службой наблюдения.
— Да, я любил ее. Она была красива, она была умна, она была очаровательна и, очевидно, она была невероятно талантливой актрисой. И, хотите верьте, хотите нет, я думал, что она станет хорошей матерью для моего сына.
— Вы все еще любите ее?
Джордан отвел взгляд.
— Я люблю того человека, которого видел в ней. Но не люблю ту женщину, какой, по вашим словам, она является. Часть моего сознания до сих пор не может отрешиться от мысли, что все это какая-то шутка. Поэтому я предполагаю, что у нас с вами в прошлом было нечто общее.
— Что же именно? — спросил Вайкери.
— Мы оба влюбились в неподходящих женщин.
Вайкери рассмеялся. Потом посмотрел на часы.
— Уже довольно поздно.
— Да, — согласился Джордан.
Вайкери поднялся и жестом предложил Джордану пройти в библиотеку. Там он отпер лежавший на столе портфель и извлек пачку бумаг. Он вручил их Джордану, и Джордан сунул бумаги в собственный портфель. Некоторое время они стояли молча, испытывая обоюдную неловкость. Тишину нарушил Вайкери.
— Мне очень жаль. Если бы существовал какой-нибудь способ сделать это по-другому, я воспользовался бы им. Но его нет. По крайней мере, пока что нет.
Джордан не сказал ничего.
— Со времени допроса меня постоянно тревожит одна вещь: почему вы не смогли вспомнить имена тех людей, которые первыми обратились к вам по поводу операции «Шелковица»?
— На той неделе я встречался с множеством людей. Вряд ли я запомнил хотя бы половину из них.
— Вы сказали, что один из них был англичанином.
— Да.
— Его имя, случайно, было не Брум?
— Нет, его звали как-то по-другому, — без колебания сказал Джордан. — Думаю, что такое имя я запомнил бы. А теперь мне, наверно, нужно идти.
Джордан шагнул к двери.
— У меня есть еще один вопрос.
— Ну, что еще? — резко повернувшись, отозвался Джордан.
— Вы действительно Питер Джордан, не так ли?
— Проклятье, что вы хотите этим сказать?
— Всего-навсего задаю довольно простой вопрос. Вы действительно Питер Джордан?
— Конечно, я — Питер Джордан. Знаете, профессор, вам и впрямь следует выспаться.
Глава 47
Лондон
Клайв Роач сидел за столиком у окна в кафе на противоположной стороне улицы от квартиры Кэтрин Блэйк. Официантка принесла ему чай и булочку. Он сразу же положил несколько монет на стол. Это была привычка, приобретенная за время работы. Ему часто приходилось очень поспешно покидать такие вот забегаловки. Меньше всего на свете ему нужно было привлекать к себе внимание. Он потягивал чай и равнодушно просматривал утреннюю газету. В действительности газетные новости его совершенно не интересовали. Гораздо больше его интересовало парадное на той стороне улицы. Дождь усилился. Ему ужасно не хотелось снова выходить на улицу. Это была, пожалуй, самая неприятная сторона его работы — необходимость постоянно терпеть любые капризы погоды. Ему казалось, что он гораздо чаще бывал простуженным, нежели здоровым.
До войны он был учителем школы для мальчиков из бедных семей. В 1939 году он решил поступить на военную службу. Он мало походил на идеального солдата — тощий, бледный, заметно облысевший, со слабым голосом. Не самая лучшая кандидатура в офицеры. В сборном пункте он заметил, что к нему из угла присматривались двое элегантно одетых мужчин. От его внимания не укрылось и то, что они потребовали себе его документы и с большим вниманием изучили их. Еще через несколько минут они вызвали его из очереди, сказали, что представляют Военную разведку, и предложили ему работать на них.
Роач любил наблюдать. Он был прирожденным мастером слежки за людьми и обладал талантом к запоминанию имен и лиц. Он знал, что не получит никаких медалей за героизм на поле боя, не сможет, когда война закончится, похвастаться в пабе эффектной историей. Но он выполнял важную работу и делал ее хорошо. Он ел булочку, размышляя о Кэтрин Блэйк. Начиная с 1939 года ему приходилось следить за многими немецкими шпионами, но она была лучшей из всех. Настоящим профессионалом. Однажды она обвела его вокруг пальца, и он поклялся себе, что никогда не допустит повторения этого.
Покончив с булочкой и допив последний глоток чая, он в очередной раз вскинул голову и увидел, как открылась дверь и появилась она. Роач в который раз поразился ее навыкам. Она всегда останавливалась на мгновение, совершая при этом какие-то самые обыденные действия, а сама в это время осматривала улицу на предмет признаков слежки. Сегодня она возилась с зонтиком, как будто он был неисправен и плохо раскрывался. «Вы очень хороши, мисс Блэйк, — подумал Роач. — Но я лучше».
Он незаметно смотрел, как в конце концов она заставила зонтик раскрыться и направилась по улице. Роач встал, надел пальто, вышел из кафе и пошел вслед за нею.
* * *
Хорст Нойманн проснулся, когда поезд углубился в северо-восточные предместья Лондона. Он поглядел на часы: 10:30. По расписанию они должны были прибыть на Ливерпуль-стрит в 10:23. Просто чудесно — всего несколько минут опоздания. Он зевнул, потянулся, выпрямился и посмотрел в окно на протянувшиеся вдоль дороги унылые ряды доходных домов, выстроенных в благословенную викторианскую эпоху. Грязные дети махали руками, приветствуя проходящий поезд. Нойманн, ощутив себя, до смешного, настоящим англичанином, помахал им в ответ. В купе, кроме него, ехало еще трое пассажиров: двое солдат и молодая женщина, одетая в комбинезон фабричной работницы. Увидев залепленное пластырями лицо Нойманна, она надолго задержала на нем взгляд, исполненный величайшего неодобрения и одновременно глубокого сочувствия. Теперь Нойманн обвел своих попутчиков ничего не выражавшим взглядом. Он всегда очень боялся, что может заговорить во сне по-немецки, хотя в последние несколько ночей видел сны, в которых все действие сопровождалось разговорами исключительно на английском языке. Убедившись, что все в порядке, он откинул голову на спинку сиденья и снова закрыл глаза. Боже, как же он устал. Проснулся в пять часов, вышел из дома в шесть, чтобы Шон мог подвезти его в Ханстантон к поезду до лондонского вокзала Ливерпуль-стрит, отходящему в 7:12.
Минувшей ночью он спал очень плохо. Ему мешала боль от ушибов и, конечно, присутствие Дженни Колвилл, забравшейся к нему в кровать. Она поднялась вместе с ним до рассвета, беззвучно выскользнула из дома Догерти и отправилась на велосипеде домой под дождем по темной дороге. Нойманн надеялся, что у нее все обошлось благополучно. Он надеялся, что Мартин не стал дожидаться дочери. Было ясно, что он свалял огромного дурака, позволив ей остаться на ночь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99