Бойфрендом. На сегодняшний день. На сегодняшний вечер. Если не хочешь трахаться…
– Боюсь, что меня стошнит.
– …если не хочешь трахаться и не хочешь, чтобы я у тебя отсосала, будь моим дружком просто так.
– Зачем?
– Обещай ни о чем меня не спрашивать. Просто будь моим дружком.
– Я, пожалуй, староват для твоего дружка.
– Ты в самый раз. Не бойся, я и заплатить могу. У меня богатые предки, бабок дают немерено. Бабки тебя интересуют?
– Не настолько, чтобы быть твоим дружком.
– Тогда попробуй уйди!
– И уйду.
– И уйди! И первый же коп тебя повяжет. Я скажу, что приставал ко мне. Хотел изнасиловать. А я – несовершеннолетняя. И мои мудаки предки тебя по стенке размажут. Мой папаша – очень влиятельный мудак. Так тебя прижмет, что не обрадуешься!
– Хуйня какая-то, – в сердцах бросаю я.
– Еще какая! – весело соглашается соплячка. – У тебя нет выхода. Будь моим дружком. На сегодняшний день. На сегодняшний вечер. Много времени это не займет. Обещаю. Ну что, по рукам?
Узкая ладонь соплячки находит мою ладонь. Узкая ладонь соплячки горит. Я и сам горю. Синим пламенем. Поездка в Стокгольм, а вместе с ней и новая жизнь началась совсем не так, как я планировал. Но разве я вообще планировал ее? Плыви по течению, безумный Макс. Забрось руки за голову и плыви по течению. Ничего другого тебе не остается.
Вторую ладонь соплячки (такую же узкую, украшенную такими же цыпками и такими же кошачьими царапинами) я как-то выпустил из виду.
Зря.
Теперь в ней… о, черт!., теперь в ней зажаты мои документы. Или часть документов: я вижу свой заграничный паспорт. Этого вполне достаточно. Соплячка лыбится и лыбится. Как ей удалось вытащить паспорт – неизвестно.
«Beware pickpockets and lonely women».
«Остерегайтесь карманных воров и одиноких женщин», на женщину соплячка не тянет никак.
– Вот видишь! – торжествует соплячка. – У тебя нет выхода. Ну, пожалуйста!.. А я верну тебе паспорт. Обещаю. Как тебя зовут? А-а, неважно… Я буду звать тебя Дэном. Дэн. Дэн-Дэн-Дэн! По-моему, здорово, а?
«Дэн-Дэн-Дэн» в устах соплячки звучит как «Дон-Дон-Дон», или «Дин-Дин-Дин», или «Дзы-ынь-Дзынь-Дзынь», все это похоже на перезвон рождественских колокольчиков. Вместо жестяных языков у колокольчиков языки мертвой Лоры и мертвой Август, а под елку можно усадить плюшевую Билли. Она симпатичнее плюшевой Масяни. Гораздо симпатичнее.
– Дэн! Ты-Дэн. Хорошо запомнил?
– Почему Дэн?
– Это имя не нравится моей мамахен. Она его просто ненавидит.
«Просто» в устах соплячки звучит как «пр-р-р-р-ростоу», гроздья подросткового герпеса перезрели и вот-вот отвалятся, в уголках губ пенится слюна.
– Значит, твоя мамахен ненавидит имя Дэн, а ты… Ты ненавидишь свою мамахен. Так?
Йес! – Моя грошовая проницательность так радует соплячку, что она едва не хлопает в ладоши. – Ты прав! Ты прав! Дружок Дэн – умный парень! Я ненавижу свою мамахен, а она ненавидит имя Дэн. Всех злодеев в ее книгах зовут Дэнами. Всех маньяков.
– Твоя мать пишет книги?
– Ага. Она – сочинительница crimi. Она – писака!
– A crimi?..
– Crimi – это криминальные романы. Анна Брейнсдофер-Пайпер – автор криминальных романов. Никогда не слыхал?
– Нет.
– Ты не читаешь crimi?
– Нет.
– Может, все-таки перепихнемся?
– Нет.
– Брейнсдофер – фамилия ее первого мужа. Немца. Пайпер – фамилия ее второго мужа. Швейцарца. Оба уже умерли. И оба от сердечного приступа. Это она их угробила, я почти уверена. Угробила. Отравила.
– А Дэн?
– Я не знаю, кто такой Дэн. Но думаю, это тот, кого она когда-то любила. До немца и швейцарца. И до моего папаши-мудака. Предложение отсосать все еще в силе. Подумай как следует.
– Сколько тебе лет, прелестное дитя?
– Через полгода исполнится шестнадцать. А что? А как я выгляжу?
– Как мудачка.
– Ха-ха!..
Соплячка поднимается на цыпочки и целует меня в щеку, я же думаю лишь о том, как бы не подхватить герпес.
– Мы сейчас прыгнем в bus, который называется «Арланда Экспресс», и через двадцать минут тормознемся в центре. Потом ты немного побудешь моим дружком, а потом, если захочешь, я покажу тебе Стокгольм.
– Не захочу.
– Тогда я могу показать тебе свой трусняк. Розовый шелк, тонюсенький-тонюсенький, и кружавчики…
– Заткнешься ты или нет?
– Тебе что, не нравятся девичьи трусики? Может, ты гомик?
– Я не гомик, но боюсь, что именно твой трусняк удовольствия мне не доставит.
– Не будь таким скучным, Дэн! – тормошит меня соплячка. – А то я не верну тебе паспорт. И сдам тебя копам как педофила-извращенца.
– Чтоб ты сдохла! – вполне искренне говорю я.
– Вот и ты… Ты тоже мне нравишься!.. Оч-чень. Ты чумовой парень, Дэн!..
До автобуса с названием «Арланда Экспресс» нам с соплячкой добраться не суждено. Не сегодня. Не в этот раз. Не в этой жизни.
Все из-за Анны Брейнсдофер-Пайпер, сочинительницы crimi.
Она перехватывает нас у чисто вылизанной, почти стерильной платформы. Билли – вот кто проехался бы по сочинительнице, по ее роскошной груди; скатился бы на сноуборде, заложил бы вираж на роликовых коньках, взлетел бы на дельтаплане, как взлетают с холма – со свистом и гиканьем. Когда-то Анна Брейнсдофер-Пайпер была чертовски красива. Она и сейчас красива, большая грудь ее нисколько не портит. И ничего кровожадного в ее холеном печальном лице нет.
Анна Брейнсдофер-Пайпер похожа на кого угодно, но только не на отравительницу.
Впрочем, на сочинительницу crimi она тоже не похожа.
Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за лежачими больными, читать им Ремарка, поправлять подушки, перестилать простыни: увидеть перед смертью ангельское лицо Анны Брейнсдофер-Пайпер – дорогого стоит. Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за животными, не крупными – мелкими. За цыплятами. Да, цыплята определенно подойдут. Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за детьми, ставить в духовку печенье с марципанами, вырезать фигурки из бумаги, готовить омлет из шести яиц, готовить сотэ из баклажанов, готовить девочек к инициации, любая девочка мечтала бы о такой красивой, такой печальной, такой справедливой, такой всепонимающей наставнице.
Любая.
Кроме соплячки, дочери Анны Брейнсдофер-Пайпер.
– Какого хера? – орет соплячка, стоит Анне Брейнсдофер-Пайпер приблизиться к нам. – Какого хера ты сюда приперлась? Как ты узнала?
– Я звонила бабушке в Москву. Она сказала, что сегодня ты должна прилететь…
Анна Брейнсдофер-Пайпер выглядит виноватой, низкий глухой голос приятного тембра тоже полон вины. Мне хочется врезать соплячке так, чтобы мой собственный кулак застрял у нее в трахее, но вместо этого я покровительственно обнимаю мудаковатую дочь Анны Брейнсдофер-Пайпер за плечи. В глазах сочинительницы crimi все должно выглядеть интимно. Эротично. Недвусмысленно. Я на ее стороне, я переметнулся на ее сторону, как только увидел Анну Брейнсдофер-Пайпер, но мой паспорт… Он пока на стороне соплячки.
Сочинительница понижает и без того низкий голос до трагического шепота: это шведский шепот, насколько я могу судить.
– Говори на русском! – требует соплячка. – Дэн не знает шведского. И мне не хотелось бы, чтобы он думал, что моя мать обсирает моего дружка… Да, Дэн, познакомься. Это – моя мамахен. Анна Брейнсдофер-Пайпер, писака. А это – Дэн. Мой дружок. Я с ним сплю. И он замечательный.
– Катя! – большегрудая красавица морщится, как от зубной боли. – Ну что ты такое говоришь, деточка!..
– Ты на тачке?
– Господи, ну конечно…
– О'кей. Мы хотели добираться на автобусе, но раз уж ты приехала… Пожалуй, мы поедем с тобой.
– И он тоже? Этот твой… Дэн?
– У тебя есть возражения?
– Нет… Поедемте… дети.
Дети. Гы-гы, бу-га-га, нахх!.. На то, как с губ Анны Брейнсдофер-Пайпер слетает имя Дэн, стоит посмотреть. Еще не мешало бы продавать билеты на это зрелище, на этот аттракцион. Лягушонок не солгала мне: между именем Дэн и Анной Брейнсдофер-Пайпер существует незримая связь, многолетняя связь, покоящаяся сейчас под слоем губной помады. Стоило только соплячке произнести имя Дэн, как она (губная помада, а вовсе не Анна Брейнсдофер-Пайпер) моментально съежилась, сбилась в комочки и даже поменяла цвет: с темно-вишневого на телесный. Теперь мне легко представить сочинительницу crimi без макияжа, с молодой, а не просто холеной кожей. С губами, которых касались губы человека по имени Дэн; память об этих прикосновениях ни одной помадой не замажешь.
Мы идем к стоянке – Анна Брейнсдофер-Пайпер чуть впереди, я с Лягушонком – метрах в тридцати от нее. У Анны Брейнсдофер-Пайпер отличная фигура. У нее красивое лицо, роскошная грудь, блестящие волосы (темно-каштановые с легкой проседью), что ж, я могу понять ее первого мужа. Немца. И ее второго мужа. Швейцарца. И нынешнего – мудака шведа, отца Лягушонка. Именно он и метал икру, меланхолично думаю я, именно он и произвел Лягушонка на свет. Потому что представить, что между красавицей Анной и Лягушонком существует родственная связь, невозможно.
– Не пялься, – шипит соплячка. – Не пялься на мою мамахен.
– Я не пялюсь.
– Тем, кто пялится на нее, бывает очень плохо.
– Да неужели!
– Ага. Мой прошлый дружок… Прошлый Дэн… Попробовал подбить к ней клинья.
– И что?
– А то, что теперь он сидит в тюряге. И это я его туда запихнула. Я!..
Я снова обнимаю соплячку за плечи, я прижимаюсь к ней, я почти касаюсь губами ее уха, от которого едва слышно попахивает мокрым песком и разложившимися водорослями:
– Что, сдала его копам как педофила-извращенца? Наплела, что он хотел изнасиловать тебя? Склонял к оральному и анальному сексу?
– Ты как в воду смотришь, Дэн! – лыбится соплячка.
– И они поверили в это?
– Достаточно того, что мой папаша поверил. А мой папаша – очень влиятельный мудак. И он терпеть не может русских. Русских парней. А ты ведь русский парень. Я еще в самолете это поняла.
– Чтоб ты сдохла!..
– Хи-хи! Какой ты милый, Дэн!.. И твой паспорт у меня. И ты ни слова не знаешь по-шведски. Помни об этом.
…Исходя из прикида Анны Брейнсдофер-Пайпер, исходя из рассказов соплячки о влиятельном мудаке папаше, я ожидаю увидеть лимузин с личным шофером (негром, латиносом, на худой конец – китайцем). Но вместо лимузина моим глазам предстает компактный и вполне демократичный «Пежо», единственное отличие которого от всех других, виденных мною «Пежо», – стеклянная крыша. Ни одного негра, латиноса или китайца в радиусе ста метров не просматривается. Следовательно, роль личного шофера – моего и Лягушонка – будет исполнять сама Анна Брейнсдофер-Пайпер.
Так и происходит.
Сочинительница устраивается на шоферском сиденье, мы с соплячкой занимаем места сзади; моя правая рука занимает место на плечах соплячки; левая рука соплячки занимает место у меня в паху, – мизансцена почти классическая, с нее начинается большинство триллеров, ею же заканчивается большинство мелодрам. Прежде чем тронуться с места, Анна Брейнсдофер-Пайпер несколько секунд изучает нас в зеркале заднего вида. Я хотел бы ободряюще улыбнуться Анне, но… отвожу взгляд и тычусь губами в ухо соплячки. Запах мокрого песка, запах разложившихся водорослей никуда не делся, не ушел, и есть смутное подозрение, что выбивать этот песок изо рта и вытягивать эти водоросли из волос я буду еще очень долго.
– …Вы не возражаете?
Анна Брейнсдофер-Пайпер жмет на кнопку магнитолы, я ожидаю услышать что-нибудь умиротворяюще-классическое, что-нибудь для перестилания простыней, читки Ремарка, размышлений о душе, что-нибудь воняющее высокоморальным хосписом или экскурсией в костел – ничего подобного.
Стинг. «Святая Агнесса и горящий поезд», кажется, так называется вещь.
Тоже неплохо.
– Выключи это дерьмо! – морщится соплячка. – Вот ведь туфта! Правда, Дэн?..
Анна Брейнсдофер-Пайпер умоляюще смотрит на меня. В зеркало заднего вида.
– Правда, – подтверждаю я.
– Поставь лучше вот это.
Части тела соплячки существуют совершенно автономно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
– Боюсь, что меня стошнит.
– …если не хочешь трахаться и не хочешь, чтобы я у тебя отсосала, будь моим дружком просто так.
– Зачем?
– Обещай ни о чем меня не спрашивать. Просто будь моим дружком.
– Я, пожалуй, староват для твоего дружка.
– Ты в самый раз. Не бойся, я и заплатить могу. У меня богатые предки, бабок дают немерено. Бабки тебя интересуют?
– Не настолько, чтобы быть твоим дружком.
– Тогда попробуй уйди!
– И уйду.
– И уйди! И первый же коп тебя повяжет. Я скажу, что приставал ко мне. Хотел изнасиловать. А я – несовершеннолетняя. И мои мудаки предки тебя по стенке размажут. Мой папаша – очень влиятельный мудак. Так тебя прижмет, что не обрадуешься!
– Хуйня какая-то, – в сердцах бросаю я.
– Еще какая! – весело соглашается соплячка. – У тебя нет выхода. Будь моим дружком. На сегодняшний день. На сегодняшний вечер. Много времени это не займет. Обещаю. Ну что, по рукам?
Узкая ладонь соплячки находит мою ладонь. Узкая ладонь соплячки горит. Я и сам горю. Синим пламенем. Поездка в Стокгольм, а вместе с ней и новая жизнь началась совсем не так, как я планировал. Но разве я вообще планировал ее? Плыви по течению, безумный Макс. Забрось руки за голову и плыви по течению. Ничего другого тебе не остается.
Вторую ладонь соплячки (такую же узкую, украшенную такими же цыпками и такими же кошачьими царапинами) я как-то выпустил из виду.
Зря.
Теперь в ней… о, черт!., теперь в ней зажаты мои документы. Или часть документов: я вижу свой заграничный паспорт. Этого вполне достаточно. Соплячка лыбится и лыбится. Как ей удалось вытащить паспорт – неизвестно.
«Beware pickpockets and lonely women».
«Остерегайтесь карманных воров и одиноких женщин», на женщину соплячка не тянет никак.
– Вот видишь! – торжествует соплячка. – У тебя нет выхода. Ну, пожалуйста!.. А я верну тебе паспорт. Обещаю. Как тебя зовут? А-а, неважно… Я буду звать тебя Дэном. Дэн. Дэн-Дэн-Дэн! По-моему, здорово, а?
«Дэн-Дэн-Дэн» в устах соплячки звучит как «Дон-Дон-Дон», или «Дин-Дин-Дин», или «Дзы-ынь-Дзынь-Дзынь», все это похоже на перезвон рождественских колокольчиков. Вместо жестяных языков у колокольчиков языки мертвой Лоры и мертвой Август, а под елку можно усадить плюшевую Билли. Она симпатичнее плюшевой Масяни. Гораздо симпатичнее.
– Дэн! Ты-Дэн. Хорошо запомнил?
– Почему Дэн?
– Это имя не нравится моей мамахен. Она его просто ненавидит.
«Просто» в устах соплячки звучит как «пр-р-р-р-ростоу», гроздья подросткового герпеса перезрели и вот-вот отвалятся, в уголках губ пенится слюна.
– Значит, твоя мамахен ненавидит имя Дэн, а ты… Ты ненавидишь свою мамахен. Так?
Йес! – Моя грошовая проницательность так радует соплячку, что она едва не хлопает в ладоши. – Ты прав! Ты прав! Дружок Дэн – умный парень! Я ненавижу свою мамахен, а она ненавидит имя Дэн. Всех злодеев в ее книгах зовут Дэнами. Всех маньяков.
– Твоя мать пишет книги?
– Ага. Она – сочинительница crimi. Она – писака!
– A crimi?..
– Crimi – это криминальные романы. Анна Брейнсдофер-Пайпер – автор криминальных романов. Никогда не слыхал?
– Нет.
– Ты не читаешь crimi?
– Нет.
– Может, все-таки перепихнемся?
– Нет.
– Брейнсдофер – фамилия ее первого мужа. Немца. Пайпер – фамилия ее второго мужа. Швейцарца. Оба уже умерли. И оба от сердечного приступа. Это она их угробила, я почти уверена. Угробила. Отравила.
– А Дэн?
– Я не знаю, кто такой Дэн. Но думаю, это тот, кого она когда-то любила. До немца и швейцарца. И до моего папаши-мудака. Предложение отсосать все еще в силе. Подумай как следует.
– Сколько тебе лет, прелестное дитя?
– Через полгода исполнится шестнадцать. А что? А как я выгляжу?
– Как мудачка.
– Ха-ха!..
Соплячка поднимается на цыпочки и целует меня в щеку, я же думаю лишь о том, как бы не подхватить герпес.
– Мы сейчас прыгнем в bus, который называется «Арланда Экспресс», и через двадцать минут тормознемся в центре. Потом ты немного побудешь моим дружком, а потом, если захочешь, я покажу тебе Стокгольм.
– Не захочу.
– Тогда я могу показать тебе свой трусняк. Розовый шелк, тонюсенький-тонюсенький, и кружавчики…
– Заткнешься ты или нет?
– Тебе что, не нравятся девичьи трусики? Может, ты гомик?
– Я не гомик, но боюсь, что именно твой трусняк удовольствия мне не доставит.
– Не будь таким скучным, Дэн! – тормошит меня соплячка. – А то я не верну тебе паспорт. И сдам тебя копам как педофила-извращенца.
– Чтоб ты сдохла! – вполне искренне говорю я.
– Вот и ты… Ты тоже мне нравишься!.. Оч-чень. Ты чумовой парень, Дэн!..
До автобуса с названием «Арланда Экспресс» нам с соплячкой добраться не суждено. Не сегодня. Не в этот раз. Не в этой жизни.
Все из-за Анны Брейнсдофер-Пайпер, сочинительницы crimi.
Она перехватывает нас у чисто вылизанной, почти стерильной платформы. Билли – вот кто проехался бы по сочинительнице, по ее роскошной груди; скатился бы на сноуборде, заложил бы вираж на роликовых коньках, взлетел бы на дельтаплане, как взлетают с холма – со свистом и гиканьем. Когда-то Анна Брейнсдофер-Пайпер была чертовски красива. Она и сейчас красива, большая грудь ее нисколько не портит. И ничего кровожадного в ее холеном печальном лице нет.
Анна Брейнсдофер-Пайпер похожа на кого угодно, но только не на отравительницу.
Впрочем, на сочинительницу crimi она тоже не похожа.
Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за лежачими больными, читать им Ремарка, поправлять подушки, перестилать простыни: увидеть перед смертью ангельское лицо Анны Брейнсдофер-Пайпер – дорогого стоит. Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за животными, не крупными – мелкими. За цыплятами. Да, цыплята определенно подойдут. Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за детьми, ставить в духовку печенье с марципанами, вырезать фигурки из бумаги, готовить омлет из шести яиц, готовить сотэ из баклажанов, готовить девочек к инициации, любая девочка мечтала бы о такой красивой, такой печальной, такой справедливой, такой всепонимающей наставнице.
Любая.
Кроме соплячки, дочери Анны Брейнсдофер-Пайпер.
– Какого хера? – орет соплячка, стоит Анне Брейнсдофер-Пайпер приблизиться к нам. – Какого хера ты сюда приперлась? Как ты узнала?
– Я звонила бабушке в Москву. Она сказала, что сегодня ты должна прилететь…
Анна Брейнсдофер-Пайпер выглядит виноватой, низкий глухой голос приятного тембра тоже полон вины. Мне хочется врезать соплячке так, чтобы мой собственный кулак застрял у нее в трахее, но вместо этого я покровительственно обнимаю мудаковатую дочь Анны Брейнсдофер-Пайпер за плечи. В глазах сочинительницы crimi все должно выглядеть интимно. Эротично. Недвусмысленно. Я на ее стороне, я переметнулся на ее сторону, как только увидел Анну Брейнсдофер-Пайпер, но мой паспорт… Он пока на стороне соплячки.
Сочинительница понижает и без того низкий голос до трагического шепота: это шведский шепот, насколько я могу судить.
– Говори на русском! – требует соплячка. – Дэн не знает шведского. И мне не хотелось бы, чтобы он думал, что моя мать обсирает моего дружка… Да, Дэн, познакомься. Это – моя мамахен. Анна Брейнсдофер-Пайпер, писака. А это – Дэн. Мой дружок. Я с ним сплю. И он замечательный.
– Катя! – большегрудая красавица морщится, как от зубной боли. – Ну что ты такое говоришь, деточка!..
– Ты на тачке?
– Господи, ну конечно…
– О'кей. Мы хотели добираться на автобусе, но раз уж ты приехала… Пожалуй, мы поедем с тобой.
– И он тоже? Этот твой… Дэн?
– У тебя есть возражения?
– Нет… Поедемте… дети.
Дети. Гы-гы, бу-га-га, нахх!.. На то, как с губ Анны Брейнсдофер-Пайпер слетает имя Дэн, стоит посмотреть. Еще не мешало бы продавать билеты на это зрелище, на этот аттракцион. Лягушонок не солгала мне: между именем Дэн и Анной Брейнсдофер-Пайпер существует незримая связь, многолетняя связь, покоящаяся сейчас под слоем губной помады. Стоило только соплячке произнести имя Дэн, как она (губная помада, а вовсе не Анна Брейнсдофер-Пайпер) моментально съежилась, сбилась в комочки и даже поменяла цвет: с темно-вишневого на телесный. Теперь мне легко представить сочинительницу crimi без макияжа, с молодой, а не просто холеной кожей. С губами, которых касались губы человека по имени Дэн; память об этих прикосновениях ни одной помадой не замажешь.
Мы идем к стоянке – Анна Брейнсдофер-Пайпер чуть впереди, я с Лягушонком – метрах в тридцати от нее. У Анны Брейнсдофер-Пайпер отличная фигура. У нее красивое лицо, роскошная грудь, блестящие волосы (темно-каштановые с легкой проседью), что ж, я могу понять ее первого мужа. Немца. И ее второго мужа. Швейцарца. И нынешнего – мудака шведа, отца Лягушонка. Именно он и метал икру, меланхолично думаю я, именно он и произвел Лягушонка на свет. Потому что представить, что между красавицей Анной и Лягушонком существует родственная связь, невозможно.
– Не пялься, – шипит соплячка. – Не пялься на мою мамахен.
– Я не пялюсь.
– Тем, кто пялится на нее, бывает очень плохо.
– Да неужели!
– Ага. Мой прошлый дружок… Прошлый Дэн… Попробовал подбить к ней клинья.
– И что?
– А то, что теперь он сидит в тюряге. И это я его туда запихнула. Я!..
Я снова обнимаю соплячку за плечи, я прижимаюсь к ней, я почти касаюсь губами ее уха, от которого едва слышно попахивает мокрым песком и разложившимися водорослями:
– Что, сдала его копам как педофила-извращенца? Наплела, что он хотел изнасиловать тебя? Склонял к оральному и анальному сексу?
– Ты как в воду смотришь, Дэн! – лыбится соплячка.
– И они поверили в это?
– Достаточно того, что мой папаша поверил. А мой папаша – очень влиятельный мудак. И он терпеть не может русских. Русских парней. А ты ведь русский парень. Я еще в самолете это поняла.
– Чтоб ты сдохла!..
– Хи-хи! Какой ты милый, Дэн!.. И твой паспорт у меня. И ты ни слова не знаешь по-шведски. Помни об этом.
…Исходя из прикида Анны Брейнсдофер-Пайпер, исходя из рассказов соплячки о влиятельном мудаке папаше, я ожидаю увидеть лимузин с личным шофером (негром, латиносом, на худой конец – китайцем). Но вместо лимузина моим глазам предстает компактный и вполне демократичный «Пежо», единственное отличие которого от всех других, виденных мною «Пежо», – стеклянная крыша. Ни одного негра, латиноса или китайца в радиусе ста метров не просматривается. Следовательно, роль личного шофера – моего и Лягушонка – будет исполнять сама Анна Брейнсдофер-Пайпер.
Так и происходит.
Сочинительница устраивается на шоферском сиденье, мы с соплячкой занимаем места сзади; моя правая рука занимает место на плечах соплячки; левая рука соплячки занимает место у меня в паху, – мизансцена почти классическая, с нее начинается большинство триллеров, ею же заканчивается большинство мелодрам. Прежде чем тронуться с места, Анна Брейнсдофер-Пайпер несколько секунд изучает нас в зеркале заднего вида. Я хотел бы ободряюще улыбнуться Анне, но… отвожу взгляд и тычусь губами в ухо соплячки. Запах мокрого песка, запах разложившихся водорослей никуда не делся, не ушел, и есть смутное подозрение, что выбивать этот песок изо рта и вытягивать эти водоросли из волос я буду еще очень долго.
– …Вы не возражаете?
Анна Брейнсдофер-Пайпер жмет на кнопку магнитолы, я ожидаю услышать что-нибудь умиротворяюще-классическое, что-нибудь для перестилания простыней, читки Ремарка, размышлений о душе, что-нибудь воняющее высокоморальным хосписом или экскурсией в костел – ничего подобного.
Стинг. «Святая Агнесса и горящий поезд», кажется, так называется вещь.
Тоже неплохо.
– Выключи это дерьмо! – морщится соплячка. – Вот ведь туфта! Правда, Дэн?..
Анна Брейнсдофер-Пайпер умоляюще смотрит на меня. В зеркало заднего вида.
– Правда, – подтверждаю я.
– Поставь лучше вот это.
Части тела соплячки существуют совершенно автономно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65