И у тебя должен быть правильный ответ. Мириам ничего не ответила, но Хоснер слышал ее учащенное дыхание. Какое-то животное чувство пронизало тело женщины, и Яков почувствовал это по нескольким квадратным сантиметрам ее кожи, прикасавшейся к его руке. Ритм ее дыхания изменился, и он мог поклясться, что по запаху почувствовал: она готова. Во мраке, без всякого визуального контакта, он знал, что из резкой и настороженной она превратилась в пассивную и покорную. Яков сам удивился своей проницательности и доверился чувствам. Легко потянул за запястье, и она без сопротивления соскользнула в его пыльное убежище.
Он помог ей раздеться, потом они легли бок о бок, лицом к лицу, и Яков снял с Мириам одежду. Кожа женщины была гладкой и прохладной, как он и ожидал. Он прижался губами к ее губам и почувствовал отклик. Она откинулась на их скомканную одежду и подняла ноги. Хоснер лег между ними и почувствовал, как крепкие бедра с неожиданной силой охватили его спину. Он легко вошел в нее и на секунду замер. Хотелось видеть ее лицо, и было жаль, что это невозможно. Он сказал ей об этом. Она ответила, что улыбается. Тогда он спросил, улыбаются ли ее глаза, а она ответила, что, наверное, улыбаются.
Он двигался медленно, а она сразу же отвечала. Чувствовал, как твердеют ее соски, касаясь его груди. Дыхание женщины ровными горячими толчками овевало его щеку и шею.
Яков подсунул руки под ее ягодицы и приподнял. Мириам издала короткий болезненный стон, видно, он проник слишком глубоко. Он поднял голову и посмотрел ей в лицо, пытаясь разглядеть черты. Ночь была невероятно темная, но звезды горели все ярче, и наконец он смог увидеть ее глаза — черные, как само небо, — а в зрачках отражался звездный свет. Он думал, что сможет разглядеть выражение ее глаз, но понял, что в них блестит лишь отражение света звезд.
Мириам начала двигаться под ним. Ее ягодицы возбуждающе перекатывались в теплой пыли. Хоснер слышал свой голос, тихо говоривший то, что никогда бы не сказал, если бы не полная темнота. И она так же отвечала ему, защищенная только этой невидимостью, словно ребенок, который закрывает лицо, рассказывая свои самые потаенные секреты. Ее голос становился низким и глубоким, а дыхание судорожным. По телу женщины пробежала мягкая дрожь, сопровождаемая долгим спазмом. Тело Хоснера напряглось на секунду, затем яростно содрогнулось.
Они тихо лежали, обнимая друг друга. Над ними витал ветерок, охлаждая пот.
Хоснер перекатился на бок. Обхватил женщину рукой, чувствуя, как вздымается и опадает ее грудь. Сейчас мысли были затуманены, но в них отражалось понимание того, что он утратил свои позиции. В Тель-Авиве это было бы чудесно. Но случиться могло только здесь. Побоку стратегические и тактические соображения. Яков был совершенно уверен, что любит ее или очень скоро полюбит. Хотел спросить Мириам о Ласкове и о ее муже, но все это касалось будущего. Поэтому сейчас было лишним. Он попытался думать о чем-нибудь, что можно было бы сказать, чтобы доставить ей радость, но на ум ничего не приходило. Поэтому произнес:
— Я не знаю, что тебе сказать.
— Ничего не говори, — промолвила она и прижала его руку к своей груди.
* * *
Звезды проступили ярче, их стало больше. Евфрат отражал их свет, холодный и неживой. Повернув голову, Хоснер увидел несколько темных силуэтов, неподвижно застывших над могилой и резко выделявшихся на фоне реки. Он подошел ближе, но остался за спинами людей. Мириам задержалась на мгновение и прошла дальше.
Тело Моисея Гесса бережно опустили в могилу. Раввин прочитал молитву о мертвых, и голос его звучал чисто, звонко и раскатисто, разлетаясь в притихшем вечернем воздухе.
От группы людей отделился явно опечаленный Беккер.
Как странно, подумал Хоснер. Здесь, в Вавилоне, покоятся останки тысяч евреев. И вот сегодня к ним присоединяется еще один.
Раввин Левин читал из Исайи: «...на вербах повесили мы наши арфы...»
Странно, подумал Хоснер. Он не видел здесь ни одной вербы. Как все изменилось.
После Левина, молча пригласившего ее выйти вперед, слово взяла Мириам Бернштейн. Она повернулась к сгрудившимся в темноте людям и тихо заговорила:
— Многие из вас знают то, что называется «Равенсбрюкской молитвой». Ее написали на клочке оберточной бумаги, а нашли в лагере после его освобождения. Думаю, будет уместно если мы послушаем ее сейчас, после этой службы, чтобы вспомнить, что мы посланы с миссией мира.
Она повернулась лицом к открытой могиле:
Да воцарится мир в душах людей злой воли,
И да положит это конец мщению
И разговорам о казнях и насилии.
Жестокость несовместима
Ни с какими нормами и принципами,
Она вне пределов человеческого понимания,
Из-за нее так много мучеников в этом мире.
Поэтому, Господи,
Не измеряй их страдания мерками
Твоей справедливости,
Ибо потребуешь Ты суровой расплаты.
Так поступи же иначе,
Ниспошли Свою милость
Всем палачам, предателям и шпионам,
Всем людям злой воли,
Награди их храбростью и душевной силой.
И считать надо только добро, а не зло.
А в памяти наших врагов
Мы не должны остаться их жертвами,
Их кошмарами и пугающими призраками,
Но их помощниками,
Чтобы они смогли изгнать злобу из душ своих.
Это все, что от них требуется.
И тогда мы, когда все это закончится,
Может быть, сможем жить,
Как люди среди людей,
И, может быть, снова воцарится мир
На этой многострадальной земле
Для людей доброй воли,
А потом этот мир придет
И ко всем остальным.
Хоснер слушал невнимательно и не сразу понял, что голос Мириам уже затих. Бессмысленная молитва. Опасная молитва. Особенно для тех, кому предстоит идти в бой, кому надо жить с местью и ненавистью в душе, чтобы выжить.
Служба закончилась. Хоснер понял, что все ушли и он остался один. Повернулся и посмотрел туда, где за черной лентой реки, за унылыми глинистыми равнинами, за далеким черным горизонтом, но под этим же бархатным куполом неба стоял Иерусалим. Он представил, что видит огни Старого города, но в небе сияла всего одна звезда. Потом исчезла и она, и Хоснер вдруг отчетливо осознал, что уже никогда не вернется домой.
21
Они пришли вскоре после окончания траурной службы. И двигались они не строем, как накануне ночью, а небольшими группами по три, шесть, девять человек. Перемещались быстро и бесшумно от одного укрытия к другому, выбирая наилучшие пути подхода, используя столь дорогой ценой приобретенный опыт. С удивлением обнаружили они, что расщелины перегорожены низкими стенами, но все равно ползли, словно змеи, вверх, преодолевая препятствия — по направлению к гребню. Все строго соблюдали правила звуко— и светомаскировки, снаряжение было пригнано, лица зачернены углем, и каждый знал: любое нарушение приказа карается смертной казнью.
Ахмед Риш полз рядом со своим заместителем, Салемом Хаммади, немного отставая от наступающего отряда. Оба сознавали, что это усилие вполне может стать для них последним. В случае неудачи их ожидало унижение, а потом смерть от рук собратьев или же по приказу трибунала, состоящего из других палестинцев. Но что еще страшнее, до конца жизни их могли преследовать члены группы «Мивцан Элохим». И тогда остаток своих дней им предстояло бы провести в Рамле. Особенность же ситуации заключалась в близости главы группы «Мивцан Элохим» — Исаака Берга, — до него было рукой подать. Такими же близкими казались слава, богатство и почести. Для Риша и Хаммади эта ночь могла оказаться самой важной в жизни. Риш прикрыл глаза рукой — порыв ветра швырнул ему в лицо горсть песка — и шепнул Хаммади в самое ухо:
— С нами древние боги. Пазузу послал нам этот ветер.
Но Хаммади вовсе не был уверен, кому именно послан ветер. Он выплюнул изо рта песок и тихо, едва слышным шепотом выругался.
* * *
Натан Брин протер глаза и огляделся еще раз, потом обнял Наоми Хабер, лежащую рядом:
— Глаза устали. С самого заката мне все что-то мерещится. — Он подальше отложил винтовку, прислонив ее к песчаной стене. — Ну-ка, взгляни.
Наоми провела рукой по его волосам, стерла со лба пот и маскировочную грязь. Неизбежное случилось после долгих часов вынужденного тесного общения и сильнейшего нервного напряжения в сочетании с тем, что оба они понятия не имели, сколько еще проживут на этом свете. Она сомневалась, что в Тель-Авиве, где-нибудь в кафе, взглянула бы на него второй раз. Но они не в Тель-Авиве, а в Вавилоне, и, возможно, флюиды распутства и необузданности нравов просто-напросто витали в воздухе.
Их любовь, случившаяся между заходом солнца и концом похоронной службы, оказалась столь же торопливой, как и у Хоснера с Бернштейн, но куда более неистовой. Она то и дело прерывалась моментами настороженности, дурного предчувствия и паники то у нее, то у него, и тогда оба останавливались, чтобы осмотреть склон. Нелепость ситуации смешила их самих. Но все произошло раньше, когда шансы появления ашбалов на их участке казались еще совсем незначительными. А сейчас оба уже были полностью одеты, а угроза атаки давила своей неотвратимостью.
Наоми Хабер подняла видоискатель к глазам и внимательно вгляделась. Все очень отличалось от учебных стрельб. Разительно отличалось. Она умела поражать и движущиеся, и статические цели с безупречной меткостью, но никогда не блистала в выборе цели на пересеченной местности. Кроме того, ночной пейзаж этого участка был девушке совсем незнаком. Да еще сбивало с толку таинственное зеленоватое сияние.
— Видишь что-нибудь? — поинтересовался Брин.
— Нет. Чертов ветер.
— Понимаю, — прошептал Брин. — Шержи швыряет пыль и насылает на землю таинственные тени — их можно увидеть только в мощный видоискатель.
Наоми выругалась про себя и отдала винтовку Брину:
— Попробуй ты, я в этом не сильна.
Брин взял винтовку и направил ствол в небо. Три долгих минуты он изучал небо, пока наконец не разглядел над головой «лир». Расстояние, как ему показалось, превышало два километра, то есть самолет находился далеко за пределами досягаемости его винтовки. Хоснер приказал Брину выслеживать «Лир» и постараться сбить его. Он задумался, не выстрелить ли на всякий случай, но решил поберечь патроны. Положение хуже некуда, и с этим ничего не поделаешь. Брин отключил прибор:
— Пусть батарейки отдохнут минут пять.
Он взял сигарету, прикрыв ее ладонями от ветра, и закурил.
* * *
Ашбалы не спешили — отдыхали в одном укрытии, а потом быстро перемещались к следующему. Они прекрасно знали, что израильтяне наверняка создали что-то вроде системы предупреждения и выставили аванпосты, а поэтому искали и то и другое. Кроме того, им было приказано не открывать ответный огонь. Примени они тактику молниеносного броска — уже через несколько минут оказались бы за израильскими брустверами, во вражеских окопах. Но ашбалы продолжали передвигаться молча, короткими перебежками.
Далеко впереди основного отряда ашбалов продвигалась снайперская группа из двух человек. Один, Амнах Мурад, держал русскую снайперскую винтовку Драгунова с инфракрасным прицелом. Мурад бережно нес свое оружие. Другой же, Монем Сафар, имел при себе компас и «АК-47». Мурад и Сафар проходили подготовку в паре с пяти лет и были ближе родных братьев. Их объединяли крепчайшие узы — братство охоты и убийства, — и каждый мог почувствовать и мгновенно предугадать любое, даже самое малое движение и чувство товарища. Они действительно могли общаться без слов. Прикосновение, движение бровей, губ, дыхание. В тот день «лир» доставил их из базового лагеря в пустыне.
Юноши двигались по компасу, который, как им было сказано, вел к уступу, где вроде бы и располагался израильский ночной дозор.
Двое взглянули вверх, вдоль склона, где вырисовывались очертания черного гребня на фоне усеянного звездами неба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72