– Очень. Мало сказать – понравилась, она в восторге.
– И тебе удалось достать ту оправу, о которой я тебе говорила?
Оставили для тебя медальон после моего звонка?
– Да. Он идеально подошел.
– Я так рада… Это была блестящая мысль, видно, она пришла тебе в голову в светлый момент. Девочка ничего не говорила о миниатюре, естественно, я тоже не упомянула о ней. Она сказала, что маман была очень расстроена, когда фарфоровые фигурки разбились; из этого я поняла, что они очень дороги ей. Разумеется, починить их нельзя, но я могу заказать копии в Париже. Ты хоть понимаешь, что это датский фарфор? Ну, ладно. Давай есть. Не знаю, как ты, а я умираю с голоду.
Бела накрыла на стол и пододвинула его к моему креслу; я подумал, что впервые с тех пор, как начался мой маскарад, от меня не требуется никаких усилий. Самый приятный момент за все это время. Можно даже сказать – дар судьбы, которая пока не очень-то баловала меня. Единственное, что меня тревожило, была Рене, бродившая в ярости по улицам Виллара.
Должно быть, подруга Жана де Ге прочитала мои мысли, потому что она сказала:
– Винсент вернется с минуты на минуту. Когда он придет, я пошлю его посмотреть, сидит ли она в машине. Где ты припарковался – на площади Республики?
– Да. (Да? Я не был в этом уверен.) – Не беспокойся. Она вернется домой без тебя. Я бы так сделала на ее месте. А Гастон пригонит машину обратно. Ты шутил, когда сказал, что девочка уехала куда-то в грузовике?
– Нет, это действительно так. Мне сообщили об этом в банке.
– Ты относишься к этому очень спокойно.
– Я думаю, грузовик – с нашей фабрики. Да и что я мог сделать?
Грузовик и Мари-Ноэль вместе с ним уже исчезли из виду, когда я поднялся из подвалов.
– А зачем ты туда спускался?
– Хотел заглянуть в сейф.
– Вот тут ты, верно, потерял спокойствие.
– О, да.
Я ел ветчину и салат, отламывал кусочки хлеба и думал о том, насколько приятней мой сегодняшний ленч в компании этой сидящей напротив женщины, чем вчерашняя трапеза в столовой замка.
Ход мыслей привел меня к единственному, еще не врученному, подарку.
– В Сен-Жиле на комоде в гардеробной комнате стоит для тебя флакон духов, – сказал я.
– Спасибо. Мне что – сбегать за ним?
Я рассказал ей без утайки – теперь я уже мог смеяться над этим – об ошибке по вине буквы "Б".
– Не представляю, как это могло случиться, – сказала Бела, – ведь ты никогда не разговариваешь с сестрой. Или ты, наконец, решил сделать ей подношение в знак мира?
– Нет, – ответил я, – просто я ничего толком не соображал. Слишком много выпил накануне в Ле-Мане.
– Надо было напиться до полного бесчувствия, чтобы совершить такой чудовищный промах.
– О чем и речь, – сказал я.
Она подняла брови.
– Поездка в Париж оказалась неудачной?
– Весьма.
– У Корвале не захотели пойти навстречу?
– Они не желают продлевать контракт на наших условиях. А я, вернувшись, сказал братцу Полю, что продлил его. Вся семья и рабочие с verrerie думают, что я добился успеха. Вчера я снова начал переговоры по телефону, и в результате они согласились продлить контракт… на их условиях. Об этом еще не знает никто, кроме меня. Вот почему я поехал сегодня утром в банк – проверить, смогу ли я восполнить урон. Я все еще не знаю ответа.
Я оторвал взгляд от тарелки: ее широко раскрытые синие глаза пристально смотрели на меня.
– Как это ты не знаешь ответа? Прекрасно знаешь. Ты сказал мне перед отъездом, что фабрика работает себе в убыток и, если у Корвале не пойдут на твои условия, ее придется закрыть.
– Я не хочу ее закрывать, – сказал я. – Это будет несправедливо по отношению к рабочим.
– С каких это пор ты беспокоишься о рабочих?
– С тех самых пор, как напился в Ле-Мане.
Вдали хлопнула дверь. Бела поднялась и вышла в коридор.
– Это вы, Винсент? – окликнула она.
– Да, мадам.
– Пойдите посмотрите, стоит ли машина графа де Ге на площади Республики и сидит ли в ней дама.
– Сейчас, мадам.
Бела вернулась, неся корзинку с фруктами и сыр, налила мне еще вина.
– Похоже, ты основательно все запутал после возвращения из Парижа. Что ты собираешься по этому поводу предпринять?
– Понятия не имею, – ответил я. – Я живу сегодняшним днем.
– Ты живешь так уже много лет.
– Но сейчас в еще большей степени. Говоря по правде, я живу теперь настоящей минутой.
Бела отрезала ломтик швейцарского сыра и передала его мне.
– Знаешь, – сказала она, – неплохо время от времени пересматривать свою жизнь. Так сказать, подводить итог. Найти свои ошибки. Я иногда спрашиваю себя, почему я продолжаю жить в Вилларе. Я с трудом зарабатываю на хлеб в магазине и существую в основном на то, что мне оставил Жорж, а это сущие пустяки в наше время.
Жорж? Кто это? Вероятно, муж. Видимо, надо было что-то сказать.
– Так почему тогда ты живешь здесь? – спросил я.
Бела пожала плечами.
– Привычка, должно быть. Мне все здесь подходит. Я люблю этот домик.
Если ты полагаешь, что я остаюсь здесь ради твоих случайных визитов, ты себе льстишь.
Она улыбнулась, и я спросил себя, действительно ли Жан де Ге льстил себе.
В любом случае результат был в мою пользу.
– Тебе не кажется, – спросила Бела, – что твой внезапный интерес к verrerie вызван тем, что ей уже два с половиной века, а у тебя, возможно, появится наконец наследник?
– Нет, – ответил я.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Мой интерес вызван тем, что вчера я увидел фабрику новыми глазами. В первый раз я наблюдал за рабочими. Я понял, что они гордятся своим делом, да и хозяин фабрики им не безразличен. Если она закроется, они, мало того, что окажутся на улице, будут обмануты, потеряют в него веру.
– Значит, тобой движет гордость?
– Вероятно. Можешь назвать это так.
Бела принялась чистить грушу и давать мне ее по кусочкам.
– Твоя ошибка в том, что ты предоставил управление фабрикой брату.
Если бы ты не был так чудовищно ленив, ты взял бы все в свои руки.
– Я тоже об этом думал.
– Еще не поздно начать сначала.
– Нет, время упущено. Да к тому же я ничего в этом не смыслю.
– Глупости. Ты бывал на фабрике с самого детства. Даже если стекольное дело ни чуточки тебя не интересовало, ты не мог не набраться каких-то практических знаний. Я иногда спрашиваю себя…
Она замолчала и принялась чистить яблоко.
– О чем?
– Неважно… Не люблю залезать людям в душу.
– Продолжай, – сказал я. – Ты разбудила мое любопытство. Моя душа к твоим услугам.
– Просто, – сказала Бела, – я иногда спрашиваю себя, уж не потому ли ты не проявляешь интереса к фабрике, что не хочешь ворошить прошлое. Не хочешь думать о Морисе Дювале.
Я молчал. Морис Дюваль – человек, о котором говорил Жак, человек, стоявший на фотографии рядом с Жаном де Ге?.. Я ничего о нем не знал.
– Пожалуй, – проговорил я.
– Вот видишь, – мягко сказала Бела, – тебе неприятен мой вопрос.
Она ошибалась. Было крайне существенно выяснить все, что можно, о Жане де Ге. Но без риска совершить еще одну оплошность.
– Нет, – ответил я, – ты не права. Прошу тебя, продолжай.
В первый раз Бела отвела глаза и посмотрела поверх моей головы в пространство.
– Оккупация кончилась пятнадцать лет назад, – сказала она. – Во всяком случае, для Мориса Дюваля. Однако люди все еще помнят его – какой прекрасный он был человек и как ужасно умер. Вряд ли у тех, кто был причастен к его смерти, от этого делается легче на сердце.
В дверь тихонько постучали, и на пороге возник невысокий худой человек в берете. Увидев меня, он улыбнулся.
– Bonjour, Monsieur le Comte, – сказал он. – Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, прекрасно.
– В машине не было никакой дамы. Но на сиденье лежала записка.
Он с поклоном протянул ее мне. Записка была короткая и деловая: "Чуть не целый час искала вас и Мари-Ноэль. Наняла машину, чтобы вернуться в Сен-Жиль. Р.".
Я показал записку Беле.
– Можешь теперь успокоиться, – сказала она. – Винсент, будьте другом, отнесите все это на кухню, ладно?
– Разумеется, мадам.
– Тишь да гладь, да божья благодать, – проговорила Бела. – Надолго?
Для меня – до трех часов. Для тебя – пока ты здесь. Дать тебе еще одну подушку?
– Нет, мне и так чудесно.
Бела убрала все со столика, принесла сигареты и кофе.
– По правде говоря, я рада, что у тебя проснулись нежные чувства к verrerie, – сказала она. – Это показывает, что ты не такой черствый, каким хочешь казаться. Но я все же не понимаю, если ты и так теряешь на ней деньги, а новый контракт с Корвале еще менее выгоден, чем прежний, как тебе удастся продолжать дело?
– Я и сам этого не понимаю, – сказал я.
– А что, если обратиться к этому твоему приятелю, что приезжает в Сен-Жиль охотиться? Самый подходящий человек. Он ведь всегда дает тебе советы, да?
Бела скинула синий жакет, оставшись в платье из тонкой шерсти неопределенного серого цвета, приятного для глаз. Так покойно было глядеть на нее и знать, что здесь, в этом доме, от меня ничего не требуют.
Интересно, часто Жан де Ге приезжал сюда из замка и сидел в этом кресле, откинув голову на подушку, как сижу сейчас я? Небрежное дружелюбие Белы подкупало и манило к ней. В нем были легкость и свобода, говорившие о взаимном понимании без претензии на глубокое ответное чувство. Как было бы хорошо, подумал я, если бы мой маскарад не требовал от меня ничего иного, если бы я не был владельцем Сен-Жиля и мог остаться здесь навсегда, сидеть, как сейчас, в кресле с кошкой на коленях, греться на солнышке, есть грушу, ломтики которой кладет мне в рот Бела из Виллара…
– Ты не можешь продать какие-нибудь ценные бумаги или часть земли? – спросила Бела. – А как насчет твоей жены? Ее деньги заморожены, да?
– Да.
– Вы получите их, только если у вас родится сын. Теперь я вспомнила.
Бела налила мне еще одну чашку кофе.
– Как она себя чувствует, твоя жена? У нее довольно слабое здоровье, если я не ошибаюсь. Кто ее пользует?
– Доктор Лебрен, – ответил я.
– Он сильно постарел, ты не находишь? Я бы на твоем месте вызвала врача-акушера. Ты с самого начала почему-то держишься в стороне. Надеюсь, дома ты проявляешь больше сочувствия.
Я притушил сигарету. Бела была единственным человеком, кому правда не причинила бы ни боли, ни вреда, однако, как это ни странно, мне была ненавистна мысль, что она может ее узнать. Я представлял себе ее поднятые брови и веселый смех, ее практический подход к забавной ситуации – надо же решить, что предпринять, – а затем неизбежное отдаление, быстрое, хотя и учтивое, ведь теперь перед ней посторонний человек.
– Я вовсе не держусь в стороне, – сказал я. – И я стараюсь выражать сочувствие. Беда в том, что я недостаточно знаю Франсуазу.
Бела задумчиво смотрела на меня. Ее прямой взгляд приводил меня в замешательство.
– В чем дело? – спросила она. – Речь не только о деньгах, да? О чем-то куда более глубоком? Что в действительности произошло с тобой в Ле-Мане?
Я вспомнил старую детскую игру в наперсток – "холодно – горячо", как ее еще зовут, – в которую я играл со своей незамужней теткой. Для нее это была спокойная легкая игра, ведь от взрослого требовалось одно – сидеть, зажмурившись, на месте, но как билось мое детское сердце, когда я крался на цыпочках по уставленной мебелью гостиной и, наконец, прятал наперсток позади настольных часов. Затем, открыв глаза, тетя начинала задавать вопросы, которых я так страшился. Когда взгляд ее достигал часов, честность вынуждала меня скрепя сердце сказать: "Теплей, теплей", – хотя мне ужасно не хотелось, чтобы золотой наперсток покинул свое уютное, спокойное убежище. На этот раз я сам закрыл глаза и продолжал гладить кошку, лежащую у меня на коленях. Что безопасней – уйти от ответа или сказать правду?
– Ты говорила, что полезно время от времени подводить жизненные итоги.
Возможно, последнее время я этим именно и занимался, и вечером в Ле-Мане мои раздумья достигли высшей точки. То "я", которым я был, потерпело фиаско.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
– И тебе удалось достать ту оправу, о которой я тебе говорила?
Оставили для тебя медальон после моего звонка?
– Да. Он идеально подошел.
– Я так рада… Это была блестящая мысль, видно, она пришла тебе в голову в светлый момент. Девочка ничего не говорила о миниатюре, естественно, я тоже не упомянула о ней. Она сказала, что маман была очень расстроена, когда фарфоровые фигурки разбились; из этого я поняла, что они очень дороги ей. Разумеется, починить их нельзя, но я могу заказать копии в Париже. Ты хоть понимаешь, что это датский фарфор? Ну, ладно. Давай есть. Не знаю, как ты, а я умираю с голоду.
Бела накрыла на стол и пододвинула его к моему креслу; я подумал, что впервые с тех пор, как начался мой маскарад, от меня не требуется никаких усилий. Самый приятный момент за все это время. Можно даже сказать – дар судьбы, которая пока не очень-то баловала меня. Единственное, что меня тревожило, была Рене, бродившая в ярости по улицам Виллара.
Должно быть, подруга Жана де Ге прочитала мои мысли, потому что она сказала:
– Винсент вернется с минуты на минуту. Когда он придет, я пошлю его посмотреть, сидит ли она в машине. Где ты припарковался – на площади Республики?
– Да. (Да? Я не был в этом уверен.) – Не беспокойся. Она вернется домой без тебя. Я бы так сделала на ее месте. А Гастон пригонит машину обратно. Ты шутил, когда сказал, что девочка уехала куда-то в грузовике?
– Нет, это действительно так. Мне сообщили об этом в банке.
– Ты относишься к этому очень спокойно.
– Я думаю, грузовик – с нашей фабрики. Да и что я мог сделать?
Грузовик и Мари-Ноэль вместе с ним уже исчезли из виду, когда я поднялся из подвалов.
– А зачем ты туда спускался?
– Хотел заглянуть в сейф.
– Вот тут ты, верно, потерял спокойствие.
– О, да.
Я ел ветчину и салат, отламывал кусочки хлеба и думал о том, насколько приятней мой сегодняшний ленч в компании этой сидящей напротив женщины, чем вчерашняя трапеза в столовой замка.
Ход мыслей привел меня к единственному, еще не врученному, подарку.
– В Сен-Жиле на комоде в гардеробной комнате стоит для тебя флакон духов, – сказал я.
– Спасибо. Мне что – сбегать за ним?
Я рассказал ей без утайки – теперь я уже мог смеяться над этим – об ошибке по вине буквы "Б".
– Не представляю, как это могло случиться, – сказала Бела, – ведь ты никогда не разговариваешь с сестрой. Или ты, наконец, решил сделать ей подношение в знак мира?
– Нет, – ответил я, – просто я ничего толком не соображал. Слишком много выпил накануне в Ле-Мане.
– Надо было напиться до полного бесчувствия, чтобы совершить такой чудовищный промах.
– О чем и речь, – сказал я.
Она подняла брови.
– Поездка в Париж оказалась неудачной?
– Весьма.
– У Корвале не захотели пойти навстречу?
– Они не желают продлевать контракт на наших условиях. А я, вернувшись, сказал братцу Полю, что продлил его. Вся семья и рабочие с verrerie думают, что я добился успеха. Вчера я снова начал переговоры по телефону, и в результате они согласились продлить контракт… на их условиях. Об этом еще не знает никто, кроме меня. Вот почему я поехал сегодня утром в банк – проверить, смогу ли я восполнить урон. Я все еще не знаю ответа.
Я оторвал взгляд от тарелки: ее широко раскрытые синие глаза пристально смотрели на меня.
– Как это ты не знаешь ответа? Прекрасно знаешь. Ты сказал мне перед отъездом, что фабрика работает себе в убыток и, если у Корвале не пойдут на твои условия, ее придется закрыть.
– Я не хочу ее закрывать, – сказал я. – Это будет несправедливо по отношению к рабочим.
– С каких это пор ты беспокоишься о рабочих?
– С тех самых пор, как напился в Ле-Мане.
Вдали хлопнула дверь. Бела поднялась и вышла в коридор.
– Это вы, Винсент? – окликнула она.
– Да, мадам.
– Пойдите посмотрите, стоит ли машина графа де Ге на площади Республики и сидит ли в ней дама.
– Сейчас, мадам.
Бела вернулась, неся корзинку с фруктами и сыр, налила мне еще вина.
– Похоже, ты основательно все запутал после возвращения из Парижа. Что ты собираешься по этому поводу предпринять?
– Понятия не имею, – ответил я. – Я живу сегодняшним днем.
– Ты живешь так уже много лет.
– Но сейчас в еще большей степени. Говоря по правде, я живу теперь настоящей минутой.
Бела отрезала ломтик швейцарского сыра и передала его мне.
– Знаешь, – сказала она, – неплохо время от времени пересматривать свою жизнь. Так сказать, подводить итог. Найти свои ошибки. Я иногда спрашиваю себя, почему я продолжаю жить в Вилларе. Я с трудом зарабатываю на хлеб в магазине и существую в основном на то, что мне оставил Жорж, а это сущие пустяки в наше время.
Жорж? Кто это? Вероятно, муж. Видимо, надо было что-то сказать.
– Так почему тогда ты живешь здесь? – спросил я.
Бела пожала плечами.
– Привычка, должно быть. Мне все здесь подходит. Я люблю этот домик.
Если ты полагаешь, что я остаюсь здесь ради твоих случайных визитов, ты себе льстишь.
Она улыбнулась, и я спросил себя, действительно ли Жан де Ге льстил себе.
В любом случае результат был в мою пользу.
– Тебе не кажется, – спросила Бела, – что твой внезапный интерес к verrerie вызван тем, что ей уже два с половиной века, а у тебя, возможно, появится наконец наследник?
– Нет, – ответил я.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Мой интерес вызван тем, что вчера я увидел фабрику новыми глазами. В первый раз я наблюдал за рабочими. Я понял, что они гордятся своим делом, да и хозяин фабрики им не безразличен. Если она закроется, они, мало того, что окажутся на улице, будут обмануты, потеряют в него веру.
– Значит, тобой движет гордость?
– Вероятно. Можешь назвать это так.
Бела принялась чистить грушу и давать мне ее по кусочкам.
– Твоя ошибка в том, что ты предоставил управление фабрикой брату.
Если бы ты не был так чудовищно ленив, ты взял бы все в свои руки.
– Я тоже об этом думал.
– Еще не поздно начать сначала.
– Нет, время упущено. Да к тому же я ничего в этом не смыслю.
– Глупости. Ты бывал на фабрике с самого детства. Даже если стекольное дело ни чуточки тебя не интересовало, ты не мог не набраться каких-то практических знаний. Я иногда спрашиваю себя…
Она замолчала и принялась чистить яблоко.
– О чем?
– Неважно… Не люблю залезать людям в душу.
– Продолжай, – сказал я. – Ты разбудила мое любопытство. Моя душа к твоим услугам.
– Просто, – сказала Бела, – я иногда спрашиваю себя, уж не потому ли ты не проявляешь интереса к фабрике, что не хочешь ворошить прошлое. Не хочешь думать о Морисе Дювале.
Я молчал. Морис Дюваль – человек, о котором говорил Жак, человек, стоявший на фотографии рядом с Жаном де Ге?.. Я ничего о нем не знал.
– Пожалуй, – проговорил я.
– Вот видишь, – мягко сказала Бела, – тебе неприятен мой вопрос.
Она ошибалась. Было крайне существенно выяснить все, что можно, о Жане де Ге. Но без риска совершить еще одну оплошность.
– Нет, – ответил я, – ты не права. Прошу тебя, продолжай.
В первый раз Бела отвела глаза и посмотрела поверх моей головы в пространство.
– Оккупация кончилась пятнадцать лет назад, – сказала она. – Во всяком случае, для Мориса Дюваля. Однако люди все еще помнят его – какой прекрасный он был человек и как ужасно умер. Вряд ли у тех, кто был причастен к его смерти, от этого делается легче на сердце.
В дверь тихонько постучали, и на пороге возник невысокий худой человек в берете. Увидев меня, он улыбнулся.
– Bonjour, Monsieur le Comte, – сказал он. – Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, прекрасно.
– В машине не было никакой дамы. Но на сиденье лежала записка.
Он с поклоном протянул ее мне. Записка была короткая и деловая: "Чуть не целый час искала вас и Мари-Ноэль. Наняла машину, чтобы вернуться в Сен-Жиль. Р.".
Я показал записку Беле.
– Можешь теперь успокоиться, – сказала она. – Винсент, будьте другом, отнесите все это на кухню, ладно?
– Разумеется, мадам.
– Тишь да гладь, да божья благодать, – проговорила Бела. – Надолго?
Для меня – до трех часов. Для тебя – пока ты здесь. Дать тебе еще одну подушку?
– Нет, мне и так чудесно.
Бела убрала все со столика, принесла сигареты и кофе.
– По правде говоря, я рада, что у тебя проснулись нежные чувства к verrerie, – сказала она. – Это показывает, что ты не такой черствый, каким хочешь казаться. Но я все же не понимаю, если ты и так теряешь на ней деньги, а новый контракт с Корвале еще менее выгоден, чем прежний, как тебе удастся продолжать дело?
– Я и сам этого не понимаю, – сказал я.
– А что, если обратиться к этому твоему приятелю, что приезжает в Сен-Жиль охотиться? Самый подходящий человек. Он ведь всегда дает тебе советы, да?
Бела скинула синий жакет, оставшись в платье из тонкой шерсти неопределенного серого цвета, приятного для глаз. Так покойно было глядеть на нее и знать, что здесь, в этом доме, от меня ничего не требуют.
Интересно, часто Жан де Ге приезжал сюда из замка и сидел в этом кресле, откинув голову на подушку, как сижу сейчас я? Небрежное дружелюбие Белы подкупало и манило к ней. В нем были легкость и свобода, говорившие о взаимном понимании без претензии на глубокое ответное чувство. Как было бы хорошо, подумал я, если бы мой маскарад не требовал от меня ничего иного, если бы я не был владельцем Сен-Жиля и мог остаться здесь навсегда, сидеть, как сейчас, в кресле с кошкой на коленях, греться на солнышке, есть грушу, ломтики которой кладет мне в рот Бела из Виллара…
– Ты не можешь продать какие-нибудь ценные бумаги или часть земли? – спросила Бела. – А как насчет твоей жены? Ее деньги заморожены, да?
– Да.
– Вы получите их, только если у вас родится сын. Теперь я вспомнила.
Бела налила мне еще одну чашку кофе.
– Как она себя чувствует, твоя жена? У нее довольно слабое здоровье, если я не ошибаюсь. Кто ее пользует?
– Доктор Лебрен, – ответил я.
– Он сильно постарел, ты не находишь? Я бы на твоем месте вызвала врача-акушера. Ты с самого начала почему-то держишься в стороне. Надеюсь, дома ты проявляешь больше сочувствия.
Я притушил сигарету. Бела была единственным человеком, кому правда не причинила бы ни боли, ни вреда, однако, как это ни странно, мне была ненавистна мысль, что она может ее узнать. Я представлял себе ее поднятые брови и веселый смех, ее практический подход к забавной ситуации – надо же решить, что предпринять, – а затем неизбежное отдаление, быстрое, хотя и учтивое, ведь теперь перед ней посторонний человек.
– Я вовсе не держусь в стороне, – сказал я. – И я стараюсь выражать сочувствие. Беда в том, что я недостаточно знаю Франсуазу.
Бела задумчиво смотрела на меня. Ее прямой взгляд приводил меня в замешательство.
– В чем дело? – спросила она. – Речь не только о деньгах, да? О чем-то куда более глубоком? Что в действительности произошло с тобой в Ле-Мане?
Я вспомнил старую детскую игру в наперсток – "холодно – горячо", как ее еще зовут, – в которую я играл со своей незамужней теткой. Для нее это была спокойная легкая игра, ведь от взрослого требовалось одно – сидеть, зажмурившись, на месте, но как билось мое детское сердце, когда я крался на цыпочках по уставленной мебелью гостиной и, наконец, прятал наперсток позади настольных часов. Затем, открыв глаза, тетя начинала задавать вопросы, которых я так страшился. Когда взгляд ее достигал часов, честность вынуждала меня скрепя сердце сказать: "Теплей, теплей", – хотя мне ужасно не хотелось, чтобы золотой наперсток покинул свое уютное, спокойное убежище. На этот раз я сам закрыл глаза и продолжал гладить кошку, лежащую у меня на коленях. Что безопасней – уйти от ответа или сказать правду?
– Ты говорила, что полезно время от времени подводить жизненные итоги.
Возможно, последнее время я этим именно и занимался, и вечером в Ле-Мане мои раздумья достигли высшей точки. То "я", которым я был, потерпело фиаско.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58