Стоя перед ним одетый, готовый в путь, я чувствовал себя так, словно на мне платье, из которого я давно вырос, словно я втиснулся в свою школьную форму.
А он удовлетворенно вздохнул:
– Так-то лучше. Теперь я снова стал самим собой. – Он подошел к окну.
– Лучше выберемся с этой стороны, – сказал он. – Безопасней. Эта сплетница Жюли, возможно, у себя в сторожке. Еще одна злобная ведьма. Вы, вероятно, и ее полюбили.
Он вылез в окно, я – за ним. Воздух был напоен сладким запахом заброшенного сада. Прыгая на землю, я задел плечом виноградную лозу.
– Прошу прощения, – сказал он, – но вам придется идти впереди до того места, где я оставил машину.
Я, спотыкаясь, прошел через сад, перешел поле. Возле ограды смутно вырисовывался силуэт старой белой лошади. Она заржала, увидев нас, и скрылась.
– Бедный старина Жекоб, – сказал мой спутник, – он свое отслужил. У него стерлись все зубы… он ест с трудом. Придется потратить на него пулю, чтобы облегчить его мучения. Как видите, я тоже бываю порой сентиментален…
Нас обступил темный лес. Даже теперь я не мог быть ни в чем уверен, даже теперь он мог убить меня, если это отвечало его планам, и покончить со мной навсегда. Я шел сквозь мрак, с трудом передвигая ноги, по мху, через подлесок, у моего "я" не было больше ни настоящего, ни прошлого – ни мыслей, ни чувств.
– Вот ваша машина, – внезапно сказал он.
Мой собственный "форд", обляпанный грязью, стоял у обочины лесной дороги. Как и одежда, которая была сейчас на мне, он, казалось, съежился, возник из прожитого уже этапа моей жизни. Я похлопал рукой по капоту.
– Забирайтесь, – сказал он.
Я уселся на знакомое сиденье, включил фары и зажигание.
– Дайте задний ход, – сказал он, – выведите ее на дорогу.
Он сел рядом со мной, и мы тронулись с места. Свернули на лесную дорогу и проехали по ней до вершины холма. Внизу светились окна Сен-Жиля. Часы пробили восемь.
– Вам будет, возможно, не так легко, – медленно сказал я. – Они стали другими. Я имею в виду вашу мать, и Бланш, и Поля, и Рене. Только девочка осталась прежней. Девочка не изменилась.
Он засмеялся.
– А хоть бы и изменилась, – сказал он. – Она скоро сделалась бы снова моей. В ее мире есть только один кумир – я.
Мы проехали вдоль липовой аллеи, пересекли по мосту ров. У ворот я остановился.
– Дальше я машину не поведу, – сказал я. – Это опасно.
Он вышел и стал рядом – зверь в чаще, – втягивая носом воздух.
– Изумительно, – сказал он. – Так пахнет только здесь. Это – Сен-Жиль.
Теперь наконец, когда все было решено, он разрядил пистолет и вместе с патронами положил в карман.
– Желаю удачи, – сказал он, затем добавил с улыбкой:
– Слушайте.
Он сунул два пальца в рот и свистнул. Раздался долгий, пронзительный звук. И почти сразу ему ответил лаем Цезарь. Не яростным, не так, как стал бы лаять на чужака; возбужденный, визгливый лай переходил в вой, вой – в поскуливание. Свист все продолжался и продолжался, заглушая остальные звуки.
– Этому фокусу вы не научились? – спросил он. – Ясное дело, нет.
Откуда вам было его узнать!
Он улыбнулся, помахал рукой и прошел в ворота на подъездную дорожку.
Взглянув на террасу, я заметил на ступеньках в свете фонаря над дверями чью-то поджидающую его фигуру. Это была Мари-Ноэль. Когда она увидела, как он идет большими шагами по дорожке ко входу в замок, она с криком сбежала к нему вниз. Он подхватил ее на руки, закружил, и они поднялись на террасу.
Оба вошли внутрь. Пес все еще скулил.
Я сел в машину и тронулся с места.
Глава 27
Делал я все, как автомат. Свернул на липовую аллею, затем направо, на дорогу в Виллар. Путь был такой знакомый, даже в темноте, что я вел машину механически. Ехал осторожно, так как обожженная рука все еще напоминала о себе и я сознавал – – в той мере, в какой был на это способен, что не могу рисковать – ошибка приведет и "форд", и меня в канаву. Я сосредоточил все внимание на руле и дороге, и усилие, которого это потребовало, вытеснило мысли обо всем ином. Я не пытался представить себе жизнь, которая осталась позади. Казалось, когда он переступил порог и вошел внутрь, опустился железный заслон и отгородил от меня замок и его обитателей, и я должен теперь прятаться, должен искать укрытия во мраке.
Приезд в Виллар принес странное облегчение. Дороги таили в себе угрозу: это были нервные нити, ведущие обратно в Сен-Жиль. Виллар внушал доверие, по освещенным улицам прохаживались люди. Я повернул в нижнюю часть города и, проехав мимо рыночной площади, остановился у городских ворот. Посмотрел на противоположную сторону канала: высокое окно, выходящее на балкон, было открыто, в комнате горел свет. Бела была дома. Когда я увидел свет в ее окне, что-то во мне дрогнуло, что-то замершее с той минуты, как мы с Жаном де Ге обменялись одеждой. Железный заслон был между мной и замком, а не между мной и Белой. Она не подпадала под табу. Свет в ее комнате, ласковый, радушный, говорил о реальности, о подлинных вещах. Для меня было теперь очень важно отличать подлинное от ложного, а я уже больше не мог сказать, что – что. Бела скажет мне это, Бела поймет.
Я вылез из машины и прошел по пешеходному мостику к балкону. Вошел в комнату через застекленную дверь. В комнате было пусто, но я слышал шаги Белы в кухоньке за коридором. Я ждал, и через минуту она была тут. Постояла на пороге, глядя на меня, затем закрыла дверь и подошла поближе.
– Я тебя не ждала, – сказала она, – но это неважно. Если бы я знала, что ты приедешь, я бы повременила с обедом.
– Я не голоден, – отозвался я, – я ничего не хочу.
– Ты плохо выглядишь, – добавила она. – Садись, я принесу тебе чего-нибудь выпить.
Я сел в глубокое кресло. Я еще не решил, что ей сказать. Бела принесла мне коньяк и смотрела, как я его пью. Коньяк немного согрел меня, но оцепенение не прошло. Я чувствовал под рукой подлокотник кресла, в его прочности была безопасность.
– Ты был в больничной часовне? – спросила Бела.
Я уставился на нее. Понадобилось время, чтобы понять, о чем она говорит.
– Нет, – ответил я. – Нет, я был там утром. – Я приостановился. – Спасибо за статуэтки. Мари-Ноэль была очень довольна. Она уверена, что они – те самые, после починки. Ты была права, когда посоветовала так ей сказать.
– Да, – отозвалась Бела, – я думала, это будет лучше.
Она с состраданием смотрела на меня. Вероятно, я казался ей принужденным, странным. Должно быть, она думала, что я все еще не оправился от потрясения, вызванного смертью Франсуазы. Пожалуй, будет лучше не разубеждать ее. Однако я колебался. Мне нужна была ее помощь.
– Я приехал, – начал я, – потому что не знаю точно, когда мы снова увидимся.
– Естественно, – сказала она. – Следующие несколько дней, даже несколько недель, будут очень тяжелыми.
Следующие дни… следующие недели… Они не существовали. Сказать это ей было нелегко.
– А как девочка? – спросила Бела. – С ней все в порядке?
– Она держалась молодцом, – сказал я. – Да, с ней все в порядке.
– А мать?
– Мать – тоже.
Бела все еще не спускала с меня глаз. Я увидел, что она рассматривает мою одежду. Она не знала этого костюма. Он был из твида – в отличие от того черного, который я надел после смерти Франсуазы. Рубашка, галстук, носки, туфли – ничего этого Бела не видела раньше. Наступила неловкая пауза. Я чувствовал, что должен оправдаться, дать ей какое-то объяснение.
– Я хочу поблагодарить тебя, – сказал я. – Всю эту неделю ты проявляла удивительное понимание. Я очень тебе благодарен.
Бела не ответила. И внезапно в ее глазах мелькнула догадка – вспышка интуиции, которая рождается у взрослого, слушающего признание ребенка. Через секунду она опустилась на колени возле меня.
– Значит, он вернулся? – сказала она. – Тот, другой?
Я посмотрел на нее. Она положила руки мне на плечи.
– Мне следовало это знать, – сказала она. – Он увидел некролог в газете. Это заставило его приехать обратно.
Ее слова принесли мне колоссальное облегчение, скованность и принужденность тут же покинули меня. Так бывает, когда из раны перестает, течь кровь, когда уходит боль, пропадает страх. Я поставил рюмку с коньяком, как маленький, положил голову ей на плечо и закрыл глаза – нелепей не придумать.
– Почему – ты? – спросил я. – Почему ты и никто другой? Не мать, не дочка?
Я чувствовал ее ласковые ладони у себя на голове, они утешали, успокаивали меня. Это была капитуляция, это был мир.
– Вероятно, не так легко было всех провести? – спросила Бела. – Сперва и я ничего не подозревала… ни по виду, ни по манере говорить ничего нельзя было сказать. Узнала я потом.
– Как? Что я не так сделал? – спросил я.
Бела рассмеялась. Ни насмешки – а ведь было над чем, – ни обидной снисходительности, ни злорадства: в ее смехе была теплота, в нем было понимание.
– Вопрос не в том, что и как ты сделал, а в том, какой ты сам. Только совсем глупая женщина не отличит одного мужчину от другого в постели.
Ответ прозвучал резко, но мне было все равно, лишь бы Бела не отходила от меня.
– У тебя есть нечто, – сказала она, – чем он не обладает. Вот почему я догадалась.
– Что это такое, то, что у меня есть? – спросил я.
– Можешь назвать это tendresse, – сказала Бела, – я не знаю другого слова.
Затем неожиданно спросила, как меня зовут.
– Джон, – ответил я. – Даже имя у нас общее. Рассказать тебе, как все это случилось?
– Если хочешь, – ответила она. – О многом я догадываюсь. С прошлым покончено для вас обоих. Сейчас надо думать о будущем.
– Да, – сказал я, – но не о моем – об их будущем.
И когда я это произнес, во мне внезапно вспыхнула твердая уверенность, что так оно именно и есть, я не погрешил против истины. Мое старое "я" из Ле-Мана было мертво. Тень Жана де Ге тоже исчезла. На их месте возникло нечто новое, не имеющее субстанции, не облеченное еще в плоть и кровь, рожденное чувством, которое пребудет вечно, – пламя внутри телесной оболочки.
– Я люблю их, – сказал я. – Я навечно стал их частицей. Я хочу, чтобы ты это поняла. Я никогда больше их не увижу, но благодаря им я живу.
– Я понимаю, – сказала Бела. – Это в равной мере относится к ним.
Они тоже живут благодаря тебе.
– Если бы я мог тебе поверить, – сказал я, – остальное не имело бы значения. Тогда все в порядке. Но к ним вернулся он. Все будет по-прежнему.
Все начнется сначала: равнодушие, уныние, страдания, боль. Если это их ждет впереди, мне лучше пойти и повеситься на ближайшем дереве. Даже сейчас…
Я посмотрел через ее плечо на мрак за окном, и мне вдруг почудилось, что железный заслон стал прозрачным, что я стою рядом с ним в замке, вижу, как он улыбается, вижу, как смотрят на него маман, и Мари-Ноэль, и Бланш, и Поль, и Рене, и Жюли тоже, и ее сын Андре.
– Я желаю им счастья, – сказал я, – но не так, как видит это он. Я хочу, чтобы вырвался наружу тот огонек, тот родник, что скрывается у них в груди; он заперт, но он там есть, Бела, я это знаю, я видел его, и он ждет, чтобы его освободили.
Я замолчал. Наверно, я говорил глупости. Я не мог выразить свою мысль.
– Он – дьявол, – сказал я, – а они снова в его руках.
– Нет, – сказала Бела, – тут ты ошибаешься. Он не дьявол. Он человек, обыкновенный человек, такой же, как ты. – Она поднялась, задернула занавеси и вернулась ко мне. – Не забывай, – сказала она, – я знаю его, знаю, в чем его слабость и в чем сила, знаю его достоинства и недостатки.
Если бы он был дьяволом, я не тратила бы время здесь, в Вилларе. Я давно рассталась бы с ним.
Я хотел бы ей верить, но когда женщина любит мужчину, трудно сказать наверняка, насколько правильно ее суждение о нем. Не видеть зла – тоже ослепление. Я принялся рассказывать Беле о том, что я узнал, о той картине прошлого, которая сложилась у меня за прошедшую неделю из разрозненных кусочков. Кое-что из этого было ей известно, кое о чем она догадывалась.
Однако чем дальше, тем сильнее я чувствовал, что, желая осудить Жана де Ге, осуждаю его тень – человека, который двигался, разговаривал, действовал вместо него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
А он удовлетворенно вздохнул:
– Так-то лучше. Теперь я снова стал самим собой. – Он подошел к окну.
– Лучше выберемся с этой стороны, – сказал он. – Безопасней. Эта сплетница Жюли, возможно, у себя в сторожке. Еще одна злобная ведьма. Вы, вероятно, и ее полюбили.
Он вылез в окно, я – за ним. Воздух был напоен сладким запахом заброшенного сада. Прыгая на землю, я задел плечом виноградную лозу.
– Прошу прощения, – сказал он, – но вам придется идти впереди до того места, где я оставил машину.
Я, спотыкаясь, прошел через сад, перешел поле. Возле ограды смутно вырисовывался силуэт старой белой лошади. Она заржала, увидев нас, и скрылась.
– Бедный старина Жекоб, – сказал мой спутник, – он свое отслужил. У него стерлись все зубы… он ест с трудом. Придется потратить на него пулю, чтобы облегчить его мучения. Как видите, я тоже бываю порой сентиментален…
Нас обступил темный лес. Даже теперь я не мог быть ни в чем уверен, даже теперь он мог убить меня, если это отвечало его планам, и покончить со мной навсегда. Я шел сквозь мрак, с трудом передвигая ноги, по мху, через подлесок, у моего "я" не было больше ни настоящего, ни прошлого – ни мыслей, ни чувств.
– Вот ваша машина, – внезапно сказал он.
Мой собственный "форд", обляпанный грязью, стоял у обочины лесной дороги. Как и одежда, которая была сейчас на мне, он, казалось, съежился, возник из прожитого уже этапа моей жизни. Я похлопал рукой по капоту.
– Забирайтесь, – сказал он.
Я уселся на знакомое сиденье, включил фары и зажигание.
– Дайте задний ход, – сказал он, – выведите ее на дорогу.
Он сел рядом со мной, и мы тронулись с места. Свернули на лесную дорогу и проехали по ней до вершины холма. Внизу светились окна Сен-Жиля. Часы пробили восемь.
– Вам будет, возможно, не так легко, – медленно сказал я. – Они стали другими. Я имею в виду вашу мать, и Бланш, и Поля, и Рене. Только девочка осталась прежней. Девочка не изменилась.
Он засмеялся.
– А хоть бы и изменилась, – сказал он. – Она скоро сделалась бы снова моей. В ее мире есть только один кумир – я.
Мы проехали вдоль липовой аллеи, пересекли по мосту ров. У ворот я остановился.
– Дальше я машину не поведу, – сказал я. – Это опасно.
Он вышел и стал рядом – зверь в чаще, – втягивая носом воздух.
– Изумительно, – сказал он. – Так пахнет только здесь. Это – Сен-Жиль.
Теперь наконец, когда все было решено, он разрядил пистолет и вместе с патронами положил в карман.
– Желаю удачи, – сказал он, затем добавил с улыбкой:
– Слушайте.
Он сунул два пальца в рот и свистнул. Раздался долгий, пронзительный звук. И почти сразу ему ответил лаем Цезарь. Не яростным, не так, как стал бы лаять на чужака; возбужденный, визгливый лай переходил в вой, вой – в поскуливание. Свист все продолжался и продолжался, заглушая остальные звуки.
– Этому фокусу вы не научились? – спросил он. – Ясное дело, нет.
Откуда вам было его узнать!
Он улыбнулся, помахал рукой и прошел в ворота на подъездную дорожку.
Взглянув на террасу, я заметил на ступеньках в свете фонаря над дверями чью-то поджидающую его фигуру. Это была Мари-Ноэль. Когда она увидела, как он идет большими шагами по дорожке ко входу в замок, она с криком сбежала к нему вниз. Он подхватил ее на руки, закружил, и они поднялись на террасу.
Оба вошли внутрь. Пес все еще скулил.
Я сел в машину и тронулся с места.
Глава 27
Делал я все, как автомат. Свернул на липовую аллею, затем направо, на дорогу в Виллар. Путь был такой знакомый, даже в темноте, что я вел машину механически. Ехал осторожно, так как обожженная рука все еще напоминала о себе и я сознавал – – в той мере, в какой был на это способен, что не могу рисковать – ошибка приведет и "форд", и меня в канаву. Я сосредоточил все внимание на руле и дороге, и усилие, которого это потребовало, вытеснило мысли обо всем ином. Я не пытался представить себе жизнь, которая осталась позади. Казалось, когда он переступил порог и вошел внутрь, опустился железный заслон и отгородил от меня замок и его обитателей, и я должен теперь прятаться, должен искать укрытия во мраке.
Приезд в Виллар принес странное облегчение. Дороги таили в себе угрозу: это были нервные нити, ведущие обратно в Сен-Жиль. Виллар внушал доверие, по освещенным улицам прохаживались люди. Я повернул в нижнюю часть города и, проехав мимо рыночной площади, остановился у городских ворот. Посмотрел на противоположную сторону канала: высокое окно, выходящее на балкон, было открыто, в комнате горел свет. Бела была дома. Когда я увидел свет в ее окне, что-то во мне дрогнуло, что-то замершее с той минуты, как мы с Жаном де Ге обменялись одеждой. Железный заслон был между мной и замком, а не между мной и Белой. Она не подпадала под табу. Свет в ее комнате, ласковый, радушный, говорил о реальности, о подлинных вещах. Для меня было теперь очень важно отличать подлинное от ложного, а я уже больше не мог сказать, что – что. Бела скажет мне это, Бела поймет.
Я вылез из машины и прошел по пешеходному мостику к балкону. Вошел в комнату через застекленную дверь. В комнате было пусто, но я слышал шаги Белы в кухоньке за коридором. Я ждал, и через минуту она была тут. Постояла на пороге, глядя на меня, затем закрыла дверь и подошла поближе.
– Я тебя не ждала, – сказала она, – но это неважно. Если бы я знала, что ты приедешь, я бы повременила с обедом.
– Я не голоден, – отозвался я, – я ничего не хочу.
– Ты плохо выглядишь, – добавила она. – Садись, я принесу тебе чего-нибудь выпить.
Я сел в глубокое кресло. Я еще не решил, что ей сказать. Бела принесла мне коньяк и смотрела, как я его пью. Коньяк немного согрел меня, но оцепенение не прошло. Я чувствовал под рукой подлокотник кресла, в его прочности была безопасность.
– Ты был в больничной часовне? – спросила Бела.
Я уставился на нее. Понадобилось время, чтобы понять, о чем она говорит.
– Нет, – ответил я. – Нет, я был там утром. – Я приостановился. – Спасибо за статуэтки. Мари-Ноэль была очень довольна. Она уверена, что они – те самые, после починки. Ты была права, когда посоветовала так ей сказать.
– Да, – отозвалась Бела, – я думала, это будет лучше.
Она с состраданием смотрела на меня. Вероятно, я казался ей принужденным, странным. Должно быть, она думала, что я все еще не оправился от потрясения, вызванного смертью Франсуазы. Пожалуй, будет лучше не разубеждать ее. Однако я колебался. Мне нужна была ее помощь.
– Я приехал, – начал я, – потому что не знаю точно, когда мы снова увидимся.
– Естественно, – сказала она. – Следующие несколько дней, даже несколько недель, будут очень тяжелыми.
Следующие дни… следующие недели… Они не существовали. Сказать это ей было нелегко.
– А как девочка? – спросила Бела. – С ней все в порядке?
– Она держалась молодцом, – сказал я. – Да, с ней все в порядке.
– А мать?
– Мать – тоже.
Бела все еще не спускала с меня глаз. Я увидел, что она рассматривает мою одежду. Она не знала этого костюма. Он был из твида – в отличие от того черного, который я надел после смерти Франсуазы. Рубашка, галстук, носки, туфли – ничего этого Бела не видела раньше. Наступила неловкая пауза. Я чувствовал, что должен оправдаться, дать ей какое-то объяснение.
– Я хочу поблагодарить тебя, – сказал я. – Всю эту неделю ты проявляла удивительное понимание. Я очень тебе благодарен.
Бела не ответила. И внезапно в ее глазах мелькнула догадка – вспышка интуиции, которая рождается у взрослого, слушающего признание ребенка. Через секунду она опустилась на колени возле меня.
– Значит, он вернулся? – сказала она. – Тот, другой?
Я посмотрел на нее. Она положила руки мне на плечи.
– Мне следовало это знать, – сказала она. – Он увидел некролог в газете. Это заставило его приехать обратно.
Ее слова принесли мне колоссальное облегчение, скованность и принужденность тут же покинули меня. Так бывает, когда из раны перестает, течь кровь, когда уходит боль, пропадает страх. Я поставил рюмку с коньяком, как маленький, положил голову ей на плечо и закрыл глаза – нелепей не придумать.
– Почему – ты? – спросил я. – Почему ты и никто другой? Не мать, не дочка?
Я чувствовал ее ласковые ладони у себя на голове, они утешали, успокаивали меня. Это была капитуляция, это был мир.
– Вероятно, не так легко было всех провести? – спросила Бела. – Сперва и я ничего не подозревала… ни по виду, ни по манере говорить ничего нельзя было сказать. Узнала я потом.
– Как? Что я не так сделал? – спросил я.
Бела рассмеялась. Ни насмешки – а ведь было над чем, – ни обидной снисходительности, ни злорадства: в ее смехе была теплота, в нем было понимание.
– Вопрос не в том, что и как ты сделал, а в том, какой ты сам. Только совсем глупая женщина не отличит одного мужчину от другого в постели.
Ответ прозвучал резко, но мне было все равно, лишь бы Бела не отходила от меня.
– У тебя есть нечто, – сказала она, – чем он не обладает. Вот почему я догадалась.
– Что это такое, то, что у меня есть? – спросил я.
– Можешь назвать это tendresse, – сказала Бела, – я не знаю другого слова.
Затем неожиданно спросила, как меня зовут.
– Джон, – ответил я. – Даже имя у нас общее. Рассказать тебе, как все это случилось?
– Если хочешь, – ответила она. – О многом я догадываюсь. С прошлым покончено для вас обоих. Сейчас надо думать о будущем.
– Да, – сказал я, – но не о моем – об их будущем.
И когда я это произнес, во мне внезапно вспыхнула твердая уверенность, что так оно именно и есть, я не погрешил против истины. Мое старое "я" из Ле-Мана было мертво. Тень Жана де Ге тоже исчезла. На их месте возникло нечто новое, не имеющее субстанции, не облеченное еще в плоть и кровь, рожденное чувством, которое пребудет вечно, – пламя внутри телесной оболочки.
– Я люблю их, – сказал я. – Я навечно стал их частицей. Я хочу, чтобы ты это поняла. Я никогда больше их не увижу, но благодаря им я живу.
– Я понимаю, – сказала Бела. – Это в равной мере относится к ним.
Они тоже живут благодаря тебе.
– Если бы я мог тебе поверить, – сказал я, – остальное не имело бы значения. Тогда все в порядке. Но к ним вернулся он. Все будет по-прежнему.
Все начнется сначала: равнодушие, уныние, страдания, боль. Если это их ждет впереди, мне лучше пойти и повеситься на ближайшем дереве. Даже сейчас…
Я посмотрел через ее плечо на мрак за окном, и мне вдруг почудилось, что железный заслон стал прозрачным, что я стою рядом с ним в замке, вижу, как он улыбается, вижу, как смотрят на него маман, и Мари-Ноэль, и Бланш, и Поль, и Рене, и Жюли тоже, и ее сын Андре.
– Я желаю им счастья, – сказал я, – но не так, как видит это он. Я хочу, чтобы вырвался наружу тот огонек, тот родник, что скрывается у них в груди; он заперт, но он там есть, Бела, я это знаю, я видел его, и он ждет, чтобы его освободили.
Я замолчал. Наверно, я говорил глупости. Я не мог выразить свою мысль.
– Он – дьявол, – сказал я, – а они снова в его руках.
– Нет, – сказала Бела, – тут ты ошибаешься. Он не дьявол. Он человек, обыкновенный человек, такой же, как ты. – Она поднялась, задернула занавеси и вернулась ко мне. – Не забывай, – сказала она, – я знаю его, знаю, в чем его слабость и в чем сила, знаю его достоинства и недостатки.
Если бы он был дьяволом, я не тратила бы время здесь, в Вилларе. Я давно рассталась бы с ним.
Я хотел бы ей верить, но когда женщина любит мужчину, трудно сказать наверняка, насколько правильно ее суждение о нем. Не видеть зла – тоже ослепление. Я принялся рассказывать Беле о том, что я узнал, о той картине прошлого, которая сложилась у меня за прошедшую неделю из разрозненных кусочков. Кое-что из этого было ей известно, кое о чем она догадывалась.
Однако чем дальше, тем сильнее я чувствовал, что, желая осудить Жана де Ге, осуждаю его тень – человека, который двигался, разговаривал, действовал вместо него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58