Вы ничего не потеряли, – обратился он к Франсуазе, – оставшись в стороне.
Залитые слезами глаза Франсуазы обратились от него ко мне.
– Неужели ты так напился? – спросила она. – Что подумают люди?!
Жермена изумленно смотрела на нас из своего угла.
– Пойдите скажите Гастону, что я велел начать поиски вокруг замка и в парке, – сказал я ей. – Пусть захватит Жозефа и любого, кто есть поблизости. Месье Поль и я спустимся через несколько минут.
– Если хочешь знать мое мнение, – сказал Поль, – вот оно: девочка убежала из дому, потому что Жан выставил себя на посмешище перед всеми соседями. Ей было стыдно за него. Всем нам тоже.
– Ты ошибаешься, – сказала Рене, – я сама слышала, как Мари-Ноэль говорила всем направо и налево, что Жан – самый мужественный человек на свете, но никто, кроме нее, не знает – почему. Ох уж эти мне не по годам развитые детки! Мне было так неловко… не представляю, что все думали про нее.
– Мужественный? Что она хотела этим сказать? – спросила Франсуаза.
– О да, действительно, надо иметь мужество – своего рода, – чтобы сознательно отравить день всем – и гостям, и домашним. Когда это бывало, чтобы после конца охоты из пятидесяти приглашенных вернулось в замок не более двадцати?! Я бы стерпел, если бы это запятнало лично меня, но ведь пятно ложится на всю семью де Ге.
– Виновата погода, – сказала Рене. – Все промокли до нитки.
Пререкания прервал стук в дверь, все обернулись с надеждой и ожиданием, но на пороге появилась всего лишь Шарлотта, на ее худом, неприятном лице было написано сознание собственной важности.
– Простите, господин граф, и вы, мадам Жан, – сказала она. – Я только что услышала, что Мари-Ноэль пропала. Думаю, я была последней, кто видел ее. Когда я вчера вечером поднималась наверх, я случайно кинула взгляд в коридор и увидела, что она стоит на коленях у двери в гардеробную. Она хотела пожелать доброй ночи своему папа. Но вы ее не услышали, господин граф.
– И неудивительно, – ввернул Поль.
– Почему же она не постучалась тогда ко мне? – воскликнула Франсуаза.
– Я еще не спала. Она ведь прекрасно знает, что стоит ей постучаться, и я открою.
– Это я виновата, мадам Жан, – сказала Шарлотта. – Я сказала девочке, чтобы она ни в коем случае не беспокоила своего папа, ведь у него столько сейчас забот, и вас, мадам, ведь вы так нуждаетесь во сне, раз ребеночек вот-вот появится на свет. Маленький дружок, сказала я Мари-Ноэль, которого ей посылают небеса, чтобы она его любила и заботилась о нем.
Глаза-пуговки стрельнули в мою сторону и потупились; с раболепной подобострастной полуулыбкой на стиснутых лиловатых губах Шарлотта смотрела то на Франсуазу, то на меня. Я подумал о другой гардеробной комнате – рядом со спальней в башне наверху – и о том, что Шарлотта видела переставленные коробки в шкафчике над раковиной и догадалась о моем посещении вчера вечером. Она не выдаст меня, как и саму себя. Мы сообщники, и, как это мне ни противно, изменить я ничего не могу.
– Так, ясно, – сказал я, – а что же дальше?
– Она немного расстроилась, господин граф. Она сказала: "Папе нужна только я, и больше никто. Мальчика он хочет только из-за денег". Ее собственные слова. Я ушам своим не поверила. Я сказала ей, что говорить так – дурно, и господин кюре ее не похвалит за это, и ни один человек в Сен-Жиле. Когда ребеночек родится, мы все будем его любить, сказала я ей, начиная от папа до Цезаря, ведь его так долго ждали. Потом мы вместе дошли до черной лестницы и девочка направилась к себе в комнату, а я пошла наверх к госпоже графине, которая спала спокойно, как ангел.
Другими словами – лежала в беспамятстве благодаря моему подарку.
Возможно, это было одно и то же. Сейчас это не имело значения. Значение имело одно: Мари-Ноэль исчезла, а исчезла она потому, что я уехал в Виллар, а не остался в замке.
– Как вы думаете, мадемуазель, – спросила Шарлотта, обращаясь к Бланш, – не могла ли малышка побежать в церковь? В конце концов… – Она приостановилась, какой-то миг пристально смотрела на меня с еще более подобострастным выражением. –…Если у нее есть что-нибудь на душе, чего она стыдится, она, скорее всего, пойдет к господину кюре и попросит, чтобы он ее исповедовал.
– Нет, – сказала Бланш, – сначала она придет ко мне.
Поль пожал плечами.
– Вам не кажется, что прежде всего нам надо одеться? – спросил он. – Потом Бланш может пойти в церковь, а мы с Жаном присоединимся к Гастону.
Конечно, – тут он взглянул на меня, – если ты достаточно оправился после вчерашнего, чтобы участвовать в поисках.
Ничего не ответив, я повернулся и пошел обратно в гардеробную. Подошел к окну, посмотрел вниз, в сухой ров. Там не было ничего, кроме сорной травы и плюща, и маленькое тельце в голубом платье на дне, изуродованное, ненужное больше, я видел только в воображении.
О том, что Цезарь тоже пропал, сказать мне пришел Гастон. Жозеф пошел его покормить и увидел, что конура пуста. Эта новость принесла некоторое облегчение. Если Мари-Ноэль прихватила Цезаря, он защитит ее, во всяком случае – от реальных опасностей. И вряд ли она стала бы брать собаку, если бы хотела покончить с собой.
Выйдя из замка, мы с Полем и все остальные разделили между собой площадь, которую надо было прочесать, и мой участок оказался тем самым, где мы встретили вчера охотников. Из-за дождя, лившего целые сутки, в лесу было сыро, листья под ногами казались бумажными, валежник был мягкий, прелый. Но солнечные лучи уже проникли под полог леса и придали резкость очертаниям деревьев, нечетким и расплывчатым вчера.
Туман растаял, не слышно было перестука дождя по мокрым веткам, уныло клонящимся к земле; ослепительный солнечный свет серебрил подлесок, где в листве поблескивали шарики капель, вспыхивая на миг перед тем как упасть и слиться с землей.
Я шагал по длинным просекам, перебирался в лесу через канавы и все это время знал, что Мари-Ноэль там нет и она не возникнет передо мной, как маленькая Охотница с псом на поводке в конце дорожки, я не увижу ее спящей под деревом, как Красная Шапочка. Я пошел сюда, чтобы утомить себя, ведь я все равно не знал, где ее искать, а здесь хотя бы не слышны были крики всех остальных – их поминутные возгласы действовали мне на нервы. Звать девочку было так же бессмысленно, как тыкать вилами в стог сена, что с полной серьезностью делал на моих глазах Жозеф. Мари-Ноэль будет найдена, только если сама того захочет, но не здесь и не там – она будет ждать нас в своем прибежище перед собственным символическим алтарем.
Когда я наконец выбрался из леса на открытое место, я увидел – вчера все это заволакивал туман, – где, сделав полукруг, я оказался: неподалеку, через два поля от меня, были строения стекольной фабрики, частично загороженные стеной, а над ними, как карандаш, в небо вонзалась труба плавильной печи. Я пролез под проволочную ограду у опушки леса, пересек поле, миновав белую лошадь, которая паслась у забора, и, с трудом открыв калитку, наполовину скрытую шиповником и крапивой, снова вошел в яблоневый сад позади дома управляющего. Окна, выходящие на запад, были слепые и тусклые, но запущенный сад сверкал, как дождевые капли в лесу; роса прозрачной вуалью покрывала ярко-красные яблоки, упавшие на землю, которая курилась под солнцем теплым паром. Дом спал, но он не был покинут. Ползучий виноград охранял стены и окна; обильные плодами сад и огород, рождающие овощи и фрукты, которые никто не собирает, казались отголоском прошлого, которое вдруг слилось с настоящим благодаря приотворенному окну возле двери с облупившейся краской – всего три дня назад, когда я был здесь, оно было плотно закрыто, на раме от времени – толстая корка.
И тут я увидел, что за окном кто-то появился и глядит на меня; я подошел поближе, ступая по мокрой земле и упавшим яблокам. Подойдя вплотную, я узнал Жюли, она стояла, приложив палец к губам.
– Вы быстро добрались, – шепнула она. – Я послала записку в замок всего десять минут назад, на телефонный звонок никто не отвечал.
В ее словах для меня не было смысла. И все же я был напуган. В карих глазах, обычно дружелюбных и полных жизни, была тревога.
Интуиция, которой я научился за это время доверять, говорила, что меня ждет недоброе.
– Я не получал никакой записки, – сказал я, – я попал сюда случайно.
В комнату я залез через окно. Это была та самая комната со сваленной у стены мебелью, где я уже был, некогда гостиная в доме управляющего. Окна выходили на две стороны: то, возле которого стояла Жюли, смотрело на сад, противоположное – на колодец. Луч солнечного света упал на Мари-Ноэль, белую, неподвижную под грудой одеял на полу, и на пса, лежащего у ее ног, уткнувшегося носом в лапы. Та самая картина, какую рисовало мне воображение, только еще более мучительная. Не падали капли с тела, вытащенного из воды, не были переломаны кости, она не была искалечена, горьким было ее одиночество – пылинка в пустом пространстве.
– Ее нашел один из рабочих, – сказала Жюли. – Благодаря Цезарю. Пес стоял на страже возле колодца. Должно быть, она спустилась туда по лестнице и пролежала на дне среди мусора и осколков стекла всю ночь. Она не проснулась, когда он вынес ее оттуда, и когда он внес ее в дом и позвал меня, она так и не открыла глаза – продолжала спать.
Спать? А я думал, что она мертва. Я обернулся к Жюли – на ее морщинистом лице были замешательство, благоговейный трепет, но поражена она не была.
– В прежние годы во сне ходила госпожа графиня. Возможно, она передала это по наследству малышке, месье Жан. Но, без сомнения, у нее было что-то на душе.
Я нашарил в кармане листок бумаги. Он принадлежал Жану де Ге, но и мне тоже. И перед моими, а не его, глазами стояло лицо одурманенной наркотиком женщины. Мать Жана де Ге улыбнулась, когда я освободил ее от боли; но я не далеко ее унес – я передал эту боль девочке.
На фоне темного одеяла ее личико казалось вырезанным из камня – лик ангела, загадочного, далекого от всего вокруг, затерянного в холодных кельях сна.
– Бедняжка, – сказала Жюли, – в этом возрасте они всегда забирают себе в голову всякие фантазии. У меня это был паренек из деревни. Ходила за ним по пятам, куда бы он ни пошел. Моя сестра по уши влюбилась в своего учителя. Наша малышка ударилась в религию, как мадемуазель Бланш. Это пройдет.
Она погладила одеяло сильной загорелой, как и ее лицо, морщинистой рукой, под ногтем большого пальца чернела земля. Лежащее в кармане письмо, казавшееся драгоценным – ключ к сердцу, – внезапно превратилось в бессмысленный клочок бумаги. Я представил, как годы спустя похожая на Бланш женщина найдет его в забытом ящике и, прежде чем кинуть в мусорную корзину, спросит себя, нахмурясь, когда это она писала его и почему, и так и не вспомнит ту боль, то страдание, которое много лет назад привели ее к высохшему колодцу.
– Видите ли, месье Жан, – сказала Жюли, – в таком доме, как ваш, где полно женщин, должен найтись кто-то, кто подготовит девочку к тому, что ей предстоит. Она быстро взрослеет. В это время девочки, как молодые растения, растут не по дням, а по часам. У Эрнеста, моего соседа, того, который нашел ее и поднял из колодца, три дочки. Он первым делом спросил у меня, сколько Мари-Ноэль лет. Еще нет одиннадцати, сказала я ему. Ну, это еще ничего, сказал он. Его младшей было десять, когда она сформировалась. Поймите, господин граф, когда девочка становится девушкой и ничего ни о чем не знает, это может ее напугать. Я не удивлюсь, если у нас это вскоре случится.
Как бы я хотел иметь ее здравый смысл, ее чуткость, ее проницательность и понимание! Как бы я хотел иметь жизненный опыт ее соседа Эрнеста, отца трех дочерей! Чтение лекций о Жанне д'Арк не подготавливало к роли pere de famille, а я даже не был pere de famille. Я был кто-то, играющий его роль в маскараде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Залитые слезами глаза Франсуазы обратились от него ко мне.
– Неужели ты так напился? – спросила она. – Что подумают люди?!
Жермена изумленно смотрела на нас из своего угла.
– Пойдите скажите Гастону, что я велел начать поиски вокруг замка и в парке, – сказал я ей. – Пусть захватит Жозефа и любого, кто есть поблизости. Месье Поль и я спустимся через несколько минут.
– Если хочешь знать мое мнение, – сказал Поль, – вот оно: девочка убежала из дому, потому что Жан выставил себя на посмешище перед всеми соседями. Ей было стыдно за него. Всем нам тоже.
– Ты ошибаешься, – сказала Рене, – я сама слышала, как Мари-Ноэль говорила всем направо и налево, что Жан – самый мужественный человек на свете, но никто, кроме нее, не знает – почему. Ох уж эти мне не по годам развитые детки! Мне было так неловко… не представляю, что все думали про нее.
– Мужественный? Что она хотела этим сказать? – спросила Франсуаза.
– О да, действительно, надо иметь мужество – своего рода, – чтобы сознательно отравить день всем – и гостям, и домашним. Когда это бывало, чтобы после конца охоты из пятидесяти приглашенных вернулось в замок не более двадцати?! Я бы стерпел, если бы это запятнало лично меня, но ведь пятно ложится на всю семью де Ге.
– Виновата погода, – сказала Рене. – Все промокли до нитки.
Пререкания прервал стук в дверь, все обернулись с надеждой и ожиданием, но на пороге появилась всего лишь Шарлотта, на ее худом, неприятном лице было написано сознание собственной важности.
– Простите, господин граф, и вы, мадам Жан, – сказала она. – Я только что услышала, что Мари-Ноэль пропала. Думаю, я была последней, кто видел ее. Когда я вчера вечером поднималась наверх, я случайно кинула взгляд в коридор и увидела, что она стоит на коленях у двери в гардеробную. Она хотела пожелать доброй ночи своему папа. Но вы ее не услышали, господин граф.
– И неудивительно, – ввернул Поль.
– Почему же она не постучалась тогда ко мне? – воскликнула Франсуаза.
– Я еще не спала. Она ведь прекрасно знает, что стоит ей постучаться, и я открою.
– Это я виновата, мадам Жан, – сказала Шарлотта. – Я сказала девочке, чтобы она ни в коем случае не беспокоила своего папа, ведь у него столько сейчас забот, и вас, мадам, ведь вы так нуждаетесь во сне, раз ребеночек вот-вот появится на свет. Маленький дружок, сказала я Мари-Ноэль, которого ей посылают небеса, чтобы она его любила и заботилась о нем.
Глаза-пуговки стрельнули в мою сторону и потупились; с раболепной подобострастной полуулыбкой на стиснутых лиловатых губах Шарлотта смотрела то на Франсуазу, то на меня. Я подумал о другой гардеробной комнате – рядом со спальней в башне наверху – и о том, что Шарлотта видела переставленные коробки в шкафчике над раковиной и догадалась о моем посещении вчера вечером. Она не выдаст меня, как и саму себя. Мы сообщники, и, как это мне ни противно, изменить я ничего не могу.
– Так, ясно, – сказал я, – а что же дальше?
– Она немного расстроилась, господин граф. Она сказала: "Папе нужна только я, и больше никто. Мальчика он хочет только из-за денег". Ее собственные слова. Я ушам своим не поверила. Я сказала ей, что говорить так – дурно, и господин кюре ее не похвалит за это, и ни один человек в Сен-Жиле. Когда ребеночек родится, мы все будем его любить, сказала я ей, начиная от папа до Цезаря, ведь его так долго ждали. Потом мы вместе дошли до черной лестницы и девочка направилась к себе в комнату, а я пошла наверх к госпоже графине, которая спала спокойно, как ангел.
Другими словами – лежала в беспамятстве благодаря моему подарку.
Возможно, это было одно и то же. Сейчас это не имело значения. Значение имело одно: Мари-Ноэль исчезла, а исчезла она потому, что я уехал в Виллар, а не остался в замке.
– Как вы думаете, мадемуазель, – спросила Шарлотта, обращаясь к Бланш, – не могла ли малышка побежать в церковь? В конце концов… – Она приостановилась, какой-то миг пристально смотрела на меня с еще более подобострастным выражением. –…Если у нее есть что-нибудь на душе, чего она стыдится, она, скорее всего, пойдет к господину кюре и попросит, чтобы он ее исповедовал.
– Нет, – сказала Бланш, – сначала она придет ко мне.
Поль пожал плечами.
– Вам не кажется, что прежде всего нам надо одеться? – спросил он. – Потом Бланш может пойти в церковь, а мы с Жаном присоединимся к Гастону.
Конечно, – тут он взглянул на меня, – если ты достаточно оправился после вчерашнего, чтобы участвовать в поисках.
Ничего не ответив, я повернулся и пошел обратно в гардеробную. Подошел к окну, посмотрел вниз, в сухой ров. Там не было ничего, кроме сорной травы и плюща, и маленькое тельце в голубом платье на дне, изуродованное, ненужное больше, я видел только в воображении.
О том, что Цезарь тоже пропал, сказать мне пришел Гастон. Жозеф пошел его покормить и увидел, что конура пуста. Эта новость принесла некоторое облегчение. Если Мари-Ноэль прихватила Цезаря, он защитит ее, во всяком случае – от реальных опасностей. И вряд ли она стала бы брать собаку, если бы хотела покончить с собой.
Выйдя из замка, мы с Полем и все остальные разделили между собой площадь, которую надо было прочесать, и мой участок оказался тем самым, где мы встретили вчера охотников. Из-за дождя, лившего целые сутки, в лесу было сыро, листья под ногами казались бумажными, валежник был мягкий, прелый. Но солнечные лучи уже проникли под полог леса и придали резкость очертаниям деревьев, нечетким и расплывчатым вчера.
Туман растаял, не слышно было перестука дождя по мокрым веткам, уныло клонящимся к земле; ослепительный солнечный свет серебрил подлесок, где в листве поблескивали шарики капель, вспыхивая на миг перед тем как упасть и слиться с землей.
Я шагал по длинным просекам, перебирался в лесу через канавы и все это время знал, что Мари-Ноэль там нет и она не возникнет передо мной, как маленькая Охотница с псом на поводке в конце дорожки, я не увижу ее спящей под деревом, как Красная Шапочка. Я пошел сюда, чтобы утомить себя, ведь я все равно не знал, где ее искать, а здесь хотя бы не слышны были крики всех остальных – их поминутные возгласы действовали мне на нервы. Звать девочку было так же бессмысленно, как тыкать вилами в стог сена, что с полной серьезностью делал на моих глазах Жозеф. Мари-Ноэль будет найдена, только если сама того захочет, но не здесь и не там – она будет ждать нас в своем прибежище перед собственным символическим алтарем.
Когда я наконец выбрался из леса на открытое место, я увидел – вчера все это заволакивал туман, – где, сделав полукруг, я оказался: неподалеку, через два поля от меня, были строения стекольной фабрики, частично загороженные стеной, а над ними, как карандаш, в небо вонзалась труба плавильной печи. Я пролез под проволочную ограду у опушки леса, пересек поле, миновав белую лошадь, которая паслась у забора, и, с трудом открыв калитку, наполовину скрытую шиповником и крапивой, снова вошел в яблоневый сад позади дома управляющего. Окна, выходящие на запад, были слепые и тусклые, но запущенный сад сверкал, как дождевые капли в лесу; роса прозрачной вуалью покрывала ярко-красные яблоки, упавшие на землю, которая курилась под солнцем теплым паром. Дом спал, но он не был покинут. Ползучий виноград охранял стены и окна; обильные плодами сад и огород, рождающие овощи и фрукты, которые никто не собирает, казались отголоском прошлого, которое вдруг слилось с настоящим благодаря приотворенному окну возле двери с облупившейся краской – всего три дня назад, когда я был здесь, оно было плотно закрыто, на раме от времени – толстая корка.
И тут я увидел, что за окном кто-то появился и глядит на меня; я подошел поближе, ступая по мокрой земле и упавшим яблокам. Подойдя вплотную, я узнал Жюли, она стояла, приложив палец к губам.
– Вы быстро добрались, – шепнула она. – Я послала записку в замок всего десять минут назад, на телефонный звонок никто не отвечал.
В ее словах для меня не было смысла. И все же я был напуган. В карих глазах, обычно дружелюбных и полных жизни, была тревога.
Интуиция, которой я научился за это время доверять, говорила, что меня ждет недоброе.
– Я не получал никакой записки, – сказал я, – я попал сюда случайно.
В комнату я залез через окно. Это была та самая комната со сваленной у стены мебелью, где я уже был, некогда гостиная в доме управляющего. Окна выходили на две стороны: то, возле которого стояла Жюли, смотрело на сад, противоположное – на колодец. Луч солнечного света упал на Мари-Ноэль, белую, неподвижную под грудой одеял на полу, и на пса, лежащего у ее ног, уткнувшегося носом в лапы. Та самая картина, какую рисовало мне воображение, только еще более мучительная. Не падали капли с тела, вытащенного из воды, не были переломаны кости, она не была искалечена, горьким было ее одиночество – пылинка в пустом пространстве.
– Ее нашел один из рабочих, – сказала Жюли. – Благодаря Цезарю. Пес стоял на страже возле колодца. Должно быть, она спустилась туда по лестнице и пролежала на дне среди мусора и осколков стекла всю ночь. Она не проснулась, когда он вынес ее оттуда, и когда он внес ее в дом и позвал меня, она так и не открыла глаза – продолжала спать.
Спать? А я думал, что она мертва. Я обернулся к Жюли – на ее морщинистом лице были замешательство, благоговейный трепет, но поражена она не была.
– В прежние годы во сне ходила госпожа графиня. Возможно, она передала это по наследству малышке, месье Жан. Но, без сомнения, у нее было что-то на душе.
Я нашарил в кармане листок бумаги. Он принадлежал Жану де Ге, но и мне тоже. И перед моими, а не его, глазами стояло лицо одурманенной наркотиком женщины. Мать Жана де Ге улыбнулась, когда я освободил ее от боли; но я не далеко ее унес – я передал эту боль девочке.
На фоне темного одеяла ее личико казалось вырезанным из камня – лик ангела, загадочного, далекого от всего вокруг, затерянного в холодных кельях сна.
– Бедняжка, – сказала Жюли, – в этом возрасте они всегда забирают себе в голову всякие фантазии. У меня это был паренек из деревни. Ходила за ним по пятам, куда бы он ни пошел. Моя сестра по уши влюбилась в своего учителя. Наша малышка ударилась в религию, как мадемуазель Бланш. Это пройдет.
Она погладила одеяло сильной загорелой, как и ее лицо, морщинистой рукой, под ногтем большого пальца чернела земля. Лежащее в кармане письмо, казавшееся драгоценным – ключ к сердцу, – внезапно превратилось в бессмысленный клочок бумаги. Я представил, как годы спустя похожая на Бланш женщина найдет его в забытом ящике и, прежде чем кинуть в мусорную корзину, спросит себя, нахмурясь, когда это она писала его и почему, и так и не вспомнит ту боль, то страдание, которое много лет назад привели ее к высохшему колодцу.
– Видите ли, месье Жан, – сказала Жюли, – в таком доме, как ваш, где полно женщин, должен найтись кто-то, кто подготовит девочку к тому, что ей предстоит. Она быстро взрослеет. В это время девочки, как молодые растения, растут не по дням, а по часам. У Эрнеста, моего соседа, того, который нашел ее и поднял из колодца, три дочки. Он первым делом спросил у меня, сколько Мари-Ноэль лет. Еще нет одиннадцати, сказала я ему. Ну, это еще ничего, сказал он. Его младшей было десять, когда она сформировалась. Поймите, господин граф, когда девочка становится девушкой и ничего ни о чем не знает, это может ее напугать. Я не удивлюсь, если у нас это вскоре случится.
Как бы я хотел иметь ее здравый смысл, ее чуткость, ее проницательность и понимание! Как бы я хотел иметь жизненный опыт ее соседа Эрнеста, отца трех дочерей! Чтение лекций о Жанне д'Арк не подготавливало к роли pere de famille, а я даже не был pere de famille. Я был кто-то, играющий его роль в маскараде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58