– А о чем ты думала? – спросил я.
– Утром я думала об охоте, о том, какое нас ждет удовольствие. А потом весь день думала о тебе.
В ее глазах было не столько беспокойство, сколько недоумение. Я облегченно вздохнул. Я не хотел ее напугать.
– Обо мне волноваться нечего, – сказал я, подтягивая одной рукой одеяло. – Рука уже куда лучше, и доктор Лебрен обещает, что через несколько дней все пройдет. Глупый случай – надо же было часам упасть в костер… Как я мог забыть, что ремешок еле держится…
– Но часы и не падали в костер, – сказала Мари-Ноэль.
– То есть как – не падали? Она глядела на меня в замешательстве, дергая простыню, лицо ее залила краска.
– Я была в голубятне, – сказала она. – Я забралась на самый верх и глядела наружу через дырочку возле входа для голубей. Я видела, как ты шел по аллее, размахивая часами. Я хотела тебя позвать, но у тебя был такой серьезный вид, что я передумала. Ты постоял немного у костра и вдруг кинул часы в самую середину. Там не было никакого дыма. Ты сделал это нарочно.
Зачем?
Глава 16
Я сел на стул возле кровати. Так было легче говорить, чем стоя.
Расстояние между нами стало короче, я был на одном уровне с ней, а не нисходил к ней, как взрослый к ребенку. Я догадался, что Мари-Ноэль объяснила мой поступок желанием избавиться от часов, а когда, пожалев об этом, я попытался вернуть их себе, тут-то и обжегся. То, что я намеренно причинил себе боль, не пришло ей в голову, но это она легко поймет.
– Часы были только предлогом, – сказал я. – Я не хотел участвовать в охоте, но не знал, как этого избежать, и тут, когда я стоял у костра, мне пришла в голову мысль обжечь руку. Это было просто, но глупо. Успех, должен признать, превзошел ожидания – боль оказалась куда сильней, чем я думал.
Она спокойно слушала. Подняла забинтованную руку, осмотрела со всех сторон.
– Почему ты не притворился, будто ты болен? – спросила она.
– Это бы ничего не дало. Все догадались бы, что это обман и со мной ничего не случилось. Обожженная рука говорит сама за себя.
– Да, – согласилась Мари-Ноэль, – не очень-то приятно, когда тебя выведут на чистую воду. Что ж, теперь ты умерщвил свою плоть и получил хороший урок. Можно мне снова посмотреть на часы?
Я пошарил в кармане и протянул их девочке.
– Бедненькие, – сказала она, – без стекла и черные от сажи. Их дни сочтены. Все удивляются, почему ты бросился их спасать. Я держала свой секрет при себе. Никому не сказала, что, прежде чем вытащить часы из костра, ты сам их туда кинул. Как не стыдно было делать им больно! Об этом ты не подумал?
– Пожалуй, нет, – сказал я. – У меня все перепуталось в голове. Я думал об одном человеке, которого убили – застрелили – много лет назад, и вдруг, не отдавая себе отчета, я бросил часы в огонь и в тот же миг сунул туда руку, чтобы спасти их. И обжег ее. Все произошло в одно мгновение.
Мари-Ноэль кивнула.
– Ты, наверно, думал о месье Дювале. – сказала она.
Я удивленно взглянул на нее.
– Говоря по правде – да.
– Естественно, – сказала девочка, – ведь это он подарил тебе часы, и его застрелили. Все сходится.
– А что ты знаешь о месье Дювале? – спросил я.
– Он был управляющим verrerie, – сказала Мари-Ноэль, – и, по словам Жермены, одни считали его патриотом, другие – предателем. Но он умер ужасной смертью, и мне не позволено о нем говорить. Особенно с тобой и с тетей Бланш. Поэтому я и не говорю.
Она протянула мне часы.
– Кто не велел тебе говорить о нем? – спросил я.
– Бабушка, – сказала Мари-Ноэль.
– Когда?
– О, не помню. Сто лет назад, когда я впервые услышала об этом от Жермены. Я стала рассказывать бабушке, и она сказала: "Сейчас же замолчи.
Мало ли что болтают слуги. Все это – сплошное вранье". Она очень тогда рассердилась и ни разу с тех пор не говорила со мной об этом. Папа, скажи, почему ты не хочешь завтра охотиться?
Этого вопроса я боялся больше всего – у меня не было на него ответа.
– Не хочу, и все, – сказал я, – без всякой причины.
– Но у тебя должна быть причина, – настаивала Мари-Ноэль. – Ведь ты любишь охоту больше всего на свете.
– Нет, – сказал я, – теперь не люблю. Я не хочу стрелять.
Девочка внимательно и серьезно смотрела на меня, ее огромные глаза неожиданно – мне даже страшно стало – сделались точь-в-точь такими, как глаза Бланш на детских снимках.
– Потому, что не хочешь убивать? – спросила она. – Ты вдруг почувствовал, что лишать жизни – грех, даже если ты убил маленькую птичку?
Мне следовало сразу ответить ей: "Нет". Я не хотел стрелять потому, что боялся стрелять плохо, а я заколебался в поисках лазейки, и Мари-Ноэль приняла мою нерешительность за положительный ответ. Я видел по ее горящим глазам, что она уже сочиняет в уме фантастическую историю о том, как ее отец вдруг почувствовал внезапное отвращение к крови, ему стала отвратительна сама мысль об убийстве и он сжег себе руку, чтобы не поддаться искушению принять участие в охоте.
– Возможно, – сказал я.
Не успел я произнести это слово, как понял, что совершил ошибку. До этих пор я ни разу сознательно не солгал Мари-Ноэль. А теперь я это делал. Я создавал ложный образ Жана де Ге, давал девочке то, чего она просила, чтобы самому закрыть глаза на правду.
Мари-Ноэль встала на колени в постели и, стараясь не задеть повязку, обвила мою шею рукой.
– Я думаю, ты проявил большое мужество, – проговорила она. – Помнишь, как сказано в Евангелии от святого Матфея: "…Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…". Я рада, что это не глаз, с глазом было бы куда труднее. Рука у тебя заживет, но ведь главное – это намерение, тетя Бланш всегда так говорит. Жаль, что мы не можем все ей рассказать, хотя лучше пусть это будет наша с тобой тайна.
– Послушай, – сказал я, – совсем ни к чему делать из этого особую тайну. Я обжегся, я не могу стрелять, и я не хочу стрелять. Забудь об этом.
Мари-Ноэль улыбнулась и, наклонившись, поцеловала забинтованную руку.
– Обещаю даже не упоминать об этом, – сказала она, – но думать ты мне не запретишь. Если ты завтра увидишь, что я смотрю на тебя особенным образом, знай, что я думаю о твоем благородном поступке, о твоем смирении.
– Это был не благородный, а глупый поступок.
– В глазах Господа Бога глупцы выше мудрецов. Ты когда-нибудь читал о святой Розе из Лимы?
– Она тоже сунула руку в костер?
– Нет, она носила тяжелый железный пояс и никогда не снимала его, и он так глубоко врезался ей в тело, что сделалась гнойная рана. Она носила его много лет во славу Бога. Папа, тетя Бланш хочет, чтобы я пошла в монастырь.
Она говорит, я не найду счастья в этом мире, и, наверно, она права. А теперь, когда я читаю житие святой Терезы из Лизье, я еще больше в этом убеждаюсь. Как ты думаешь?
Я посмотрел на нее. Она стояла, маленькая, серьезная, в белой ночной рубашке, скрестив руки на груди.
– Не знаю, – сказал я, – по-моему, ты еще слишком мала, чтобы это решать. Если тетя Бланш не нашла счастья в нашем мире, это еще не значит, что то же будет с тобой. Все зависит от того, что ты понимаешь под счастьем.
Это ведь не горшок с золотом, закопанный под деревом. Спроси господина кюре.
– Спрашивала. Он говорит, если я буду усердно молиться, Бог ответит мне. Но ведь тетя Бланш молится с утра до ночи и намного старше меня, а Бог так и не дал ей ответа.
Церковные часы пробили десять. Я устал, я не хотел обсуждать душевное состояние Бланш, или Мари-Ноэль, или мое.
– Что с того? – сказал я. – Возможно, тебе повезет больше и ты получишь ответ быстрее.
Девочка вздохнула и легла в постель.
– Жизнь – сложная штука, – сказала она.
– Согласен.
– Как ты думаешь, не легче ли быть кем-нибудь другим, а не самим собой? – спросила она.
– Это я и хотел бы узнать.
– Я бы не возражала быть другой девочкой, но только если была бы уверена, что ты будешь моим отцом, – сказала она.
– Ты на ложном пути, – возразил я, – все на свете иллюзия. Спокойной ночи.
Как ни странно, ее обожание угнетало меня. Я погасил у нее свет и спустился в гардеробную к своей походной кровати. Уснуть мне мешала не рука, она больше меня не тревожила, а сознание, что главное – видимость, что всем им нужно одно – внешняя оболочка Жана де Ге, его наружный вид. Цезарь был единственным, кто понял, что я чужой, но и его я сумел примирить с собой – сегодня он позволил себя погладить и завилял хвостом.
***
Я беспокойно проспал несколько часов и проснулся от того, что Гастон раскрыл ставни; утро было пасмурное, сырое, сеялся мелкий дождь. И тут же передо мной, вселяя смутную тревогу, встал весь ожидающий меня день – охота, гости, ритуал приема, такой же неведомый мне, как праздник каннибалов, – и я почувствовал, как для меня важно не подвести никого из де Ге, не опозорить семью или замок, и не потому, что я испытываю особое уважение к отсутствующему хозяину дома, а потому, что традиции святы для меня.
В коридоре раздавались шаги, на лестнице – голоса, церковный колокол начал созывать прихожан к мессе. Я поблагодарил Бога за то, что успел побриться, и теперь мне оставалось только надеть темный костюм, приготовленный Гастоном… А тут послышался стук в дверь, и вошла Мари-Ноэль, чтобы помочь мне.
– Ты опаздываешь, – сказала она. – Почему? Опять разболелась рука?
– Нет, – сказал я. – Я забыл про время.
Мы заглянули вместе к Франсуазе пожелать ей доброго утра, а затем спустились вниз, в холл, и вышли на террасу. Увидели опередившую нас небольшую семейную группу – они уже прошли через ворота и шли по мосту, – Поль, Рене и Бланш, а рядом с ней, опираясь на ее руку, какая-то тучная, сутулая, незнакомая мне фигура в черном. Я хотел было спросить Мари-Ноэль, кто это, как до меня внезапно дошло, что это сама графиня, которую я видел только в кресле или в постели. Две черные фигуры, одна грузная, выше всех остальных, другая, рядом, деревянная, прямая, как палка, были похожи на вырезанные из бумаги силуэты на фоне холмов и старой церкви под тусклым серым небом.
Мы догнали их, и я предложил маман свою здоровую руку, чтобы мы с Бланш могли поддерживать ее с двух сторон. Я увидел, что она выше, чем я думал: мы с ней были одного роста, но из-за тучности она казалась еще больше.
– Что это за история насчет ожога? Никто никогда не говорит мне правды.
Я кончил рассказывать как раз в тот момент, когда колокола умолкли и мы подошли ко входу в церковь.
– Не верю я тебе, – сказала маман, – только слабоумный мог сделать такую глупость. Или ты действительно выжил из ума?
Кучка деревенских жителей, стоящих на паперти, расступилась, чтобы пропустить нас, и пока мы шли к нашим местам, – графиня, все еще опираясь на Бланш и меня, – я думал, не странно ли, что семейство де Ге все вместе приходит сюда замаливать грехи, а двое из них вот уже пятнадцать лет не разговаривают друг с другом…
Церковка двенадцатого века, такая ветхая и скромная снаружи, без украшений, с простой, покрытой лишайником каменной кладкой, внутри оказалась кричаще-безвкусной, с фиолетово-синими окнами, запахом лака, как в методистской часовне, и стоящей у алтаря кукольной мадонной, с удивлением глядящей на младенца Иисуса у себя на руках.
Я надеялся, что, очутившись в церкви и принимая участие в мессе, забуду про маскарад и почувствую себя истинным владельцем Сен-Жиля. Но вышло наоборот: вновь заявило о себе утихшее было чувство вины. Никогда еще так ясно не отдавал я себе отчета в том, что совершаю обман, причем обманываю не столько стоящих рядом со мной на коленях родных, которые стали мне своими, чьи недостатки и провинности я знал и отчасти делил, сколько незнакомых мне крестьян, собравшихся в церкви. Что еще хуже, я обманывал доброго старого кюре с розовым лицом херувима, который включил меня в свои молитвы, а я, глядя на его объемистую фигуру, увенчанную кивающей головкой, вдруг непочтительно вспомнил африканского знахаря, которого когда-то видел, и должен был отвести от него глаза и прикрыть их рукой, словно целиком отдавшись молитве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58