– А дядя Поль тоже разбирает наверху вещи? – спросил я.
– Нет, он уехал на фабрику, – ответила Мари-Ноэль. – И тетя Бланш с ним вместе, а вовсе не пошла в церковь. Но это тоже тайна. Они боялись, что если бабушка об этом услышит, она вмешается. Тетя Бланш хочет посмотреть на мебель, которая хранится в доме управляющего, и отобрать из нее, что можно.
Она сказала мне, что вчера была там впервые за пятнадцать лет. И что дом пропадает без пользы, раз в нем никто не живет, и его надо сделать обитаемым.
– Тетя Бланш так тебе сказала?
– Да, сегодня утром. Она собирается предпринять что-нибудь по этому поводу. Вот почему она поехала с дядей Полем.
Несколько минут она молча подписывала конверты. Затем подняла голову и, покусывая кончик пера, сказала:
– Мне сейчас пришла в голову ужасная мысль. Не знаю даже, говорить тебе или нет.
– Продолжай, – сказал я.
– Понимаешь, как только маман умерла, у всех неожиданно появилось то, чего они желали. Бабушка любит, чтобы на нее обращали внимание, и вот она спустилась вниз. Дядя Поль и тетя Рене собираются путешествовать и очень этим довольны. Тетя Бланш отправилась в дом управляющего, где, как она однажды сказала мне по секрету, она давным-давно, еще до моего рождения, собиралась жить. Даже мадам Ив возится с бельем и чувствует себя важной персоной. Ты получил деньги, как хотел, и можешь тратить их сколько душе угодно. А я, – она приостановилась в нерешительности, глядя на меня тревожно и печально, – я в результате избавилась от братца и буду иметь тебя в своем распоряжении до конца моих дней.
Я глядел на девочку, и из глубины сознания пробивалась забытая, а может быть, подавленная мысль: что-то насчет алчности, что-то насчет голода. Через полуоткрытые двери в столовую вдруг донесся телефонный звонок. Он мешал мне, нервировал, не давал сосредоточиться, а слова Мари-Ноэль неожиданно показались очень важными, требующими правильного ответа.
– Я вот что хочу знать, – продолжала Мари-Ноэль, – случилась ли бы хоть одна из этих вещей, если бы маман не умерла?
Ее ужасный, мучительный вопрос, казалось, потрясал основы всякой веры.
– Да, – быстро ответил я, – они должны были случиться, не могли не случиться. Это никак не связано со смертью маман. Если бы она осталась жива, они все равно произошли бы.
Однако на лице Мари-Ноэль все еще было сомнение, мой ответ не совсем ее удовлетворил.
– Когда вещи случаются по воле don Dieu, – сказала она, – все бывает к лучшему, но иногда, надев личину, нас искушает дьявол. Ты помнишь, как сказано в Евангелии от святого Матфея: «Все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне».
Звонок в холле прекратился. Гастон снял трубку. Через минуту его шаги послышались в столовой. Они приближались к нам.
– Главное, разгадать: кто – кто, – сказала Мари-Ноэль. – Кто дает нам то, что мы хотим, Бог или дьявол. Это может быть только один из двух, но как узнать – который?
Гастон подошел к дверям и позвал меня:
– Господина графа просят к телефону.
Я встал и прошел через столовую в гардероб. Поднял старомодную трубку.
Кто-то неразборчиво произнес:
– Ne quittez pas.
Голос звучал глухо, словно звонили по междугородной линии. Затем, немного спустя, другой голос, мужской, сказал:
– Я говорю с графом де Ге?
– Да, – ответил я.
Пауза. Казалось, мой собеседник на другом конце провода раздумывает, что сказать.
– Кто это? – спросил я. – Что вам надо?
Тихо, чуть не шепотом, голос ответил:
– Это я, Жан де Ге. Я только что прочитал сегодняшнюю газету. Я возвращаюсь.
Глава 25
Все во мне отвергало его. Разум, дух, чувства объединились в протесте.
Шепот на другом конце провода мне почудился, был плодом усталости, плодом воображения. Я ждал, ничего не ответив. Спустя мгновение он снова заговорил:
– Вы слышите меня, – спросил он, – вы мой remplacant?
Возможно, потому, что в холле раздались шаги – неважно чьи, скорей всего Гастона, – я ответил ему сухим тоном, как пристало деловому человеку, привыкшему отдавать приказы и распоряжения.
– Да, – ответил я. – Я слушаю вас.
– Я звоню из Девиля, – сказал он. – У меня ваша машина. Я собираюсь приехать в Сен-Жиль попозже к вечеру. Нет смысла появляться там, пока не стемнеет, – меня могут увидеть. Предлагаю встретиться в семь часов.
Его апломб, уверенность, с какой он говорил, не сомневаясь в моем согласии, вызвали во мне еще большую ненависть.
– Где? – спросил я.
Ответил он не сразу – думал. Затем тихо сказал:
– Вы знаете дом управляющего в verrerie?
Я думал, он назовет отель в Ле-Мане, где сыграл со мной свою первую – и единственную – шутку. Это была бы нейтральная зона. То, что вместо этого он предложил дом управляющего, было прямым вызовом.
– Да, – сказал я.
– Я оставлю машину в лесу, – продолжал он, – и пройду к дому садом.
Ждите меня внутри и откройте мне дверь. Я буду вскоре после семи.
Он повесил трубку не попрощавшись. Щелчок – и все. Я вышел из ниши, где висел телефон, в холл. Гастон и Жермена сновали взад и вперед между кухней и столовой с подносами в руках – подходило время ленча. Снаружи, на подъездной дорожке, послышался шум колес: это возвращались с фабрики Поль и Бланш. Скоро все сойдутся в столовой для совместной трапезы.
Хотя во мне кипела ярость, я держал себя в руках. Сегодня я был хозяин дома, а он – незваный гость, желающий присвоить мои права. Замок был теперь моим семейным очагом, те, кто жил в нем, кто через несколько минут соберется во главе со мной вокруг стола, были моей семьеей – плоть от плоти, кровь от крови, – мы составляли единое целое. Не мог он вот так вернуться и отнять их у меня.
Я вошел в гостиную; графиня все еще сидела там, обозревая мебель, опять расставленную по-иному. Жюли исчезла, забрав с собой камчатную скатерть.
Графиня была одна.
– Кто это звонил? – спросила она.
– Да так, один человек, – ответил я. – Прочитал некролог в утренней газете.
– В прежние времена, – сказала графиня, – никому и в голову не пришло бы звонить. Это свидетельствует о недостатке такта. Учтивый человек выразил бы свое соболезнование в письме и прислал бы мне цветы. Но – что говорить! – хорошие манеры остались в прошлом.
Я подошел к ней и взял за руку.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я. – Я не мог осведомиться раньше, на глазах у Жюли.
Графиня взглянула на меня и улыбнулась:
– У нас с тобой было ночное бдение, верно? – сказала она. – Но ты уснул в кресле. Что до меня, я не сомкнула глаз. Если ты полагаешь, что это будет для меня легко, ты ошибаешься.
– Я ни разу не говорил, что это будет легко, – ответил я. – Ничего труднее у вас не было в жизни.
– Я должна отказаться ради тебя от покоя и приятных сновидений, – сказала графиня. – Ведь именно это ты просишь меня сделать, не так ли?
Из-за того только, что тебе хочется, чтобы я хозяйничала в доме. Откуда мне знать, не передумаешь ли ты вдруг и не заточишь ли меня снова в башню.
– Нет! – вскричал я. – Нет… нет!
Моя неожиданная горячность позабавила маман. Она протянула руку и погладила меня по щеке.
– Ты избалован, – сказала она, – в этом твоя беда. Сегодня утром мы с Жюли сошлись насчет этого во мнении. Все мы здесь с тобой мучаемся. Если я заболею – а это вполне вероятно, – виноват будешь ты.
Она приостановилась, затем, довольно глядя кругом, продолжала:
– Знаешь, в больничной часовне Франсуаза произвела на меня очень хорошее впечатление. Впервые в ней была видна порода. Я буду с гордостью принимать тех, кто придет завтра попрощаться с ней. Большое утешение – не стыдиться невестки после ее смерти.
В гостиную вошел Гастон и своим новым – приглушенным, участливым – тоном объявил, что ленч подан. В то время как мы шли из гостиной в холл, графиня сказала:
– Когда привезут цветы, комнату будет не узнать. Главное – лилии, неважно, сколько они стоят. В конце концов, платить будет Франсуаза. Мы всем обязаны ей.
Остальные уже были в столовой, и, взглянув на Поля и Бланш, я увидел, что у них лица заговорщиков, но не скрытные, не замкнутые: такие лица бывают у детей, делящих между собой секрет, который обоим принес радость. Когда, прочитав, как всегда, молитву, Бланш доверчиво и спокойно, хотя и без улыбки, посмотрела на меня, я понял, что утром чего-то добился – если не конца молчания, то утоления боли.
Дождавшись, пока маман сядет напротив меня на другом конце стола, я сказал ей:
– Теперь, когда вы заняли место, которое принадлежит вам по праву, я хочу сделать еще кое-какие перемены. Я уже обсуждал их с Бланш и с Полем и Рене. Поль больше не будет управлять фабрикой. Он будет ездить по свету, и Рене вместе с ним.
Мои слова были выслушаны совершенно бесстрастно. Протягивая на вилке кусочки мяса терьерам, сидевшим с обеих сторон от нее, графиня сказала:
– Прекрасная мысль. Давно надо было это сделать. К сожалению, ни один из нас не мог себе этого позволить. А кто займет его место? Надеюсь, не Жак.
Он не пользуется влиянием.
– Бланш, – ответил я. – Она знает о verrerie больше всех нас. И жить она в дальнейшем будет в доме управляющего.
Даже эта новость не поколебала спокойствия графини. Не знаю, чего я ожидал: насмешки по адресу Бланш, издевки, во всяком случае – потока слов.
Вместо этого графиня безмятежно сказала:
– Я всегда говорила, что у Бланш есть сметка. Не представляю, в кого она пошла… не в меня, это точно. Да и отец ваш не был практичный человек, он занимался verrerie, чтобы не нарушать семейную традицию, а не для извлечения выгоды. Но Бланш… – Графиня подняла голову и посмотрела через стол на дочь. – – Мы и оглянуться не успеем, как у нас тут будет полно туристов. За воротами – магазинчик, где будут продаваться стеклянные копии замка и церкви, в сторожке у Жюли – мороженое. Все это мы имели бы давным-давно, если бы не помешала война.
И она снова принялась за еду. Поль, кинув на меня взгляд, быстро произнес:
– Значит, вы одобряете? И тот наш план, и другой?
– Одобряю? – повторила графиня. – Почему бы мне его не одобрить? И то, и другое вполне мне подходит. Что, ради всего святого, будет делать здесь, в замке, Бланш, если я решу спускаться вниз каждый день? – Она размяла в пальцах кусочек хлеба. – Да и Рене тоже, если уж о том зашла речь. – Графиня посмотрела на невестку. – Стоит женщинам остаться без дела, они попадают в беду. Ударяются в религию или заводят любовника.
Значит, никаких протестов. Мари-Ноэль была права. Все получили то, что хотели. На всех лицах было облегчение. И, глядя на них, я внезапно представил себе, как все это будет: вот Поль и Рене выезжают из замка на новой, набитой багажом машине, которую я им куплю, вот они в Париже, и, хотя сперва им не по себе – они чувствуют себя провинциалами, постепенно это сглаживается, благодаря свободе; а вот Бланш в доме управляющего – она разбирает мебель, пересматривает книги, возможно, наталкивается на какой-нибудь старый проект или рисунок и тоже обретает свободу, освобождаясь от душевной горечи.
Но пока все это проходило перед моим мысленным взором, я заметил, что Мари-Ноэль, не отрываясь, глядит на меня.
– Ну, – спросил я, – что ты хочешь сказать?
– Понимаешь, – начала она, – ты составил планы для всех. А для себя?
Что ты собираешься делать, когда все уедут отсюда?
Ее вопрос привлек общее внимание. Все с любопытством смотрели на меня.
Даже Бланш, подняв на мгновение голову, взглянула мне в лицо, затем снова опустила глаза.
– Я останусь здесь, – сказал я. – В замке, в Сен-Жиле. У меня нет намерения уезжать отсюда. Я останусь здесь навсегда.
И, произнося эти слова, я уже знал, что я должен сделать. Я вспомнил про револьвер, который видел в ящике секретера в библиотеке. В субботу я сжег себе руку, чтобы избавиться от унижения, из страха, что с меня сорвут маску, увидев, как я стреляю. Сейчас другое дело. Свидетелей не будет. Надо быть последним дураком, чтобы промахнуться, стреляя в упор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58