Во всяком случае, более довольным собой, своим жребием.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — возразил Крис. — Мне никогда не надо было никому и ничего доказывать.
— Неправда, — настаивала Сутан. — Несмотря на ваши разногласия, ты преклонялся перед отцом. Ну а что касается твоего брата Терри, то...
— Послушай, оставь, ради Христа, моего брата в покое. — Он устал от постоянных напоминаний о его прошлом; ему было страшно от того, как много вины носил он в себе.
— Вот это в твоем духе, — не унималась она. — Ты и слышать не хочешь о таких неприятных вещах. — Она приложила руки к его щекам. — Неужели ты не видишь, Крис, что не от войны ты тогда пытался убежать, а от себя самого. А под конец ты просто вынудил меня прогнать себя. Вот как все получилось. И теперь все опять складывается по-старому, и я не хочу принимать в этом участия.
Она вырвалась из его рук и прежде, чем он успел остановить ее, она уже встала и сделала нетвердый шаг по направлению к двери.
— О, Господи!
Крис мгновенно вскочил и тоже вышел из темноты. И он увидал то, что видела Сутан: М. Мабюс мчался на них, легкий, как ветер.
* * *
Глубокой ночью воспоминания о прошлой жизни вырвали Мильо из объятий Морфеи. Опять выследил его, как Жана Вальжана в романе Гюго, его беспощадный преследователь из другого времени, из другой жизни, из которой ему так счастливо и так часто удавалось сбежать.
Это неприятно поразило его, когда он сел в кровати, сбрасывая с себя черные атласные простыни, именно поразило, поскольку всегда считал себя человеком, неспособным чувствовать вину. Строки из песни Жака Бреля, которую он слышал во сне, все еще звучали в его ушах:
Смерть ждет меня средь падающих листьев
В бездонных рукавах у магов золотистых.
За окном Люксембургский Сад с его густыми кронами деревьев и чернильными тенями под ними казался неприветливым, зловещим.
Нежное прикосновение рук Морфеи.
— Там ничего нет. — Они нежно влекут его назад, в теплую постель. — Поспи еще.
Но там, в темноте, жизнь, которой он жил прежде, жестоко хватала его за ноги.
Смерть ждет меня в моей постели стылой
Свив паруса забвения из белой простыни
Натянем их покрепче
Времени назло.
Он поджал под себя ноги, потом выкатился из постели. Не говоря ни слова, оделся и ушел, даже не оглянувшись на кровать, в которой лежала Морфея, натянув простыни до подбородка, уставившись в пустоту, сотворенную ей самой.
В это время ночи Париж лежал во тьме, обуздав свои страсти. Всю дорогу домой Мильо прокручивал в памяти фильм, который его жена показала ему однажды, через три недели после того, как провалились его надежды получить от министра внутренних дел значительную финансовую помощь на проведение его коммерческих операций. Она поднесла ему этот фильм за обеденным столом, вместе с крем-брюле, в нарядной упаковке, как подарок на день рождения.
Звучала музыка Баха, его «Реквием». Они смотрели фильм вместе, и он навсегда запомнил блеск ее глаз, следивших за гаммой эмоций на его лице — отвращение, гнев, унижение — по мере того, как он видел, стадию за стадией, глубину ее падения. В обрамлении возвышенной, божественной музыки церковного хора извращенные половые акты казались просто чудовищной мерзостью. Сексуальная разминка, которой она занималась с министром внутренних дел, постепенно перешла в кошмарный садомазохизм, и Мильо, не выдержав, выдрал пленку из кинопроектора.
«Зачем ты это сделал?» — закричала она. Руки его тряслись, будто его сейчас хватит паралич.
И какова же была реакция его жены на эту его ярость? «Этот фильм поможет тебе получить то, чего ты добиваешься, — объяснила она. — Я собираюсь им шантажировать министра внутренних дел и вынудить его дать тебе дипломатические концессии. Никто этого за просто так не даст».
Он застонал, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. «Нет, я спрашиваю тебя, зачем ты показала мне это? Зачем ты меня заставила смотреть эту мерзость?»
«Чтобы преподать тебе урок катехизиса, — ответила она с улыбкой, которую он будет помнить до своего смертного часа. — Показать тебе, что значит быть игрушкой в чьих-то руках. Заставить тебя увидеть то, что ты и подобные тебе безжалостно творили столько лет с народом Индокитая. И еще чтобы показать тебе наглядно, в чем истоки всякой власти».
Образы ее голых ягодиц, как она стояла, раскорячившись, над коленопреклоненным министром, уже не мелькали на экране, но он никак не мог изгнать их из своей памяти. Но в глубине души он понимал, что она права. Власть была ее, если и не слава.
С размаху он ударил ее изо всей силы по лицу, только чтобы стереть с него злорадную улыбку. Но результат потряс его самого. Видя ее распростертой на ковре, он почувствовал такое глубокое удовлетворение, что решил повторить. Рассек ей губу. Потом еще разок — и расквасил нос. Как приятно было чувствовать ее теплую кровь на своих руках!
И вот тогда до него в первый раз по-настоящему дошло, что стало с его жизнью и что ее надо радикально изменить, если он хочет выжить.
Жена пользовалась им точно так же, как он пользовался ей. Она добывала ему все субсидии, все прикрытие, которое ему требовалось для проведения его политики и политики его союзников в Юго-Восточной Азии. Но она делала это не потому, что он ее просил это делать, а ради удовольствия наставлять ему рога. Такая цена слишком высока. Заставляя его мириться с этим, она лишила его самоуважения, его мужского достоинства.
Славный «Реквием» Баха завершился хором «Аве Мария» необычайной красоты и величия. Мильо думал о всех миссионерах, о смелом авангарде современной цивилизации, ополчившихся в праведном гневе на дикость и невежество в дальних краях, не усмиренных словом Господа. Может, он и социалист, радикал и даже подрывной элемент, но безбожником он не был никогда. И теперь он наполнялся сам праведным гневом, как пустой сосуд.
Подобрав с пола размотавшуюся пленку, он стал накручивать ее на шею жены. А потом потянул изо всей силы. Чем сильнее затягивал он петлю, тем слабее становились, как ему казалось, наиболее унизительные образы. Пока они не пропали вовсе...
Дома его ждала целая бобина разных разговоров. Войдя в свою напичканную электроникой рабочую комнату, он заварил себе крепчайшего кофе, потому что ему требовалось взбодрить себя. Облизал кончики пальцев, бросив в густую жидкость ломтик лимона.
К тому времени, как катушка с пленкой перемоталась, чтобы можно было начать прослушивание, он устроился поудобнее возле аппарата, надел наушники. Прослушивая, задумчиво прихлебывал из чашки.
Поначалу шел довольно занудный материал, как и обычно бывает с перехватом разных разговоров. М. Логрази толковал со своей женой по телефону о новом доме, который он присматривает, о «Мерседесе», без которого его жена, по-видимому, жить не может, о частной школе закрытого типа, куда они собираются послать своего непутевого сыночка. М. Логрази относился более терпимо к выходкам сына, но его жена настаивала на военной школе. В конце концов, она уступила по вопросу школы, но не «Мерседеса».
«Я уже тебе не раз говорил, — внушал М. Логрази своей супруге, — что мы не можем выставлять на показ наше благосостояние». Мильо мог легко представить себе возражение жены типа «А на кой черт тогда его приобретать?», потому что после небольшой паузы Логрази сказал: «Достаточно того, что мы сами знаем о нем. Какое тебе дело до того, что подумают соседи. И чтоб я больше не слышал про соседей, Конни!»
После этой реплики он швырнул трубку. Через минуту послышался звук открываемой двери.
«Ты поздно встаешь, однако», — сказал Логрази.
«Был сеанс радиосвязи с Адмиралом Джумбо, — объяснил незнакомый голос. — Да и, кроме того, с самого Вьетнама я спал не более двух часов в сутки. По-видимому, одна из вещей, которые я оставил в Индокитае, это мой недосып».
«Ну и как ты здесь у нас акклиматизируешься?» — спросил Логрази.
«Да как сказать? Во всяком случае, не скучаю». Звуки перевертываемых страниц. «Просматриваю сметы, которые Старик мне дал, когда я уезжал из Вашингтона. Там у нас выявлен дьявольский дефицит, который должен покрыть Белый Тигр».
Мильо замер, не донеся чашку до губ. Старик, Вашингтон... О чем они, черт подери, толкуют? Уж, конечно же, не о доходах с импорта оливкового масла! Догадки жужжали в его голове, как надоедливые москиты.
«Все это верно, — согласился М. Логрази, — но только до некоторой степени».
«Почему? Кто, кроме самого Старика, которому мы принадлежим душой и телом, знает, что мы вообще существуем? Для всех наше единственное дело — импорт-экспорт, верно? У нас чертовски хорошее прикрытие. Старик сам об этом позаботился».
«Все это так, — сказал Логрази. — Но мы хотя бы частично зависим от правительства по части финансирования, как, по большому счету, и сам Старик».
Чашка выскользнула из руки, разбилась о приставку к магнитофону, обрызгав его горячим кофе, но Мильо этого даже не заметил. Неужели он не ослышался? Чтобы мафия финансировалась американским правительством, пусть даже и не подозревавшим об этом? Неужели Старик не саро di capi мафиозных семейств, как он всегда предполагал, а сам Президент Соединенных Штатов? Мильо понимал, почему все в нем противится этому предположению, несмотря на все новые и новые доказательства: это означало, что его догадки насчет Волшебника оказались верными. Боже всевышний, спаси меня, подумал Мильо.
Он остановил пленку рукой, дрожавшей так, что пришлось зажать ее между колен. С трудом перевел дух. О господи, меня надули, подумал Мильо. Логрази вовсе не мафиози, а сотрудник наивреднейшего шпионского гнезда Америки — ЦРУ!
Дрожь сотрясала его. Он достал платок, вытер вспотевший лоб. Мильо приходилось наблюдать за работой многочисленных цэрэушников в Юго-Восточной Азии еще в 50-е годы. Эти люди отличались одинаковой заносчивостью, невероятной уверенностью, что их предполагаемые неограниченные финансовые возможности позволяют им одним прыжком перемахивать через многоэтажные здания. Они считали, что деньги делают их неуязвимыми. Более глупые, чем большинство других представителей белой расы на Востоке, чаще всего они кончали тем, что получали пулю в затылок.
Но имя им было легион, и их непосредственным руководством было правительство Соединенных Штатов. По этой причине Мильо считал за благо иметь с ними как можно меньше общего. Но это отвращение сослужило ему плохую службу, как это он теперь прекрасно понял. Из-за него он оказался не на высоте на сей раз и дал себя провести американским спецслужбам. М. Логрази, оказывается, вовсе не такой дурак, каким прикидывался. Ну а что касается Волшебника, так тот и вообще дьявольский гений. От одной мысли, что он все еще жив, Мильо бросало в дрожь.
Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Это значительно изменяет ситуацию, подумал он, и вернулся к прослушиванию пленки.
«Но, поскольку мы, как и все, ограничены в средствах, — говорил Логрази, — то это, естественно, сказывается и на наших ресурсах, и на размахе нашей деятельности. Вот Старик и подсказал нам идею Белого Тигра, для решения проблемы нашего финансирования, причем так, чтобы с лихвой хватило. Представить нам возможность, так сказать, полностью реализовать наш потенциал».
«Подросшие дети могут оказаться опасными», — предостерег голос Волшебника.
«Пожалуй, — согласился Логрази. — Но опасность — непременный элемент в нашей профессии, не так ли?»
«Я хочу сказать, — продолжал Волшебник, — что чем свободнее мы от обычных служебных каналов, тем в большей степени зависим от воли одного человека. А человек есть человек. Поэтому вместо более жесткого контроля, который можно было бы ожидать, его оказывается гораздо меньше. Уж в этом ты можешь мне верить, дружище. Я имею достаточный опыт работы вне рамок законности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — возразил Крис. — Мне никогда не надо было никому и ничего доказывать.
— Неправда, — настаивала Сутан. — Несмотря на ваши разногласия, ты преклонялся перед отцом. Ну а что касается твоего брата Терри, то...
— Послушай, оставь, ради Христа, моего брата в покое. — Он устал от постоянных напоминаний о его прошлом; ему было страшно от того, как много вины носил он в себе.
— Вот это в твоем духе, — не унималась она. — Ты и слышать не хочешь о таких неприятных вещах. — Она приложила руки к его щекам. — Неужели ты не видишь, Крис, что не от войны ты тогда пытался убежать, а от себя самого. А под конец ты просто вынудил меня прогнать себя. Вот как все получилось. И теперь все опять складывается по-старому, и я не хочу принимать в этом участия.
Она вырвалась из его рук и прежде, чем он успел остановить ее, она уже встала и сделала нетвердый шаг по направлению к двери.
— О, Господи!
Крис мгновенно вскочил и тоже вышел из темноты. И он увидал то, что видела Сутан: М. Мабюс мчался на них, легкий, как ветер.
* * *
Глубокой ночью воспоминания о прошлой жизни вырвали Мильо из объятий Морфеи. Опять выследил его, как Жана Вальжана в романе Гюго, его беспощадный преследователь из другого времени, из другой жизни, из которой ему так счастливо и так часто удавалось сбежать.
Это неприятно поразило его, когда он сел в кровати, сбрасывая с себя черные атласные простыни, именно поразило, поскольку всегда считал себя человеком, неспособным чувствовать вину. Строки из песни Жака Бреля, которую он слышал во сне, все еще звучали в его ушах:
Смерть ждет меня средь падающих листьев
В бездонных рукавах у магов золотистых.
За окном Люксембургский Сад с его густыми кронами деревьев и чернильными тенями под ними казался неприветливым, зловещим.
Нежное прикосновение рук Морфеи.
— Там ничего нет. — Они нежно влекут его назад, в теплую постель. — Поспи еще.
Но там, в темноте, жизнь, которой он жил прежде, жестоко хватала его за ноги.
Смерть ждет меня в моей постели стылой
Свив паруса забвения из белой простыни
Натянем их покрепче
Времени назло.
Он поджал под себя ноги, потом выкатился из постели. Не говоря ни слова, оделся и ушел, даже не оглянувшись на кровать, в которой лежала Морфея, натянув простыни до подбородка, уставившись в пустоту, сотворенную ей самой.
В это время ночи Париж лежал во тьме, обуздав свои страсти. Всю дорогу домой Мильо прокручивал в памяти фильм, который его жена показала ему однажды, через три недели после того, как провалились его надежды получить от министра внутренних дел значительную финансовую помощь на проведение его коммерческих операций. Она поднесла ему этот фильм за обеденным столом, вместе с крем-брюле, в нарядной упаковке, как подарок на день рождения.
Звучала музыка Баха, его «Реквием». Они смотрели фильм вместе, и он навсегда запомнил блеск ее глаз, следивших за гаммой эмоций на его лице — отвращение, гнев, унижение — по мере того, как он видел, стадию за стадией, глубину ее падения. В обрамлении возвышенной, божественной музыки церковного хора извращенные половые акты казались просто чудовищной мерзостью. Сексуальная разминка, которой она занималась с министром внутренних дел, постепенно перешла в кошмарный садомазохизм, и Мильо, не выдержав, выдрал пленку из кинопроектора.
«Зачем ты это сделал?» — закричала она. Руки его тряслись, будто его сейчас хватит паралич.
И какова же была реакция его жены на эту его ярость? «Этот фильм поможет тебе получить то, чего ты добиваешься, — объяснила она. — Я собираюсь им шантажировать министра внутренних дел и вынудить его дать тебе дипломатические концессии. Никто этого за просто так не даст».
Он застонал, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. «Нет, я спрашиваю тебя, зачем ты показала мне это? Зачем ты меня заставила смотреть эту мерзость?»
«Чтобы преподать тебе урок катехизиса, — ответила она с улыбкой, которую он будет помнить до своего смертного часа. — Показать тебе, что значит быть игрушкой в чьих-то руках. Заставить тебя увидеть то, что ты и подобные тебе безжалостно творили столько лет с народом Индокитая. И еще чтобы показать тебе наглядно, в чем истоки всякой власти».
Образы ее голых ягодиц, как она стояла, раскорячившись, над коленопреклоненным министром, уже не мелькали на экране, но он никак не мог изгнать их из своей памяти. Но в глубине души он понимал, что она права. Власть была ее, если и не слава.
С размаху он ударил ее изо всей силы по лицу, только чтобы стереть с него злорадную улыбку. Но результат потряс его самого. Видя ее распростертой на ковре, он почувствовал такое глубокое удовлетворение, что решил повторить. Рассек ей губу. Потом еще разок — и расквасил нос. Как приятно было чувствовать ее теплую кровь на своих руках!
И вот тогда до него в первый раз по-настоящему дошло, что стало с его жизнью и что ее надо радикально изменить, если он хочет выжить.
Жена пользовалась им точно так же, как он пользовался ей. Она добывала ему все субсидии, все прикрытие, которое ему требовалось для проведения его политики и политики его союзников в Юго-Восточной Азии. Но она делала это не потому, что он ее просил это делать, а ради удовольствия наставлять ему рога. Такая цена слишком высока. Заставляя его мириться с этим, она лишила его самоуважения, его мужского достоинства.
Славный «Реквием» Баха завершился хором «Аве Мария» необычайной красоты и величия. Мильо думал о всех миссионерах, о смелом авангарде современной цивилизации, ополчившихся в праведном гневе на дикость и невежество в дальних краях, не усмиренных словом Господа. Может, он и социалист, радикал и даже подрывной элемент, но безбожником он не был никогда. И теперь он наполнялся сам праведным гневом, как пустой сосуд.
Подобрав с пола размотавшуюся пленку, он стал накручивать ее на шею жены. А потом потянул изо всей силы. Чем сильнее затягивал он петлю, тем слабее становились, как ему казалось, наиболее унизительные образы. Пока они не пропали вовсе...
Дома его ждала целая бобина разных разговоров. Войдя в свою напичканную электроникой рабочую комнату, он заварил себе крепчайшего кофе, потому что ему требовалось взбодрить себя. Облизал кончики пальцев, бросив в густую жидкость ломтик лимона.
К тому времени, как катушка с пленкой перемоталась, чтобы можно было начать прослушивание, он устроился поудобнее возле аппарата, надел наушники. Прослушивая, задумчиво прихлебывал из чашки.
Поначалу шел довольно занудный материал, как и обычно бывает с перехватом разных разговоров. М. Логрази толковал со своей женой по телефону о новом доме, который он присматривает, о «Мерседесе», без которого его жена, по-видимому, жить не может, о частной школе закрытого типа, куда они собираются послать своего непутевого сыночка. М. Логрази относился более терпимо к выходкам сына, но его жена настаивала на военной школе. В конце концов, она уступила по вопросу школы, но не «Мерседеса».
«Я уже тебе не раз говорил, — внушал М. Логрази своей супруге, — что мы не можем выставлять на показ наше благосостояние». Мильо мог легко представить себе возражение жены типа «А на кой черт тогда его приобретать?», потому что после небольшой паузы Логрази сказал: «Достаточно того, что мы сами знаем о нем. Какое тебе дело до того, что подумают соседи. И чтоб я больше не слышал про соседей, Конни!»
После этой реплики он швырнул трубку. Через минуту послышался звук открываемой двери.
«Ты поздно встаешь, однако», — сказал Логрази.
«Был сеанс радиосвязи с Адмиралом Джумбо, — объяснил незнакомый голос. — Да и, кроме того, с самого Вьетнама я спал не более двух часов в сутки. По-видимому, одна из вещей, которые я оставил в Индокитае, это мой недосып».
«Ну и как ты здесь у нас акклиматизируешься?» — спросил Логрази.
«Да как сказать? Во всяком случае, не скучаю». Звуки перевертываемых страниц. «Просматриваю сметы, которые Старик мне дал, когда я уезжал из Вашингтона. Там у нас выявлен дьявольский дефицит, который должен покрыть Белый Тигр».
Мильо замер, не донеся чашку до губ. Старик, Вашингтон... О чем они, черт подери, толкуют? Уж, конечно же, не о доходах с импорта оливкового масла! Догадки жужжали в его голове, как надоедливые москиты.
«Все это верно, — согласился М. Логрази, — но только до некоторой степени».
«Почему? Кто, кроме самого Старика, которому мы принадлежим душой и телом, знает, что мы вообще существуем? Для всех наше единственное дело — импорт-экспорт, верно? У нас чертовски хорошее прикрытие. Старик сам об этом позаботился».
«Все это так, — сказал Логрази. — Но мы хотя бы частично зависим от правительства по части финансирования, как, по большому счету, и сам Старик».
Чашка выскользнула из руки, разбилась о приставку к магнитофону, обрызгав его горячим кофе, но Мильо этого даже не заметил. Неужели он не ослышался? Чтобы мафия финансировалась американским правительством, пусть даже и не подозревавшим об этом? Неужели Старик не саро di capi мафиозных семейств, как он всегда предполагал, а сам Президент Соединенных Штатов? Мильо понимал, почему все в нем противится этому предположению, несмотря на все новые и новые доказательства: это означало, что его догадки насчет Волшебника оказались верными. Боже всевышний, спаси меня, подумал Мильо.
Он остановил пленку рукой, дрожавшей так, что пришлось зажать ее между колен. С трудом перевел дух. О господи, меня надули, подумал Мильо. Логрази вовсе не мафиози, а сотрудник наивреднейшего шпионского гнезда Америки — ЦРУ!
Дрожь сотрясала его. Он достал платок, вытер вспотевший лоб. Мильо приходилось наблюдать за работой многочисленных цэрэушников в Юго-Восточной Азии еще в 50-е годы. Эти люди отличались одинаковой заносчивостью, невероятной уверенностью, что их предполагаемые неограниченные финансовые возможности позволяют им одним прыжком перемахивать через многоэтажные здания. Они считали, что деньги делают их неуязвимыми. Более глупые, чем большинство других представителей белой расы на Востоке, чаще всего они кончали тем, что получали пулю в затылок.
Но имя им было легион, и их непосредственным руководством было правительство Соединенных Штатов. По этой причине Мильо считал за благо иметь с ними как можно меньше общего. Но это отвращение сослужило ему плохую службу, как это он теперь прекрасно понял. Из-за него он оказался не на высоте на сей раз и дал себя провести американским спецслужбам. М. Логрази, оказывается, вовсе не такой дурак, каким прикидывался. Ну а что касается Волшебника, так тот и вообще дьявольский гений. От одной мысли, что он все еще жив, Мильо бросало в дрожь.
Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Это значительно изменяет ситуацию, подумал он, и вернулся к прослушиванию пленки.
«Но, поскольку мы, как и все, ограничены в средствах, — говорил Логрази, — то это, естественно, сказывается и на наших ресурсах, и на размахе нашей деятельности. Вот Старик и подсказал нам идею Белого Тигра, для решения проблемы нашего финансирования, причем так, чтобы с лихвой хватило. Представить нам возможность, так сказать, полностью реализовать наш потенциал».
«Подросшие дети могут оказаться опасными», — предостерег голос Волшебника.
«Пожалуй, — согласился Логрази. — Но опасность — непременный элемент в нашей профессии, не так ли?»
«Я хочу сказать, — продолжал Волшебник, — что чем свободнее мы от обычных служебных каналов, тем в большей степени зависим от воли одного человека. А человек есть человек. Поэтому вместо более жесткого контроля, который можно было бы ожидать, его оказывается гораздо меньше. Уж в этом ты можешь мне верить, дружище. Я имею достаточный опыт работы вне рамок законности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101