– Меня пугают такие люди, – заметила Дженис. Пробормотав, что согласен с ней, он взглянул на часы, чувствуя приближение дневной спешки. Горгульи и нимфы, каменные львы и бараны на фасаде Ратуши радостно таращат глаза в предчувствии свежатины – новых судеб и драм, новой крови.
– У нас громадное количество прекращенных дел. И мы продолжаем терять судей. – Он недоверчиво покачал головой, искренне удивленный продажностью судебной системы, даже по сравнению со всеми известными цифрами коррумпированности наших чиновников. – Ты читала о трех судьях, получавших взятки от Союза кровельщиков? – Он вдруг забеспокоился, что ей его рассуждения скучны, что он утомляет ее, что ей неприятен его тон и подозрение, что беседа их вот-вот опять начнет вертеться вокруг их конфликта. – Ну, хватит о грустном. Зачем ты забрала запас «Орто»?
– Тебе он нужен? – сделала неожиданный выпад Дженис.
– Да. Я чищу им зубы. «Гарвардский медицинский вестник» рекомендует. А ведь от орального секса вроде бы забеременеть нельзя, неправда ли?
– Взяла и взяла, Питер, почему бы и нет? – Он промолчал, и она резко откинулась назад, оттолкнув от себя тарелку. – Это ведь символично. Не притворяйся, что не понимаешь.
– Где ты поселилась?
– Не твое дело.
– Пожалуйста, скажи мне, куда ты переехала, Дженис. Мне надо это знать!
Она покачала головой.
– Мне надо это знать. Необходимо!
– Квартира была нашим продолжением, Питер. Иными словами, найти ее помог мне ты, переехать – тоже ты. Мне нужно было вырваться. – Она обвела взглядом ресторан. – Теперь у меня есть место, где я могу чувствовать себя свободно. Впервые с тех пор, как я себя помню. Жизнь моя переменилась, и я чувствую себя прекрасно. Мне нужен простор, свобода от тебя, Питер. А меня не покидает ощущение, будто ты следуешь за мной, наступая мне на пятки.
Он решил притвориться непонимающим и сказал:
– Так и есть. Вечно я наступал тебе на ноги.
– Вникни в то, что я говорю! – Глаза ее сверкнули. – Я о том, – продолжала она уже спокойно, искренним, проникновенным тоном, все еще надеясь быть услышанной, – что теперь мне необходимо почувствовать себя независимой, совершенно отделиться от тебя.
Он поглядел на улыбавшегося со стены президента. Человек этот вплыл в высшие государственные сферы на волне беззубых военных угроз и поразительного равнодушия к реальности. С годами Питер научился относиться к каждому из последовательно сменявших друг друга президентов не столько с благоговением, сколько с жалостью.
– Еще немного отделишься – и в космос на «шаттле» полетишь.
– Прекрати это, Питер!
Они помолчали немного. Взятая Дженис тарелка с хлопьями так и осталась недоеденной. Он прикончил свой омлет и стал разглядывать посетителей ресторана, прикидывая, намного ли счастливее его собственной их личная жизнь.
– Господи, ты ведешь себя, как последняя стерва, Дженис.
– Вот как ты, значит, заговорил! Ну, я ухожу, привет!
Она встала, чтобы уйти, и подняла с пола сумку.
– Прости меня, Дженис! Пожалуйста!
Она медленно вернулась и села. Повезло. Обычно такие сцены кончались тем, что приходилось ее догонять, после чего долго и запоздало каяться. Но на этот раз Дженис поступила неожиданно. Она забрала в ладони его руку и, вытянув губы, ласково взглянула на него увлажнившимися глазами.
– Трудно тебе приходится, правда?
За все время их разговора это было самое справедливое замечание, как с его, так и с ее стороны.
– Я знаю, что могу показаться кретином… знаю… – Он склонил голову, словно исповедуясь. – Не могу поверить в то, что происходит. То есть что мы зашли настолько далеко… Все брожу вокруг дома…
Взгляд ее стал рассеянным, казалось, она пытается проникнуть в противоречивую и таинственную двойственность вещей и ухватить их суть. Вот точно таким взглядом смотрела она, говоря о самоубийстве матери, произошедшем, когда ей было всего шестнадцать лет.
– Вернись, Дженис. Пожалуйста!
Он тут же пожалел о сказанном.
– Не могу, Питер.
– Знаешь, я ведь люблю тебя. – Вот об этих словах он не жалел. – Я что угодно для тебя сделаю.
– Да. Знаю. Но, строго говоря, сейчас не в этом дело. – Она готова была вот-вот заплакать и обводила глазами зал, пытаясь сморгнуть слезы. – Отпусти меня, Питер.
– Не могу.
– Прошу – только отпусти! – Голос ее стал сердитым.
– Я отпустил.
– Нет, не отпустил. Ты заставил меня вырваться. Если бы ты и вправду меня любил, ты бы дал мне простор, дал бы воздуху. Ты бы меня видел.
– Я ни с кем другим не могу говорить.
– Придется научиться.
Они глядели друг на друга, видя одни лишь потери. И среди прочего потерянного безвозвратно была ее нагота, до боли им любимая. С недавних пор, вспоминая наготу Дженис, он мог представить себе и ее шею, и живот, и застенчивый треугольничек волос на лобке, но из памяти ускользала ее грудь. Воскресить ее в памяти так подробно, как ему хотелось бы, он не мог. И это тревожило его – ведь ее грудь он обожал. Он не мог припомнить в точности ее соски, их величину – как монетка в пол– или в четверть доллара? Такой маленький, но основополагающий факт пропал, недоступен. Было больно сознавать, что визуальный образ Дженис в его воспоминаниях начинает меркнуть, пускай немного, слегка, меркнуть, даже когда она сидит напротив, тыча в кожуру грейпфрута. А идиотские подмены, которыми фонтанировал его мозг во время их беседы, вызывали в нем только презрение и ненависть к самому себе. Вот представить себе, например, Дженис в купальнике, в лифчике или в блузке он мог, а обнаженной – не получалось. Непонятно почему и какой бы глупостью это ни казалось, но грудь жены всегда значила для него очень много. Он помнил то утро – тогда ему было лет двадцать шесть, – когда он вдруг заметил, что грудь Дженис немного поникла – начался неизбежный процесс, когда эти дерзкие и жизнелюбивые округлости обвисают, устремляясь вниз, к земле, – оба соска скрылись из виду, опустившись, наверное, не больше чем на четверть дюйма. Дело было ранним утром, и их спальню заливали косые солнечные лучи. «Что это ты такое увидел?» – спросила она, заметив пристальный взгляд, который он устремил на нее с постели. «Ничего особенного, – ответил он. – Просто мне нравится смотреть, как ты вытираешься». На это она лишь улыбнулась и, подойдя к кровати, поцеловала его пахнущим зубной пастой поцелуем и ласково обозвала врунишкой. Он всегда учитывал ее способность угадывать, когда он лжет. Среди прочего и эта ее особенность заставляла его говорить ей правду.
– Питер!
– Ты всегда была сильнее меня, Дженис, – рассеянно пробормотал он.
– Ненавижу быть сильной! – Ее взгляд, скользнув мимо него, устремился к окружавшим их в зале предметам. Ранние годы Дженис были омрачены горестями более серьезными, чем у большинства людей. Но череда потерь воспитала в ней силу. Потерь в жизни Дженис было предостаточно. Так, мать свою она нашла в родительской спальне мертвой, глядевшей застывшим взглядом на незаконченное письмо отцу Дженис. Еще давным-давно она рассказала Питеру, как удивило ее, что можно писать письмо, перерезав себе вены на обеих руках и истекая кровью, заливавшей предварительно подстеленное белое полотенце. Отец Дженис, человек чрезвычайно вспыльчивый, разорвал это письмо, не читая, видимо, в злобной обиде своей сочтя это оскорблением. Обо всем этом Дженис догадывалась уже в шестнадцать лет, но сформулировала для себя позже, делясь с Питером понемногу в течение ряда лет. Когда прошлое было уже не так живо, они с Дженис научились препарировать и анализировать его. Но все равно это прошлое всегда стояло между ними, отдаляя Питера от жены. И теперь он наблюдал, как ее взгляд туманится воспоминаниями, когда она погружалась в прошлое, рассказывая самой себе историю своей жизни, где грустная их беседа в ресторане была лишь эпизодом в череде других – прошлых и будущих. Этот ее взгляд, обращенный вспять, всегда пугал его.
– Эй, – окликнул он Дженис, желая вернуть ее в настоящее, где от него еще что-то зависело, – прости, что донимал тебя расспросами. Я вел себя как кретин. Полный кретин!
Было заметно, что она несколько успокоилась. Значит, хуже не будет. Он взглянул на часы. Вскоре надо возвращаться в суд.
– Значит, ты не хочешь, чтобы я звонил тебе, да?
– Пока не надо. Очень бы просила тебя об этом.
– Хорошо. Как насчет квартиры?
– Я не вернусь.
– Прости-прощай страховка, – горестно вздохнул он.
– Прости-прощай страховка, – кивнув, согласилась она.
– «Прощай, Колумбия»!
– «Прощайте, мистер Чипс».
Она отвела глаза, рассеянно и невесело скользя взглядом по редеющей стайке утренних посетителей.
– Ну, тут оба мы с тобой предусмотрительностью не отличались.
– А что будет с оплатой нового жилья?
Она уклонилась от прямого ответа:
– Мне по-прежнему нужны деньги.
Питеру было неприятно, что она просит денег.
Работа Дженис не могла ее по-настоящему обеспечить. Женщина помогает другим женщинам, неделю за неделей вникает в одни и те же проблемы, склеивает чьи-то жизни, вытирает носы чужим детям, проверяет, есть ли еда в чужих холодильниках, и за все это не получает ничего. А какой-нибудь парень, который околачивается на перекрестках, выслеживая сбытчиков наркотиков, получает по полтысячи в день чистыми.
– Вот, пожалуйста. – Он вытащил свою чековую книжку, вырвал из нее десять чеков. – Выпишешь столько, сколько потребуется.
– Очень хлопотно.
– У тебя ведь еще сохранилась карточка, правда?
– Да.
– Возьмешь чеки и сделаешь пару вкладов на отдельный счет, – предложил он. – Столько, сколько надо, положишь, а остальные чеки потратишь на еду или что там тебе будет нужно… на адвоката по бракоразводным делам.
Дженис кинула на него быстрый взгляд.
– Это так, догадка наобум. – Он постарался, чтобы губы его не задрожали. – Положишь деньги на счет и сможешь опять пользоваться карточкой.
– Без нужды я бы просить не стала.
– Знаю. – Это было правдой. – Машина в порядке?
Она кивнула.
Он пытался разбавить свою досаду состраданием, из чего получилось сознание правоты вперемешку со стоическим терпением, подтолкнувшее его сказать ей еще кое-что.
– Наверное, мне понадобится и второй ключ.
Такого Дженис не ожидала. Но ему надоело, приходя с работы, недосчитываться то того, то другого – кастрюлек, домашних растений, книг, одежды, ее любимых вещей, предметов, к которым он был привязан. Шкатулки для драгоценностей, дисков Пэтси Клайн. Это было невыносимо, какие-то партизанские набеги на его психику. Шкаф ее постепенно пустел, комнаты становились просторнее, по-новому гулкими. Возврат ключа заставил бы Дженис, если бы ей что-то понадобилось, позвонить ему, а ее застенчивое нежелание сообщить ему свое местожительство заставляло ценить любое с ней общение.
Порывшись в сумочке, она вытащила оттуда связку ключей; их было штук восемь – от входной двери на работе, от кабинета, от картотеки, от «субару» и еще от дома. Он смотрел, как она снимает ключ с кольца, заметив, что среди прочих ключей есть и пара незнакомых – от дома или от квартиры. Дженис протянула ему ключ от их общего дома и спрятала остальные ключи обратно в сумочку.
– Нелегко это, – негромко сказала она, моргая и заглядывая ему в глаза в поисках сочувствия. – Необходимо, но нелегко.
– Ты уже отдала свой ключ, Дженис. – Он встал, надел шарф. – А это лишь формальность.
Дженис застегнула пуговицы на пальто, потом сжала его пальцы в принужденном рукопожатии. Ему хотелось задержать ее руку в своей, настолько меньше и нежнее его собственной была эта рука. Когда она мягко высвободила руку, он заметил, что она сняла с нее кольца – обручальное и кольцо на свадьбу.
– До свидания, Питер.
Она повернулась и ушла.
На улице мимо него шли люди; шли торопливо, нахохлившись; они спешили на работу, к своим соперничествам, разногласиям, спорам, радостям, спешили к могиле – непонятные мелькающие тени на каменной глыбе города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65