Прежде всего: как мог Кен выжить, так долго находясь в бегах? Как он сумел ускользнуть от международного розыска, имея в банке всего восемьсот долларов? Зачем ему было убивать Джули? Как получилось, что он ни разу не связался с нами за все одиннадцать лет? Почему он был так взвинчен, когда в последний раз явился домой? И почему Кен сказал мне, что находится в опасности? Как жаль, что я тогда не вытянул из него подробностей!
Но самым трагическим доводом — или утешительным, как посмотреть — была кровь, найденная на месте преступления. Часть ее принадлежала Кену. Самое большое пятно его крови было в подвале, множество маленьких капель обнаружили на лестнице и у входной двери, а также на кустах во дворе дома Миллеров. Версия Клайнов сводилась к тому, что настоящий убийца Джули сначала тяжело ранил, а затем убил моего брата. Версия полиции была куда проще — Джули сопротивлялась.
Наш сценарий событий подтверждало еще одно обстоятельство, непосредственно связанное со мной, что, по-видимому, и помешало следствию принять его во внимание. Дело в том, что в тот вечер я видел, как возле дома Миллеров прятался какой-то человек.
Разумеется, и власти, и пресса отнеслись к моему рассказу с недоверием — посчитали, что я просто выгораживаю брата, — но это помогает понять, почему мы верили в свою версию. По сути дела, наша семья стояла перед выбором. Мы могли признать, что Кен без всякой видимой причины убил красивую молодую женщину, а потом в течение одиннадцати лет скрывался, не имея никаких источников дохода. (И это несмотря на широкомасштабную полицейскую охоту и пристальное внимание прессы.) Или же мы могли считать, что он просто был в интимных отношениях с Джули Миллер, а тот, кто его так напугал и кого я видел в тот вечер возле дома, элементарно подставил Кена и устроил так, чтобы тело моего брата никогда не нашли.
Не буду утверждать, что последняя версия совершенна. Но мы же знали Кена. Он не мог сделать того, в чем его обвиняли!
Кое-кто думал так же, как и мы. В основном любители экзотических теорий — из тех, кто верит, что Элвис и Джими Хендрикс до сих пор живы и оттягиваются на каком-нибудь острове в районе Фиджи. В репортажах о нашей точке зрения упоминали в таком тоне, что, казалось, иронически ухмыляется даже телевизор. Шли годы, и я сам все меньше защищал брата. Можете упрекнуть меня в эгоизме. Но ведь все же я хотел строить свою собственную жизнь, мечтал сделать карьеру, а не остаться навсегда братом знаменитого преступника, за которым гоняется полиция.
Наверняка в «Доме Завета» долго думали, прежде чем принять меня на работу, и их нельзя осуждать. Даже сейчас, несмотря на то что я директор отделения, мое имя стараются не упоминать в официальных документах, и я никогда не участвую в акциях по сбору средств. Вся моя деятельность происходит за кулисами. Что, впрочем, обычно меня устраивает.
Я снова посмотрел на фотографию: такое знакомое лицо — и совсем неизвестный мне человек.
Неужели мама лгала нам с самого начала? Неужели она тайно помогала Кену, в то же время уверяя нас, что его нет в живых? Если вспомнить, то она была самой горячей сторонницей версии о его смерти. И при этом не переставала снабжать брата деньгами? Значит, она всегда знала, где он прячется?
Вопросы, вопросы...
С трудом оторвавшись от фотографии, я открыл кухонный шкафчик. Я уже решил не ходить сегодня утром в Ливингстон. Одна мысль о том, чтобы сидеть еще один день в этом доме, похожем на гроб, заставляла меня стонать. Меня тянуло на работу — думаю, мама поняла бы это чувство. И не только поняла, но и поддержала бы такое решение. Поэтому я насыпал себе чашку кукурузных хлопьев и, набрав рабочий номер Шейлы, наговорил на автоответчик, что люблю ее и прошу перезвонить.
Моя квартира — точнее, наша квартира — находится на углу Двадцать четвертой улицы и Девятой авеню, недалеко от отеля «Челси». На работу я обычно иду пешком — семнадцать кварталов до Сорок первой улицы, где и расположен «Дом Завета». Это недалеко от Вестсайдского шоссе. До того как очистили Сорок вторую, лучшее место для работы с бездомными найти было трудно: эти края были настоящим гнездом порока, вратами ада, где в причудливых сочетаниях смешивались всевозможные виды разврата. Все эти толпы проституток обоего пола и толкачей наркотиков, скопище наркопритонов, порнографических лавочек и низкопробных кинотеатров вызывали у туристов и просто прохожих либо приятное возбуждение, либо острое желание принять душ и сделать укол пенициллина. Лично меня подобные зрелища просто убивают. Разумеется, я, как и всякий мужчина, испытываю определенные желания и потребности, но как можно называть эротикой услуги этих грязных беззубых созданий?!
Очистка города в некотором смысле осложнила работу «Дома Завета». Прежде наши спасательные фургоны курсировали по вполне определенным маршрутам. Бездомных было гораздо легче найти. Теперь все стало не так очевидно. Хуже того: на самом деле город только выглядел чище. Конечно, так называемым добропорядочным гражданам, туристам и прохожим, больше не приходится лицезреть затемненные окна с надписями «Только для взрослых» и выцветшие вывески-каламбуры вроде «Соблазнения рядового Райана», но грязь такого рода никогда не исчезает совсем. Она выживает. Как тараканы. Прячется в щели, уходит в норы. От нее невозможно избавиться.
Да и стоит ли ее прятать? Когда грязь выставляет себя напоказ, вы можете презрительно фыркнуть и почувствовать, что выше ее. Люди в этом нуждаются. Кроме того, что вы предпочтете — открытого врага или неведомую опасность, затаившуюся, как змея, среди высокой травы? В конце концов, чистоты не бывает без грязи — так же как верха без низа, света без тьмы и добра без зла.
На автомобильный гудок я сначала не обратил внимания: живем-то в Нью-Йорке. Не слышать их здесь, когда идешь по улице, все равно что плавать и не намокнуть. Я обернулся, лишь услышав знакомый голос:
— Эй, проснись!
Рядом, взвизгнув тормозами, остановился фургон «Дома Завета». Его водителем и единственным пассажиром был Крест. Опустив стекло, он выглянул, снимая темные очки:
— Залезай.
Я открыл дверцу и запрыгнул в машину. Внутри стоял запах сигарет, пота и бутербродов с колбасой, которые мы обычно раздавали по ночам. Обивка продавленных сидений пестрела пятнами всевозможных форм и расцветок, в бардачке зияла пустота.
Крест не отрывал глаз от дороги.
— Какого черта ты здесь делаешь?
— Иду на работу.
— Зачем?
— Психотерапия...
Он понимающе кивнул. Похоже, у него была бессонная ночь — мотался на фургоне по городу, как ангел-хранитель, выискивая своих подопечных. На Кресте это мало отразилось, хотя, впрочем, он никогда не мог похвастаться особо цветущим видом. Давно не мытые лохмы в стиле группы «Аэросмит» и неизменная щетина, даже отдаленно не похожая на модную ухоженную поросль. Он никогда не бывал чисто выбрит — по крайней мере я его таким не видел, — но и настоящей бороды не отращивал. Щеки и лоб покрывали оспины. Рабочие ботинки истерлись до белизны, а джинсы, слишком широкие в поясе, выглядели так, будто по ним прошло стадо бизонов. Из закатанного рукава торчала пачка «Кэмела» — желтая, как зубы самого Креста.
— Хреново выглядишь, — заметил он.
— Пожалуй, раз ты это говоришь.
Крест ухмыльнулся в ответ. Его так прозвали из-за татуировки на лбу. Четыре квадратика — крест, заключенный в рамку. Теперь, когда Крест стал большой шишкой в области йоги, с выпуском собственных видеокассет и сетью школ, публика полагала, что он носит на лбу какой-то духовный символ. Ничего подобного — раньше это была просто свастика. Он только добавил четыре линии, чтобы получился полный квадрат. С крестом в середине.
У меня подобное не укладывалось в голове: Крест меньше, чем кто бы то ни было, похож на фанатика. К тому же он — мой самый близкий друг. Когда я впервые узнал о происхождении татуировки, то был в полном шоке. Крест не стал ничего объяснять или извиняться: как и Шейла, он избегал разговоров о своем прошлом. Я узнал кое-что лишь потом, через общих знакомых.
— Спасибо за цветы.
Он не ответил.
— И за то, что пришел, — добавил я.
Крест заехал к нам в фургоне, взяв с собой нескольких друзей из «Дома Завета». Больше у нас посетителей и не было.
— Солнышко была что надо, — вздохнул он.
— Да.
Повисла пауза. Потом Крест возмущенно тряхнул головой:
— И хоть бы кто пришел!
— Спасибо за информацию...
— Я в смысле... Черт побери, сколько всего было народу?
— Ты меня очень утешил. Спасибо, брат...
— Ты хочешь утешения? Так слушай: все люди — сволочи!
— Дай мне ручку, я запишу.
Молчание. Крест остановился у светофора и искоса взглянул на меня. Глаза у него были красные, воспаленные. Он вытащил из рукава сигареты.
— Может, расскажешь, что с тобой?
— М-м-м... Давай как-нибудь потом. Все-таки у меня мать умерла...
— Ладно. Можешь не спешить.
Загорелся зеленый свет, фургон двинулся с места. Фотография брата продолжала стоять у меня перед глазами.
— Крест...
— Я слушаю.
— Похоже, — начал я, — что мой брат жив.
Крест задумчиво достал сигарету из пачки и сунул в рот.
— Явление Христа народу...
— Именно.
— Хожу в воскресную школу, — объяснил он. — Почему ты вдруг решил?
Он загнал фургон на крошечную стоянку возле «Дома Завета». Было время, когда мы парковались прямо на улице, однако бродяги завели привычку взламывать машину и спать в ней. В полицию мы, само собой, не обращались, но платить за выбитые стекла и сломанные замки в конце концов надоело. Сначала мы просто перестали запирать фургон. Тот, кто первый утром приходил на работу, громко стучал по крыше, чтобы ночные гости просыпались и шли по своим делам. Потом и от этого пришлось отказаться: фургон стал — как бы это помягче выразиться — не очень приятным для использования. Бездомные вообще не очень приятная публика: блюют, ходят под себя и так далее. Короче, все ясно.
Мы сидели в машине. Я думал, как начать.
— Хочу тебя спросить...
Он молча ждал.
— Ты ни разу не говорил, что думаешь о моем брате.
— Это вопрос?
— Скорее наблюдение. Вопрос другой: почему?
— Почему я не высказывался?
— Да.
Крест пожал плечами:
— Ты не спрашивал.
— Но мы это много раз обсуждали.
Он снова пожал плечами.
— Ну ладно, — продолжал я, — теперь я тебя спрашиваю: ты считал, что он жив?
— Разумеется, — кивнул Крест.
Вот оно как.
— Считал так, несмотря на все наши разговоры, на все мои аргументы...
— Я никак не мог понять, кого ты пытался убедить — меня или себя.
— А тебя я так и не убедил?
— Ни в малейшей степени.
— Ты ведь никогда и не спорил со мной...
Крест сделал глубокую затяжку.
— Твои иллюзии никому не мешали.
— В неведении благо — так, что ли?
— Чаше всего так.
— Но в моих доводах все же был смысл.
— Это ты так считаешь.
— А ты нет?
— Нет, — покачал головой Крест. — Ты полагал, что твой братец не смог бы спрятаться без денег. А ведь для этого ничего не нужно. Взять хотя бы бездомных, которых мы встречаем каждый день. Если кому-нибудь из них захочется исчезнуть, то какие проблемы? Раз, два — и нет его.
— На них не охотится полиция всего мира.
— Охотится... — презрительно повторил Крест. — По-твоему, каждый коп в мире просыпается по утрам, думая о твоем брате?
В этом был резон — особенно теперь, когда я знал, что мать, наверное, помогала Кену.
— Но он не мог никого убить.
— Чушь! — скривился Крест.
— Ты не знал его.
— Мы с тобой друзья, правда?
— Ну да.
— А ты можешь себе представить, что я когда-то жег кресты и орал «хайль Гитлер»?
— Это совсем другое дело.
— Ничего подобного. — Мы вышли из машины. — Помнишь, ты как-то спрашивал, почему я не свел эту татуировку совсем?
Я кивнул.
— И ты послал меня ко всем чертям.
— Так вот. Я, конечно, мог свести ее лазером или как-нибудь еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Но самым трагическим доводом — или утешительным, как посмотреть — была кровь, найденная на месте преступления. Часть ее принадлежала Кену. Самое большое пятно его крови было в подвале, множество маленьких капель обнаружили на лестнице и у входной двери, а также на кустах во дворе дома Миллеров. Версия Клайнов сводилась к тому, что настоящий убийца Джули сначала тяжело ранил, а затем убил моего брата. Версия полиции была куда проще — Джули сопротивлялась.
Наш сценарий событий подтверждало еще одно обстоятельство, непосредственно связанное со мной, что, по-видимому, и помешало следствию принять его во внимание. Дело в том, что в тот вечер я видел, как возле дома Миллеров прятался какой-то человек.
Разумеется, и власти, и пресса отнеслись к моему рассказу с недоверием — посчитали, что я просто выгораживаю брата, — но это помогает понять, почему мы верили в свою версию. По сути дела, наша семья стояла перед выбором. Мы могли признать, что Кен без всякой видимой причины убил красивую молодую женщину, а потом в течение одиннадцати лет скрывался, не имея никаких источников дохода. (И это несмотря на широкомасштабную полицейскую охоту и пристальное внимание прессы.) Или же мы могли считать, что он просто был в интимных отношениях с Джули Миллер, а тот, кто его так напугал и кого я видел в тот вечер возле дома, элементарно подставил Кена и устроил так, чтобы тело моего брата никогда не нашли.
Не буду утверждать, что последняя версия совершенна. Но мы же знали Кена. Он не мог сделать того, в чем его обвиняли!
Кое-кто думал так же, как и мы. В основном любители экзотических теорий — из тех, кто верит, что Элвис и Джими Хендрикс до сих пор живы и оттягиваются на каком-нибудь острове в районе Фиджи. В репортажах о нашей точке зрения упоминали в таком тоне, что, казалось, иронически ухмыляется даже телевизор. Шли годы, и я сам все меньше защищал брата. Можете упрекнуть меня в эгоизме. Но ведь все же я хотел строить свою собственную жизнь, мечтал сделать карьеру, а не остаться навсегда братом знаменитого преступника, за которым гоняется полиция.
Наверняка в «Доме Завета» долго думали, прежде чем принять меня на работу, и их нельзя осуждать. Даже сейчас, несмотря на то что я директор отделения, мое имя стараются не упоминать в официальных документах, и я никогда не участвую в акциях по сбору средств. Вся моя деятельность происходит за кулисами. Что, впрочем, обычно меня устраивает.
Я снова посмотрел на фотографию: такое знакомое лицо — и совсем неизвестный мне человек.
Неужели мама лгала нам с самого начала? Неужели она тайно помогала Кену, в то же время уверяя нас, что его нет в живых? Если вспомнить, то она была самой горячей сторонницей версии о его смерти. И при этом не переставала снабжать брата деньгами? Значит, она всегда знала, где он прячется?
Вопросы, вопросы...
С трудом оторвавшись от фотографии, я открыл кухонный шкафчик. Я уже решил не ходить сегодня утром в Ливингстон. Одна мысль о том, чтобы сидеть еще один день в этом доме, похожем на гроб, заставляла меня стонать. Меня тянуло на работу — думаю, мама поняла бы это чувство. И не только поняла, но и поддержала бы такое решение. Поэтому я насыпал себе чашку кукурузных хлопьев и, набрав рабочий номер Шейлы, наговорил на автоответчик, что люблю ее и прошу перезвонить.
Моя квартира — точнее, наша квартира — находится на углу Двадцать четвертой улицы и Девятой авеню, недалеко от отеля «Челси». На работу я обычно иду пешком — семнадцать кварталов до Сорок первой улицы, где и расположен «Дом Завета». Это недалеко от Вестсайдского шоссе. До того как очистили Сорок вторую, лучшее место для работы с бездомными найти было трудно: эти края были настоящим гнездом порока, вратами ада, где в причудливых сочетаниях смешивались всевозможные виды разврата. Все эти толпы проституток обоего пола и толкачей наркотиков, скопище наркопритонов, порнографических лавочек и низкопробных кинотеатров вызывали у туристов и просто прохожих либо приятное возбуждение, либо острое желание принять душ и сделать укол пенициллина. Лично меня подобные зрелища просто убивают. Разумеется, я, как и всякий мужчина, испытываю определенные желания и потребности, но как можно называть эротикой услуги этих грязных беззубых созданий?!
Очистка города в некотором смысле осложнила работу «Дома Завета». Прежде наши спасательные фургоны курсировали по вполне определенным маршрутам. Бездомных было гораздо легче найти. Теперь все стало не так очевидно. Хуже того: на самом деле город только выглядел чище. Конечно, так называемым добропорядочным гражданам, туристам и прохожим, больше не приходится лицезреть затемненные окна с надписями «Только для взрослых» и выцветшие вывески-каламбуры вроде «Соблазнения рядового Райана», но грязь такого рода никогда не исчезает совсем. Она выживает. Как тараканы. Прячется в щели, уходит в норы. От нее невозможно избавиться.
Да и стоит ли ее прятать? Когда грязь выставляет себя напоказ, вы можете презрительно фыркнуть и почувствовать, что выше ее. Люди в этом нуждаются. Кроме того, что вы предпочтете — открытого врага или неведомую опасность, затаившуюся, как змея, среди высокой травы? В конце концов, чистоты не бывает без грязи — так же как верха без низа, света без тьмы и добра без зла.
На автомобильный гудок я сначала не обратил внимания: живем-то в Нью-Йорке. Не слышать их здесь, когда идешь по улице, все равно что плавать и не намокнуть. Я обернулся, лишь услышав знакомый голос:
— Эй, проснись!
Рядом, взвизгнув тормозами, остановился фургон «Дома Завета». Его водителем и единственным пассажиром был Крест. Опустив стекло, он выглянул, снимая темные очки:
— Залезай.
Я открыл дверцу и запрыгнул в машину. Внутри стоял запах сигарет, пота и бутербродов с колбасой, которые мы обычно раздавали по ночам. Обивка продавленных сидений пестрела пятнами всевозможных форм и расцветок, в бардачке зияла пустота.
Крест не отрывал глаз от дороги.
— Какого черта ты здесь делаешь?
— Иду на работу.
— Зачем?
— Психотерапия...
Он понимающе кивнул. Похоже, у него была бессонная ночь — мотался на фургоне по городу, как ангел-хранитель, выискивая своих подопечных. На Кресте это мало отразилось, хотя, впрочем, он никогда не мог похвастаться особо цветущим видом. Давно не мытые лохмы в стиле группы «Аэросмит» и неизменная щетина, даже отдаленно не похожая на модную ухоженную поросль. Он никогда не бывал чисто выбрит — по крайней мере я его таким не видел, — но и настоящей бороды не отращивал. Щеки и лоб покрывали оспины. Рабочие ботинки истерлись до белизны, а джинсы, слишком широкие в поясе, выглядели так, будто по ним прошло стадо бизонов. Из закатанного рукава торчала пачка «Кэмела» — желтая, как зубы самого Креста.
— Хреново выглядишь, — заметил он.
— Пожалуй, раз ты это говоришь.
Крест ухмыльнулся в ответ. Его так прозвали из-за татуировки на лбу. Четыре квадратика — крест, заключенный в рамку. Теперь, когда Крест стал большой шишкой в области йоги, с выпуском собственных видеокассет и сетью школ, публика полагала, что он носит на лбу какой-то духовный символ. Ничего подобного — раньше это была просто свастика. Он только добавил четыре линии, чтобы получился полный квадрат. С крестом в середине.
У меня подобное не укладывалось в голове: Крест меньше, чем кто бы то ни было, похож на фанатика. К тому же он — мой самый близкий друг. Когда я впервые узнал о происхождении татуировки, то был в полном шоке. Крест не стал ничего объяснять или извиняться: как и Шейла, он избегал разговоров о своем прошлом. Я узнал кое-что лишь потом, через общих знакомых.
— Спасибо за цветы.
Он не ответил.
— И за то, что пришел, — добавил я.
Крест заехал к нам в фургоне, взяв с собой нескольких друзей из «Дома Завета». Больше у нас посетителей и не было.
— Солнышко была что надо, — вздохнул он.
— Да.
Повисла пауза. Потом Крест возмущенно тряхнул головой:
— И хоть бы кто пришел!
— Спасибо за информацию...
— Я в смысле... Черт побери, сколько всего было народу?
— Ты меня очень утешил. Спасибо, брат...
— Ты хочешь утешения? Так слушай: все люди — сволочи!
— Дай мне ручку, я запишу.
Молчание. Крест остановился у светофора и искоса взглянул на меня. Глаза у него были красные, воспаленные. Он вытащил из рукава сигареты.
— Может, расскажешь, что с тобой?
— М-м-м... Давай как-нибудь потом. Все-таки у меня мать умерла...
— Ладно. Можешь не спешить.
Загорелся зеленый свет, фургон двинулся с места. Фотография брата продолжала стоять у меня перед глазами.
— Крест...
— Я слушаю.
— Похоже, — начал я, — что мой брат жив.
Крест задумчиво достал сигарету из пачки и сунул в рот.
— Явление Христа народу...
— Именно.
— Хожу в воскресную школу, — объяснил он. — Почему ты вдруг решил?
Он загнал фургон на крошечную стоянку возле «Дома Завета». Было время, когда мы парковались прямо на улице, однако бродяги завели привычку взламывать машину и спать в ней. В полицию мы, само собой, не обращались, но платить за выбитые стекла и сломанные замки в конце концов надоело. Сначала мы просто перестали запирать фургон. Тот, кто первый утром приходил на работу, громко стучал по крыше, чтобы ночные гости просыпались и шли по своим делам. Потом и от этого пришлось отказаться: фургон стал — как бы это помягче выразиться — не очень приятным для использования. Бездомные вообще не очень приятная публика: блюют, ходят под себя и так далее. Короче, все ясно.
Мы сидели в машине. Я думал, как начать.
— Хочу тебя спросить...
Он молча ждал.
— Ты ни разу не говорил, что думаешь о моем брате.
— Это вопрос?
— Скорее наблюдение. Вопрос другой: почему?
— Почему я не высказывался?
— Да.
Крест пожал плечами:
— Ты не спрашивал.
— Но мы это много раз обсуждали.
Он снова пожал плечами.
— Ну ладно, — продолжал я, — теперь я тебя спрашиваю: ты считал, что он жив?
— Разумеется, — кивнул Крест.
Вот оно как.
— Считал так, несмотря на все наши разговоры, на все мои аргументы...
— Я никак не мог понять, кого ты пытался убедить — меня или себя.
— А тебя я так и не убедил?
— Ни в малейшей степени.
— Ты ведь никогда и не спорил со мной...
Крест сделал глубокую затяжку.
— Твои иллюзии никому не мешали.
— В неведении благо — так, что ли?
— Чаше всего так.
— Но в моих доводах все же был смысл.
— Это ты так считаешь.
— А ты нет?
— Нет, — покачал головой Крест. — Ты полагал, что твой братец не смог бы спрятаться без денег. А ведь для этого ничего не нужно. Взять хотя бы бездомных, которых мы встречаем каждый день. Если кому-нибудь из них захочется исчезнуть, то какие проблемы? Раз, два — и нет его.
— На них не охотится полиция всего мира.
— Охотится... — презрительно повторил Крест. — По-твоему, каждый коп в мире просыпается по утрам, думая о твоем брате?
В этом был резон — особенно теперь, когда я знал, что мать, наверное, помогала Кену.
— Но он не мог никого убить.
— Чушь! — скривился Крест.
— Ты не знал его.
— Мы с тобой друзья, правда?
— Ну да.
— А ты можешь себе представить, что я когда-то жег кресты и орал «хайль Гитлер»?
— Это совсем другое дело.
— Ничего подобного. — Мы вышли из машины. — Помнишь, ты как-то спрашивал, почему я не свел эту татуировку совсем?
Я кивнул.
— И ты послал меня ко всем чертям.
— Так вот. Я, конечно, мог свести ее лазером или как-нибудь еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46