Неужели она... как там Костыль говорил? Какие приметы у жидов? Черноволосые. Кареглазые. Кудрявые... Нет, не подходит...
– Да не мучайся! – Клара Марковна смеется. – Я – немка. Наша, правда, из Поволжья. Но – немка. Знаешь немецкий? Хочешь, поговорим?
– Нет, – счастливо улыбается Ваня, – я английский учил. А по-немецки только «Хенде хох» знаю, ну и еще « Хайль, Гитлер!».
– Богато, – непонятно, одобрительно или наоборот ухмыляется докторица. – Как, доверяешь мне себя лечить?
Ваня кивает.
– А Машеньке? Ну, медсестричке своей?
Ваня вспоминает милое лицо в ямочках, смущенную улыбку, прохладные нежные руки и снова кивает.
– Ну и хорошо, – кивает Клара Марковна. – Правильно. У Машеньки руки золотые. Укол ставит – не чувствуешь. А улыбка какая? Никакой физиотерапии не надо. Солнышко!
Ваня расслабленно улыбается, он полностью согласен с милой докторшей, так похожей на бабушку. После того как медсестричка над ним похлопочет, всегда становится легче. И сразу клонит в сон.
– Ну вот скажи, Ванюш, у кого язык повернется нашу Машеньку жидовкой назвать? А ведь она – еврейка! У них династия медицинская: дед с бабкой, мать, отец, брат Машенькин – все врачи! И отличные, между прочим! Если их всех поубивать, как ты мечтаешь, кто ж людей лечить будет? С того света вытаскивать? Да у нас в больнице вообще полный интернационал. Кого только нет! И калмыки, и армяне, и туркмены. Даже турок есть, хирург в урологии. Лучший в городе, между прочим!
Ваня не знает, что такое урология. Он уже вообще ничего не знает. Не хочет знать. То, что Машенька – жидовка, пожалуй, хуже, чем то, что у него нет руки. Как же так? Разве жиды могут быть такими милыми? Такими ласковыми? Они же – жиды...
– Ванечка! Можно? – В дверях появляется мать. Робко протискивается бочком и так стоит, пережатая дверью, боясь войти.
– А, вот и мой сюрприз пожаловал! – поднимается Клара Марковна. – Проходите, только недолго, а то, не ровен час, следователя нелегкая принесет. Вход-то к Ванюше запрещен, хорошо, что после вчерашнего криза охрану сняли. Вот я вам и позвонила. Как же мать к больному дитяте не пустить? Это ж самая лучшая терапия! Давайте общайтесь. Я в ординаторской буду.
* * *
– Сыночек, – мать вытирает слезы, – исхудал весь... Прямо синий! Сколько я тебя не видела? Три недели? Думала, с ума сойду. Каждый день у следователя свидания просила – ни в какую. Я уже и у начальника милиции была, и у прокурора. Все обратно к следователю отправляют. А он... своих детей нету, что ли? Клара Марковна сказала, что вчера у тебя давление резко скакнуло, боялись, что удар будет. С чего, Ванюш? Никогда ты давлением не страдал. Это все из-за заражения крови, наверное. Сколько тебе ее, чужой-то, влили? Может, приживается так тяжело?
Вот она разгадка, холодеет Ваня. Значит, и тут – подстава! Получается, не зря абхаз свою кровь ему дал? Сначала руку отрезал – выжил Ваня! Тогда решил другим способом уморить. А докторша тут распиналась: кровный брат, интернационал... Может, и мать к нему пустили попрощаться? Тогда и Машенька не случайно к нему приставлена. Кто знает, что она ему колет? Почему он никак не поправляется? А после уколов то спит, то летает...
– С Катюшкой вчера по телефону разговаривала, – рассказывает мать.
Ванина рука в ее ладонях. Она то и дело подносит к губам ледяные Ванины пальцы, дышит на них, согревая, а потом целует, осторожненько, легонечко, будто боится сделать ему больно. Никто никогда Ване руки не целовал. Может, в детстве, когда маленький был? Не помнит. Вот он Катькины пальчики точно чмокал. Такие они у нее были хорошенькие! Розовые, в перетяжечках, а ноготочки – как перламутровые речные ракушечки...
– Все время про тебя спрашивает, соскучилась! Домой просится.
– А где она, у бабушки?
– У тети Веры, в Архангельске. У бабушки что делать? Зима уже, а там – печка, холодно, туалет на улице. Как Катюшку в такие условия? Да и школы в деревне нет. Тетя Вера взяла ее до зимних каникул.
– Хорошо, что увезла, – соглашается Ваня. – Нечего ей тут делать, пока я не выйду. В школе задразнят. А Бимка? Как он?
– Тоскует. С твоими тапками не расстается. И спит на них, и к миске с собой притаскивает. Все время сидит под дверью, тебя ждет. Гулять и то перестал. Выскочит, дела свои сделает – и снова на пост, как часовой.
– Мам, – Ваня наконец решается сказать о том, что не дает покоя. – Ты попроси следователя, чтоб меня в тюремную больницу забрали. Ну, до суда.
– Зачем, Ванюш? – пугается мать. – Наоборот, надо тут держаться. Вон как за тобой ухаживают! И кровь... и меня пустили.
– Меня тут уморить хотят, – шепчет Ваня. – Помнишь дело врачей, ну, которые при Сталине? Вот и меня так. Я все понял. И руку мне этот абхаз отчекрыжил, хотя можно было и не отрезать. И кровь свою дал, отравленную, тоже специально. У белых и черных кровь разная! Ее смешивать нельзя. Сама же говоришь, у меня чуть инфаркт не случился.
– Инсульт, Ванюш! Когда давление подскакивает, это инсульт. А инфаркт – это разрыв сердца.
– Ну, значит, и до этого дойдет! – мрачно бормочет Ваня. – Я, видишь, держусь пока, а они меня обложили!
– Кто, Ванюш?
– Кто-кто, жиды и черножопые!
– Что ты, Ванечка! – ужасается мать. – Они же, наоборот, тебя на ноги поставить хотят! У тебя кровь очень редкая, если б не этот доктор... – Мать смахивает слезу. – А потом, Вань, как я следователю скажу, что у тебя была? Я же нелегально. Клару Марковну подведу...
– Ладно, не надо, – прекращает разговор Ваня, поняв, что мать уже успели обработать. Иначе чего бы она так защищала этих и смотрела бы на него, как на полоумного, будто он несет бред и чухню?
– Ну, вот и молодец, – снова целует его пальцы мать.
– Алка не заходила?
– Нет. – Лицо у матери грустное, усталое, сильно постаревшее. – Когда ей заходить? Учится же, некогда. А может, стесняется. Вот выздоровеешь, и увидитесь. Она – девочка хорошая, всякой болтовне про тебя не поверит. Только поправляйся поскорее! – Мать улыбается, да как-то криво, будто заплакать хочет. – Давай бульончика попей и поспи! Клара Марковна сказала, что тебе надо спать и есть. Вот тут, в сумке, лапшичка куриная в термосе. А в банке беляшики твои любимые. Я их в несколько слоев укутала, не остынут! Проснешься – покушаешь. Обещаешь? Клара Марковна согласилась мою стряпню тебе передавать, на больничных, говорит, харчах и здоровый заболеет! Так что будешь кушать домашнее. Ох, Ванюш, у тебя глазки закрываются. ..
Конечно, сонно ухмыляется Ваня. Домашней едой отравить легче! Яду подсыпят, а потом на родственников свалят. Типа, материной лапшой траванулся.
– Мам, ты... – Он хочет предупредить ее об опасности, попросить, чтобы она не приносила никакой еды, но ни язык, ни губы его уже не слушаются...
Обидно, конечно, что мать сама этого не понимает, но даже на обиду сейчас у Вани сил не осталось. Он устал. Сильно, до колик в голове. Он хочет спать.
* * *
Валентина выходит из палаты и без сил присаживается на первый попавшийся стул. Там, у кровати сына, она еще могла хоть как-то сдерживаться, а тут – все. И слезы ручьем, и тоска сжимает душу так, что ни дышать, ни жить...
Вот это обтянутое серой кожей, сухое, костистое тело – ее сыночек? Ее Ванечка? Усох, съежился, будто пацаненок лет тринадцати... Господи, да за что же ему так достается? И нагрешить еще столько не успел сколько горя отмерили. Как началось с младенчества, так и ... Сколько ему было, когда Алла Юрьевна их из дому выгнала? Восемь месяцев? Ну да, восемь.
– Ох, Алик, – прошептала Валентина, – если б ты тогда нас не бросил, если б простил...
Как Ванечка в тот день плакал, когда их в каморку перевезли! Как надрывался! Маленький, голодный, а у нее грудь пустая, как иссохшие тряпки... И ни прикормок, ни молока магазинного, ни кашки... Она и готовить-то их не умела – зачем? Своего молока полно было, сцеживать не успевала, а тут...
Малыш заходился в крике, и Валюша рыдала вместе с ним, не понимая, что делать. К вечеру сообразила: закутала тяжелого Ванечку в одеяло и потащилась, зареванная, искать магазин. Купила сухую смесь «Малыш», другого ничего не нашлось, а в ней сахара больше, чем молока. Это уж потом она догадалась сахар отсеивать. А тогда, первый раз, оголодавший Ванечка выхлебал кашку за милую душу, а потом все животиком мучился... Орал до посинения.. Соседи на нее косились, губы поджимали, будто она нарочно ребенка мучает.
Чего вдруг она это вспомнила? Сто лет не вспоминала. И не надо бы. Ни к чему. Оказывается, до сих пор очень больно.
Первая неделя их самостоятельной с Ванечкой жизни стала не просто кошмаром – пыткой! К тому же в квартире, как выяснилось, отсутствовала горячая вода, и выстиранные в ледяном тазике пеленки приходилось сушить прямо в комнате. Веревки, заполнявшие верх общего коридора, все были уже поделены меж жильцами. То есть на новичков никто не рассчитывал.
Готовя кашку, пеленая Ванечку, гладя пеленки, каждую минуту, каждую секунду Валюша ждала Алика.
Казалось, они с сыночком просто угодили в кошмар. Или в долгий сон. Проснутся – и все станет по-прежнему. Уютный теплый дом, привычная комната, ласковый и родной муж.
Что-то странное приключилось тогда с ее сознанием, какая-то удивительная нелепость. Сразу и одновременно Валюта будто ощущала себя в двух разных измерениях.
Словно бы одна ее часть, печальная и покорная, существовала в наступившей реальности, где они так бедствовали с Ванечкой и где вполне оправданными были жестокие действия свекрови и свекра. «Все правильно, – говорила себе Валюта, – я мужу в подоле чужого ребенка принесла, кто ж такое стерпит?» А еще постоянно вспоминалась обидная деревенская приговорка: «Сучка не захочет – кобель не вскочит». В Карежме за такое вообще прибить могли...
Другая же часть Валюшиного мозга словно зацепилась за золоченый крючок в прихожей корниловской квартиры, да там и осталась. Юная мать жила счастливыми хлопотами о маленьком сынишке, просто дожидаясь возвращения любимого мужа из затянувшейся поездки. Даже не прикрывая глаз, она ощущала себя на привычном мягком диване в уютной комнате. За дверью, в гостиной, слышались знакомые звуки – разговор свекра со свекровью, бормотанье телевизора, шум работающей стиральной машины. Представлялось, что вот сейчас раздастся звонок, потом нетерпеливый топот, и она окажется в объятиях супруга. И с гордостью расскажет ему, что Ванечка пытается сказать «папа».
В этом счастливом пространстве Валюша отдыхала и набиралась сил, чтобы с покорной готовностью вернуться в совершенно иное бытие.
Раздвоившееся, разодранное на две половины, ее сознание, соединялось в единое целое лишь в одной точке, и этой точкой был Алик. Его, любимого и мужа, одинаково ждали обе Валюши, нисколько не задумываясь, что в сегодняшнюю ее жизнь, дикую, стыдную, он, такой чистый и честный, не вписывается ни единой своей клеточкой.
Алик не пришел. Ни через три недели, когда, по ее подсчетам, уже должен был возвратиться, ни через три месяца. Строго в назначенный день приезжал водитель. Привозил привычный конверт и заставлял Валюту расписываться в самой настоящей ведомости. Так же через водителя она выписалась от Корниловых и прописалась в коммуналке на Моисеенко. Водитель же скучно вручил ей и новый паспорт уже без всякого штампа о браке и с возвращенной девичьей фамилией.
В годик она отдала Ванечку в ясли, совсем недалеко от дома на Суворовском, и вышла на работу.
В отделе ее не узнали: от Валюшиного сорок восьмого размера остался едва сорок второй...
– Ничего, – говорила она на ночь сыну, – теперь у меня будет зарплата, а это целых сто двадцать рублей, да еще от Корниловых пятьдесят – мы с тобой настоящие богачи!
Увы, она и тут недооценила бывших родственников:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51