Будто пули в собеседника летели. Но главное – интонации! Слепаков говорил так горячо и страстно, что хотелось немедленно вытянуться по стойке «смирно», ожидая команды, а услышав, тут же броситься исполнять. Причем с радостью и желанием.
Силен, зараза...
– Слышали про наши «Зарницы»? – продолжил вдохновленный восхищением на лицах слушателей Слепаков. – Игра такая школьная раньше была, военно-патриотическая. Помню, сам от нее тащился да и все пацаны дождаться не могли. Я решил ее возродить. Договорился с «Херц-88» и язычниками, – гость перехватил вопросительный взгляд Стырова, – наши люди, отличная команда, Перуну поклоняются! Договорились, провели несколько «Зарниц». Скины против язычников. Все как полагается. Сначала искали врага на местности. Потом ближний бой, рукопашная – короче, отрабатывали взаимодействие и слаженность. В акциях очень пригодилось.
Вот те раз! Про «зарницы» с язычниками не знал даже Стыров. И Трефилов, судя по удивлению в глазах, тоже. Молодец, Добрыня... Неужели сам догадался? И язычников задействовал, гляди-ка!
– А из язычников с кем вопросы решаете?
– С Радосветом Босяком. Правильный мужик.
– И расхождений нет?
– Какие расхождения? Идем к одной цели. Ну, пути-дороги немного разные, так это общему делу не мешает. Они у нас учатся, мы у них.
– Скажите, Кирилл, – вежливо улыбнулся Стыров, – могу ли я быть с вами откровенен до конца? Мы, московский центр, очень нуждаемся в консультациях таких, как вы, опытных, знающих, смелых. Сейчас нам нужен ваш совет. А если согласитесь, то и помощь.
Слепаков приосанился, откинул тощие плечи на спинку стула.
– Я все об этом судебном процессе, который предстоит. Вы, конечно, Баязитова Ивана знаете? Ну, который девочку убил.
– Лично не знаком, но встречу – обниму как брата. Он ведь в бою руку потерял? А теперь его судят.
Я думаю, скинхеды всей страны должны провозгласить его мучеником за наше общее дело, за нашу веру.
– Вот-вот, – оживился Стыров. – Московские бойцы хотели бы провести в день суда митинг в поддержку питерских братьев, но то, что предложили вы, конечно, намного эффективнее и жестче.
– Я? – Добрыня вытаращил глаза, но тут же втянул их обратно.
– Вы же в самом начале разговора упомянули о готовящихся акциях. – Стыров улыбнулся. – Вот я и подумал: а что, если нам одновременно выступить в поддержку арестованных товарищей? Не только в Москве и Питере, но и по всей России?
– А связь? Как мы в организации сообщим?
– Это я беру на себя. Сейчас важно одно: согласны ли вы, признанный лидер «Русских братьев», человек, известный всей стране, встать во главе этой акции и повести бойцов за собой?
Добрыня серьезно и важно кивнул.
– Милиция, арест, тюрьма не пугают?
Добрыня лишь скривился, показывая, что столь наивный вопрос не заслуживает ответа.
– План акций уже разработан, первая должна состояться прямо в день суда.
– Должна – значит состоится! – обещающе кивнул Добрыня. – За нами не заржавеет!
* * *
– Покормила? – Клара Марковна поднимается навстречу.
– Не успела – уснул. Прямо среди разговора и сморило. – Валентина вытирает глаза. – От него меньше половины осталось, кожа да кости. Я таких худых только в кино и видела, когда концлагеря фашистские показывали. Поправится он, доктор?
– Должен. Рука, конечно, новая не вырастет, – Клара Марковна вздыхает, – ну а все остальное... Были бы кости, как говорится, организм молодой, справится. Ему бы сейчас покой абсолютный, да разве дадут?
– Может, следователя попросить?
– О чем? Чтоб не допрашивал? Так у него работа такая. Небось тоже требуют, чтоб побыстрее. Дело-то громкое, уже и в центральных новостях передавали. И меня журналисты каждый день атакуют: дай им с Баязитовым поговорить – и все. Ну, не поговорить – так хоть в палате поснимать. Отбиваться устала!
– Спасибо вам! – Валентина низко опускает голову. На белую столешницу капают слезы. Она их просто не замечает. – Не знаю, как вас и благодарить...
– Никак, – спокойно заявляет докторица. – Сам поблагодарит, когда на ноги встанет. Хотя от них, молодых, благодарности не дождешься... – Она вдруг тепло улыбается: – У меня свой оболтус, правда, старше Ивана, двадцать восемь стукнуло. Две дочки, взрослые тетки уже, этот – младшенький, последыш. Тоже всякое случалось. Сейчас ничего, женился. Внука мне родил, правда, я его пока не видала.
– Живут далеко?
– Дальше некуда – в Израиле.
– Как? – Валентина не может скрыть изумления.
– А чего так удивилась? Обычное дело. ПолИзраиля – наши. Сама знаешь, как евреям в СССР жилось.
– Так сейчас вроде...
– Брось ты! Ничего не изменилось. Ни-че-го! Темка мой – гений компьютерный. Окончил университет, работать начал. Однокурсник, друг вроде, такой, знаешь, мальчик-мажор, сманил его в фирму к отцу. А отец – бывший партийный работник, райкомом командовал. Поначалу в Темке души не чаял, а на деле оказался таким махровым антисемитом! Дочка его, представь, в Темку влюбилась, мой дуралей – тоже. И началось! Стали Темку жрать просто поедом: откажись от девчонки, нам евреи в родне не нужны! Он домой придет черный, губы трясутся, а я, дура старая, ему внушаю: успокойся, сынок, все образуется, другие сейчас времена! Короче, довлюблялся: обвинили в воровстве какой-то программы, я не понимаю в этом, с работы выперли. А девчонка эта, Наташка, из дому сбежала и к нам! Ну, папаша такого позора, конечно, не стерпел, скандал устроил. И знаешь, что орал? – Клара Марковна горько усмехается. – Жалко, говорит, что на всех вас печей и газовых камер не хватило...
– Не может быть... – Валентина мотает головой, будто пытается отогнать от себя страшные слова, которые, кажется, еще висят в воздухе маленькой ординаторской. – Как же...
– Потом явился к нам какой-то бес в штатском. Говорит, есть доказательства, Артем Михайлович, что вы ЦРУ наши национальные секреты продавали! Еврейский заговор... Лучше всего, говорит, вам из страны уехать. Иначе – тюрьма. Мы – к адвокатам. Никто за дело не берется. Глаза прячут: куда, мол, мы против государственной махины? Раздавит. Темку сначала в ФСБ на допросы таскали, дома несколько обысков, телефоны слушают, у подъезда топтуны сменяются... Но мы держались! Потом дверь дегтем облили, на машине желтую звезду какой-то гадостью вытравили. Подъезд исписали: «Жиды, вон из России!» Соседи с нами здороваться перестали. Короче, через три месяца я его сама к брату в Израиль отправила.
– Вы рассказываете, а я будто кино смотрю из советских времен... И что, органы так легко отпустили?
– А кому он нужен? Да и не было против него ничего, изматывали просто.
– А девушка?
– Наташка-то? Так это она мне внука и родила! Умная девка оказалась. Когда Темка уехал, сделала вид, что с другим парнем гуляет. Дело к свадьбе, туда-сюда, путешествие на море, а оттуда раз, и к Темке сбежала!
– Досталось вам... – Валентина все еще качает головой, удивляясь услышанному. – Тем более спасибо, – вдруг смущается она до красных пятен на щеках.
– Почему тем более? – с интересом вскидывается докторша.
– Ну... Ванька-то мой...
– А, жидов не любит? – Клара Марковна громко и от души хохочет. – Эх, маманя! Что ж ты так сына своего плохо знаешь? Вот скажи, я внешне как?
– Hу...
– Да не стесняйся! Похожа на еврейку или нет?
– Я в этом не очень разбираюсь... – Валентина еще больше смущается.
– Ладно, сама скажу. – Клара Марковна встает, расправляет плечи, поднимает голову. – Фас, профиль, ну? Орлиный нос! То есть крючком. Губы! – Она выпячивает их к Валентине. – Типично еврейские! Рот подковкой, нижняя губа толстая и отвислая. Глаза! Видишь? Большие, навыкате.
– Так вы – еврейка?
– А что, есть сомнения? – Клара Марковна снова хохочет. – Стопроцентная! И горжусь этим! Фигура – видишь? Вот она, еврейская корма, – докторша качает костистыми широкими бедрами, жопа низкая, аж землю метет, ноги короткие, никто не спутает! А сынок твой, скинхед недоделанный, поверил, что я немка, то есть арийка, то есть своя. – Она тяжело опускается на стул. – Какой он скинхед, твою мать? Пацан, кем-то умело обдолбанный. Попал бы в руки сектантов, сейчас бы мантры на улице пел, связался бы с байкерами – были бы мозги бы на мотоциклы заточены, да хоть рокером мог стать, хоть фанатом футбольным, кто там еще у них, молодых, имеется? Кто первый пацана подхватил, тот и поимел... Беда! – Клара Марковна по-бабьи подпирает голову ладонью. – Я тут слышала, какие бредни он следователю рассказывал про высшую расу и хороших парней Гитлера и Сталина, так меня чуть Кондратий не хватил. Откуда?
– Знать бы... я от него ничего такого никогда и не слышала. В школе учился отлично, в институт на бюджет поступил по результатам ЕГЭ, я все радовалась, как мне с сыном повезло. Добрый, заботливый. Катюшка, это дочка младшая, полностью на нем! И уроки проверит, и накормит, и погуляет. В собаке своей души не чает, он же выходил его почти безнадежного! Усыпить хотели.
– Знаю, рассказывал. Вот и думаю, как же такой добрый, такой сердечный парнишка в эту шайку попал? Должна же причина быть! Ладно, с жидами мы разобрались. Для него что евреи, что арийцы – один хрен. По названию только и различает. А вот кавказцев он у тебя почему так не любит? Давно это? После истории с собакой, что ли? Так объяснить же надо было что не в национальности дело, звери – они национальности не имеют, сама знаешь.
– Знаю, – Валентина закрывает лицо руками, так, чтобы докторша не видела ее глаз. И вдруг говорит глухо, но твердо: – Имеют. Все кавказцы – звери.
– Вот те на! – изумленно крякает Клара Марковна. – Обидели они тебя, что ли?
– Обидели? – Валентина отнимает от лица ладони, и пожилая суровая доктор-реаниматолог отшатывается от ее взгляда, как от удара: столько ненависти и боли выплескивается в стерильное пространство кабинета из бледных заплаканных глаз с розовыми от слез белками. – Они... Он мне... Всю жизнь... И вот Ваня теперь... Ненавижу!
Клара Марковна молчит. Она ошарашена и обескуражена одновременно.
– Ненавидишь, значит... – Докторша тяжело поднимается со стула. – Всех кавказцев? Что ж, тогда понятно. От осины не родятся апельсины. Все правильно.
– Да что вам понятно? – вскидывается Валентина. – Я никогда ему про это не рассказывала! Никогда! И никому! Вообще никому!
– Не рассказывала? Умный, видно, мальчик, сам все понял. – Клара Марковна распахивает дверь, жестом предлагая посетительнице выйти. – Мне к больным пора. Извините.
– Вы меня гоните? – Валентина вдруг понимает, что натворила. Ведь эта добрая милая, докторша, озлившись на нее, может запросто отказать в помощи сыну! Или отдать мальчика тюремным врачам. Или... – Клара Марковна, хотите, я вам все расскажу?
– Зачем? – усмехается докторша. – У меня тут реанимация, а не служба психологической помощи.
Идите домой, мамаша, а за сына не беспокойтесь. Никто ему тут плохо не сделает. Хоть мы здесь, так уж вышло, сплошь нерусские, но – врачи!
– Клара Марковна! – Валентина крепко сжимает пальцами одной руки сиденье стула, а второй вцепляется в ножку привинченной к столешнице настольной лампы, будто показывая, что приклеилась тут намертво и выставить ее из ординаторской можно только вот так, вместе с мебелью. – Пожалуйста! Я должна вам рассказать.
С чего? Почему? Почти двадцать лет хранить в себе эту тайну, никогда в жизни, ни подругам, ни родным, словом не обмолвиться о том, какой жгучий нарыв болит все время внутри, изматывая сердце и душу, и вдруг до отупляющего безумного жжения захотеть выплеснуть все разом совершенно незнакомой женщине... Немедленно, сейчас!
– Пожалуйста... – умоляюще шевелит губами Валентина. – Пожалуйста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51