– Моя невеста!
– Кто? – послышался из-за двери густой мужской бас. – Невеста? – И в проеме возникла еще одна фигура, мужская. Крупное темное пятно без лица, с блесточками очков где-то под самым косяком двери.
Теперь среди троих одетых людей, даже Алика в полотенце вполне можно было считать таковым, Валюта, единственная, сидела совершенно голая, дрожа то ли от холода, то ли от стыда, и наблюдала, как под ее мокрой косой, свисающей к самому полу, собирается лужа воды.
– Так, нечего тут голыми девицами любоваться, – выговорила дама, оттесняя темное пятно от двери. И тоном, выражающим верх ледяного пренебрежения, обратилась к сыну: – Одень... невесту! И проводи до выхода.
Алик снова обернул Валюшку в розовый халат и протащил мимо родителей к себе в комнату. Пока она одевалась, путаясь в рукавах и застежках, он, едва натянувший брюки, как заведенный бубнил:
– Не бойся. Сейчас я им все объясню. Не бойся. Сейчас я им...
– Не надо, – просила Валюша, – я пойду...
– Конечно, пойдешь, милочка, – снова возникла на пороге дама, теперь уже безо всякого стука, – только сумочку свою мне покажи, мало ли что там из моих украшений затерялось...
– Мама! – заорал Алик, увидев, как побледневшая Валюта покорно протягивает свою потрепанную джинсовую сумку. – Мама! Не смей! Это, правда, моя невеста! Я женюсь!
– Ну, сегодня уже, слава богу, не успеешь, – спокойно улыбнулась дама, – ЗАГСы закрыты, а завтра с утра к венерологу пойдешь.
Валюша отшатнулась, будто ее с размаху ударили по лицу, стукнулась спиной об Алика, оттолкнулась и бросилась вон. В коридоре подхватила свои сапожки, разбросанные на полу еще с вечера, и лихорадочно стала крутить дверные задвижки. Одну, другую, вправо, влево – никак!
– Помочь? – образовалась у плеча дама.
– Алла, да отпусти ты ее! – снова возник из глубины квартиры мужчина. – Подумаешь, с кем не бывает! Ну, вырос наш сынок, захотелось сладенького... Весна! Гормоны играют.
– Короче, – одетый в свитер и пиджак Алик, в нахлобученной на макушку шапке-ушанке, отодвинул мать, обнял за плечи Валюту, – мы уходим вместе.
– Позвольте спросить – куда? – смерила его насмешливым взглядом мать. – На вокзал?
– В общежитие, – гордо ответил сын.
– Ах, так девушка из общежития? Какое ПТУ? Швейное? Малярное? Кулинарное?
– Технологическое, – в тон ей машинально повторил Алик. И тут же поправился: – Институт. Пятый курс.
– Понятно, – по-змеиному улыбнулась дама. – Распределение на носу. Уезжать из Ленинграда не хочется. А тут такой вариант! С квартирой, с машиной! Умница, девочка! Хотя, извините, вы, конечно, давно не девочка. А ты – идиот! – повернулась она к сыну. – Она тебя еще не обрадовала, что беременна?
На этот раз защелка поддалась сразу, Валюта босиком выскочила на площадку, спустилась до двери парадной и только тут остановилась – обуться. Алик оказался рядом через минуту:
– Пошли!
– Уйди! – сквозь слезы крикнула девушка. – Уйди! И никогда больше не приходи!
И рванула в темноту, в какие-то проходные дворы, через какие-то подворотни, подальше от фонарей, от людей, от всей ленинградской постылой жизни.
Ночь была длинной и холодной. Валя заходила в подъезды, грелась на грязных батареях, снова оказывалась на улице, брела вдоль каких-то речек, переходила мосты и мостики. А когда вдруг оказалась перед освещенным входом в метро и узнала станцию «Площадь мира», поняла, что уже утро. Вошла в полупустой вестибюль, нашарила в кармане пятачок, села в пустой вагон. До общежития она добралась только часа через два, когда ее, отогревшуюся и задремавшую в вагоне метро, разбудила какая-то старушка, закричавшая прямо в ухо, что молодежь специально прикидывается спящей, чтобы место не уступать.
Первым, кого она встретила у входа в общагу, когда наконец дотелепалась до дверей, был... Алик.
Замерзший, с багровым носом и синими губами, он кинулся ей навстречу и стал трясти ее закостеневшее тело:
– Где ты была? Я тут всю ночь... дурочка! Я тебя люблю!
Он прижался к ней щекой, и по Валиному лицу покатились его слезы. Соленые, горячие, выжигающие на ее холодных висках щипучие больные бороздки.
В комнате не было ни души – видно, девчонки ушли на занятия. Не раздеваясь. Валюта с Аликом присели на ее кровать, обнялись...
Что случилось дальше, ни он, ни она не поняли. Это было какое-то сумасшествие. Взрыв. Землетрясение. Цунами.
Поцелуи, слезы, путаные движения и оборванные на полувздохе слова...
Алик входил в нее сильно, даже больно, будто вкладывал в движения все страдания и всю силу, и она, чуть ли не плача от этой сладкой ненасытной муки, подавалась навстречу, прижимая к себе его бедра, чтоб еще больше обострить и усилить то, что доставало до самого горла, вырываясь из губ даже не стоном, а почти криком, почти рычанием, уже не человеческим – животным.
Последний мощный толчок, прикушенный восторг Алика и вдруг – жемчужный туман вокруг, переливы радуг в глазах и мгновенный огненный смерч. Все. Пьянящая невесомость, острое ощущение невероятного счастья, парение и долгий, стремительный, захватывающий дух и дыхание полет.
Возвратившись, Валюша обнаружила, что не чувствует ни рук, ни ног, ни тела. То есть она почти видела все это сквозь ресницы, но даже пошевелить пальцем не могла. Да и не хотела.
За то, что она испытала только что, можно было влегкую отдать все – и руки, и ноги, и голову, и весь Ленинград со всеми его мостами и музеями...
Но даже поразмыслить об этом чудесном событии Валюша не успела. Лишь попыталась улыбнуться: «Милый» – и тут же заснула, даже не поняв, что и любимый тоже уже спит.
В этот же день Алик перебрался к другу, заглянув домой единожды, когда родители отсутствовали, за вещами и учебниками. Валюта продолжала жить в общежитии, дожидаясь назначенного районным ЗАГСом дня бракосочетания. На «подумать» им отвели полтора месяца, как раз до тридцатого апреля.
– Тихонько распишемся и махнем ко мне в Карежму, – мечтала Валюта, угнездившись на плече любимого. – Как раз целая неделя выходных, и дипломы уже сдадим.
– А жить первое время на даче будем, – вторил Алик. – Лето ведь уже почти. Тепло. Потом на работу пойду, комнату снимем.
В их счастливых планах все выстраивалось ладно и радужно. Общается ли будущий муж с родственниками, Валюта не знала. И не хотела. Лишь однажды, уже почти перед регистрацией, она попросила Алексея:
– Ты все-таки сообщи родителям. Они против, это понятно, но знать должны.
– И так знают, – отозвался жених. – Приезжали ко мне в универ, вернуться просили. Говорят, раз уж такая любовь, живите дома.
– А ты? – обмерла Валюта от нехорошего предчувствия.
– Что я? Сказал, не вернусь. Сами проживем. Они денег на свадьбу предлагали, я не взял.
– Правильно, – одобрила Валюта. – Решили сами, значит, сами. А в ЗАГС придут?
– Я у тебя умный, – потерся об ее щеку Алик. – Сказал, что регистрация в два часа.
– Так у нас же в десять...
– Вот именно! А в два часа мы уже в поезде сидеть будем! Пусть приходят!
Все бы хорошо, только вот теперь, когда Алик ушел из дому, Валюшиных денег на них двоих катастрофически не хватало! Даже та крошечная заначка, что она скопила на летние подарки родным, ушла на еду. А как домой без гостинцев явишься?
– Не плачь, старушка! – хохотнул Алик в ответ на ее сетования. – Вот, гляди – И показал Валюшке настоящую сберкнижку. – Моя! Родители страховку к окончанию университета оформляли. Имею право забрать.
На сберкнижке числилась огромная сумма – пятьсот рублей! Они сняли сотню, купили Валюше новую блузочку к регистрации, подарки родным в Карежму, билеты на поезд. Еще и осталось на первое время после возвращения.
Расписали их быстро, даже депутат не поздравляла как положено, а раздраженно тараторила, будто они очередь задерживали. Оно и понятно: что за свадьба? Ни платья, ни фаты, ни гостей...
– Заработаем денег и через год устроим настоящий пир, – пообещал Алик, целуя свежеиспеченную жену.
И в Карежме никакого праздника не получилось. Приехали и попали на похороны дедуси...
И все же тот самый первый год их брака оказался самым счастливым. Правда, единственным.
Вернувшись в Ленинград, Валюта поспешила в лабораторию, было как раз ее дежурство.
– Иди к завкафедрой, – подмигнула секретарь. – Не пожалеешь!
Случилось невероятное: ей предложили остаться в аспирантуре. Конечно, втайне она об этом мечтала, а толку? Мест на весь курс предполагалось два, а желающих – человек двадцать, и все ленинградцы. И вдруг...
От неслыханного счастья девушка не просто оторопела – обомлела! Сами собой отпадали разные проблемы – и с трудоустройством, и с пропиской. Одно тревожило: как они с Аликом проживут? Сколько он получать будет – неизвестно, а аспирантская стипендия немногим больше студенческой. Подрабатывать же вряд ли получится, кандидатская – это вам не диплом. И все же Валюшка торопилась на встречу с любимым неслыханно счастливая: очень хотелось порадовать мужа, увидеть гордость в его глазах. Жена без пяти минут кандидат наук – это вам не бедная студентка из глухой деревни!
Алик, встретив ее у метро, не дал сказать ни слова, подхватил под мышки, закружил:
– У меня такая новость!
– И у меня!
– Молчи и слушай!
Оказалось, что супругу в тот же день тоже... предложили остаться в аспирантуре! А зная о недавней женитьбе перспективного студента, пообещали отдельную комнату в общежитии.
– Представляешь, – восторженно кричал на весь Московский проспект юный муж, – на весь выпуск одно аспирантское место! И оно – мое! И комната! Нам жилье снимать не придется!
Конечно, Валюта обрадовалась. Особенно комнате. А про свою аспирантуру даже и не заикнулась. К чему? Два аспиранта на одну семью – это слишком. Пусть уж один наукой занимается, а второй – деньги зарабатывает. Вопрос, как именно распределятся роли, даже не встал.
* * *
Ване худо. День, ночь, вчера, завтра – все смешалось, ничего не понять. Мать не приходит, добрую докторшу Клару Марковну он тоже давно не видал. Да и откуда ей взяться в тюремной больнице? Адвокат последний раз сказал: встретимся на суде – и тоже пропал. Ваня совсем один. За окном – бело и тихо, снежок, который шел ночью, когда Ваня подходил к окну, теперь просто мирно лежит, ни следов на нем, ни отметин, будто там на улице и живого никого. Там – нет, тут – нет. Так бывает?
Ваня мечтает, что вот сейчас он подойдет к окну, а снаружи Бимка. Поднял голову к окошку и крутит хвостом, поскуливая, типа, где ты, хозяин, я соскучился. Конечно, соскучился. Мать и гуляет с ним мало, когда ей? И кашу варить не будет, насыплет сухого корма да воды нальет. А Бимка любит нормальную еду, человечью. Раньше-то Ваня каждый день ему свеженькое варил. И Катюшки нет, поиграть с ним некому.
Сестренка, наверное, тоже скучает. У тети Веры, конечно, неплохо, но Катюшку никогда одну никуда не отправляли. Это Ваня каждое лето в Карежме проводил, привык. А сестра – нет. Она без них не может. Скорей бы суд да домой. Да за Катюшкой съездить. Дома у него и рука так болеть не будет, а то от этих болей хоть на стенку лезь.
Ваня смотрит на то место, где раньше была рука, а теперь пустота, и снова силится понять необъяснимое: что тут может болеть, если ничего нету? А ведь у него никогда в жизни раньше так ничего не болело, как сейчас эта отрезанная рука. Хорошо, что уколы помогают. Правда, от них голова распухает, как чайник на пару, и язык заплетается. Язык – ладно. С кем ему тут разговаривать, когда всю дорогу один? Но если укол не сделают, то от боли хоть криком ори и совсем соображение отказывает. А на суде как? Там же говорить придется. Надо спросить у адвоката, как лучше.
Вдруг Бимка все же пришел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Кто? – послышался из-за двери густой мужской бас. – Невеста? – И в проеме возникла еще одна фигура, мужская. Крупное темное пятно без лица, с блесточками очков где-то под самым косяком двери.
Теперь среди троих одетых людей, даже Алика в полотенце вполне можно было считать таковым, Валюта, единственная, сидела совершенно голая, дрожа то ли от холода, то ли от стыда, и наблюдала, как под ее мокрой косой, свисающей к самому полу, собирается лужа воды.
– Так, нечего тут голыми девицами любоваться, – выговорила дама, оттесняя темное пятно от двери. И тоном, выражающим верх ледяного пренебрежения, обратилась к сыну: – Одень... невесту! И проводи до выхода.
Алик снова обернул Валюшку в розовый халат и протащил мимо родителей к себе в комнату. Пока она одевалась, путаясь в рукавах и застежках, он, едва натянувший брюки, как заведенный бубнил:
– Не бойся. Сейчас я им все объясню. Не бойся. Сейчас я им...
– Не надо, – просила Валюша, – я пойду...
– Конечно, пойдешь, милочка, – снова возникла на пороге дама, теперь уже безо всякого стука, – только сумочку свою мне покажи, мало ли что там из моих украшений затерялось...
– Мама! – заорал Алик, увидев, как побледневшая Валюта покорно протягивает свою потрепанную джинсовую сумку. – Мама! Не смей! Это, правда, моя невеста! Я женюсь!
– Ну, сегодня уже, слава богу, не успеешь, – спокойно улыбнулась дама, – ЗАГСы закрыты, а завтра с утра к венерологу пойдешь.
Валюша отшатнулась, будто ее с размаху ударили по лицу, стукнулась спиной об Алика, оттолкнулась и бросилась вон. В коридоре подхватила свои сапожки, разбросанные на полу еще с вечера, и лихорадочно стала крутить дверные задвижки. Одну, другую, вправо, влево – никак!
– Помочь? – образовалась у плеча дама.
– Алла, да отпусти ты ее! – снова возник из глубины квартиры мужчина. – Подумаешь, с кем не бывает! Ну, вырос наш сынок, захотелось сладенького... Весна! Гормоны играют.
– Короче, – одетый в свитер и пиджак Алик, в нахлобученной на макушку шапке-ушанке, отодвинул мать, обнял за плечи Валюту, – мы уходим вместе.
– Позвольте спросить – куда? – смерила его насмешливым взглядом мать. – На вокзал?
– В общежитие, – гордо ответил сын.
– Ах, так девушка из общежития? Какое ПТУ? Швейное? Малярное? Кулинарное?
– Технологическое, – в тон ей машинально повторил Алик. И тут же поправился: – Институт. Пятый курс.
– Понятно, – по-змеиному улыбнулась дама. – Распределение на носу. Уезжать из Ленинграда не хочется. А тут такой вариант! С квартирой, с машиной! Умница, девочка! Хотя, извините, вы, конечно, давно не девочка. А ты – идиот! – повернулась она к сыну. – Она тебя еще не обрадовала, что беременна?
На этот раз защелка поддалась сразу, Валюта босиком выскочила на площадку, спустилась до двери парадной и только тут остановилась – обуться. Алик оказался рядом через минуту:
– Пошли!
– Уйди! – сквозь слезы крикнула девушка. – Уйди! И никогда больше не приходи!
И рванула в темноту, в какие-то проходные дворы, через какие-то подворотни, подальше от фонарей, от людей, от всей ленинградской постылой жизни.
Ночь была длинной и холодной. Валя заходила в подъезды, грелась на грязных батареях, снова оказывалась на улице, брела вдоль каких-то речек, переходила мосты и мостики. А когда вдруг оказалась перед освещенным входом в метро и узнала станцию «Площадь мира», поняла, что уже утро. Вошла в полупустой вестибюль, нашарила в кармане пятачок, села в пустой вагон. До общежития она добралась только часа через два, когда ее, отогревшуюся и задремавшую в вагоне метро, разбудила какая-то старушка, закричавшая прямо в ухо, что молодежь специально прикидывается спящей, чтобы место не уступать.
Первым, кого она встретила у входа в общагу, когда наконец дотелепалась до дверей, был... Алик.
Замерзший, с багровым носом и синими губами, он кинулся ей навстречу и стал трясти ее закостеневшее тело:
– Где ты была? Я тут всю ночь... дурочка! Я тебя люблю!
Он прижался к ней щекой, и по Валиному лицу покатились его слезы. Соленые, горячие, выжигающие на ее холодных висках щипучие больные бороздки.
В комнате не было ни души – видно, девчонки ушли на занятия. Не раздеваясь. Валюта с Аликом присели на ее кровать, обнялись...
Что случилось дальше, ни он, ни она не поняли. Это было какое-то сумасшествие. Взрыв. Землетрясение. Цунами.
Поцелуи, слезы, путаные движения и оборванные на полувздохе слова...
Алик входил в нее сильно, даже больно, будто вкладывал в движения все страдания и всю силу, и она, чуть ли не плача от этой сладкой ненасытной муки, подавалась навстречу, прижимая к себе его бедра, чтоб еще больше обострить и усилить то, что доставало до самого горла, вырываясь из губ даже не стоном, а почти криком, почти рычанием, уже не человеческим – животным.
Последний мощный толчок, прикушенный восторг Алика и вдруг – жемчужный туман вокруг, переливы радуг в глазах и мгновенный огненный смерч. Все. Пьянящая невесомость, острое ощущение невероятного счастья, парение и долгий, стремительный, захватывающий дух и дыхание полет.
Возвратившись, Валюша обнаружила, что не чувствует ни рук, ни ног, ни тела. То есть она почти видела все это сквозь ресницы, но даже пошевелить пальцем не могла. Да и не хотела.
За то, что она испытала только что, можно было влегкую отдать все – и руки, и ноги, и голову, и весь Ленинград со всеми его мостами и музеями...
Но даже поразмыслить об этом чудесном событии Валюша не успела. Лишь попыталась улыбнуться: «Милый» – и тут же заснула, даже не поняв, что и любимый тоже уже спит.
В этот же день Алик перебрался к другу, заглянув домой единожды, когда родители отсутствовали, за вещами и учебниками. Валюта продолжала жить в общежитии, дожидаясь назначенного районным ЗАГСом дня бракосочетания. На «подумать» им отвели полтора месяца, как раз до тридцатого апреля.
– Тихонько распишемся и махнем ко мне в Карежму, – мечтала Валюта, угнездившись на плече любимого. – Как раз целая неделя выходных, и дипломы уже сдадим.
– А жить первое время на даче будем, – вторил Алик. – Лето ведь уже почти. Тепло. Потом на работу пойду, комнату снимем.
В их счастливых планах все выстраивалось ладно и радужно. Общается ли будущий муж с родственниками, Валюта не знала. И не хотела. Лишь однажды, уже почти перед регистрацией, она попросила Алексея:
– Ты все-таки сообщи родителям. Они против, это понятно, но знать должны.
– И так знают, – отозвался жених. – Приезжали ко мне в универ, вернуться просили. Говорят, раз уж такая любовь, живите дома.
– А ты? – обмерла Валюта от нехорошего предчувствия.
– Что я? Сказал, не вернусь. Сами проживем. Они денег на свадьбу предлагали, я не взял.
– Правильно, – одобрила Валюта. – Решили сами, значит, сами. А в ЗАГС придут?
– Я у тебя умный, – потерся об ее щеку Алик. – Сказал, что регистрация в два часа.
– Так у нас же в десять...
– Вот именно! А в два часа мы уже в поезде сидеть будем! Пусть приходят!
Все бы хорошо, только вот теперь, когда Алик ушел из дому, Валюшиных денег на них двоих катастрофически не хватало! Даже та крошечная заначка, что она скопила на летние подарки родным, ушла на еду. А как домой без гостинцев явишься?
– Не плачь, старушка! – хохотнул Алик в ответ на ее сетования. – Вот, гляди – И показал Валюшке настоящую сберкнижку. – Моя! Родители страховку к окончанию университета оформляли. Имею право забрать.
На сберкнижке числилась огромная сумма – пятьсот рублей! Они сняли сотню, купили Валюше новую блузочку к регистрации, подарки родным в Карежму, билеты на поезд. Еще и осталось на первое время после возвращения.
Расписали их быстро, даже депутат не поздравляла как положено, а раздраженно тараторила, будто они очередь задерживали. Оно и понятно: что за свадьба? Ни платья, ни фаты, ни гостей...
– Заработаем денег и через год устроим настоящий пир, – пообещал Алик, целуя свежеиспеченную жену.
И в Карежме никакого праздника не получилось. Приехали и попали на похороны дедуси...
И все же тот самый первый год их брака оказался самым счастливым. Правда, единственным.
Вернувшись в Ленинград, Валюта поспешила в лабораторию, было как раз ее дежурство.
– Иди к завкафедрой, – подмигнула секретарь. – Не пожалеешь!
Случилось невероятное: ей предложили остаться в аспирантуре. Конечно, втайне она об этом мечтала, а толку? Мест на весь курс предполагалось два, а желающих – человек двадцать, и все ленинградцы. И вдруг...
От неслыханного счастья девушка не просто оторопела – обомлела! Сами собой отпадали разные проблемы – и с трудоустройством, и с пропиской. Одно тревожило: как они с Аликом проживут? Сколько он получать будет – неизвестно, а аспирантская стипендия немногим больше студенческой. Подрабатывать же вряд ли получится, кандидатская – это вам не диплом. И все же Валюшка торопилась на встречу с любимым неслыханно счастливая: очень хотелось порадовать мужа, увидеть гордость в его глазах. Жена без пяти минут кандидат наук – это вам не бедная студентка из глухой деревни!
Алик, встретив ее у метро, не дал сказать ни слова, подхватил под мышки, закружил:
– У меня такая новость!
– И у меня!
– Молчи и слушай!
Оказалось, что супругу в тот же день тоже... предложили остаться в аспирантуре! А зная о недавней женитьбе перспективного студента, пообещали отдельную комнату в общежитии.
– Представляешь, – восторженно кричал на весь Московский проспект юный муж, – на весь выпуск одно аспирантское место! И оно – мое! И комната! Нам жилье снимать не придется!
Конечно, Валюта обрадовалась. Особенно комнате. А про свою аспирантуру даже и не заикнулась. К чему? Два аспиранта на одну семью – это слишком. Пусть уж один наукой занимается, а второй – деньги зарабатывает. Вопрос, как именно распределятся роли, даже не встал.
* * *
Ване худо. День, ночь, вчера, завтра – все смешалось, ничего не понять. Мать не приходит, добрую докторшу Клару Марковну он тоже давно не видал. Да и откуда ей взяться в тюремной больнице? Адвокат последний раз сказал: встретимся на суде – и тоже пропал. Ваня совсем один. За окном – бело и тихо, снежок, который шел ночью, когда Ваня подходил к окну, теперь просто мирно лежит, ни следов на нем, ни отметин, будто там на улице и живого никого. Там – нет, тут – нет. Так бывает?
Ваня мечтает, что вот сейчас он подойдет к окну, а снаружи Бимка. Поднял голову к окошку и крутит хвостом, поскуливая, типа, где ты, хозяин, я соскучился. Конечно, соскучился. Мать и гуляет с ним мало, когда ей? И кашу варить не будет, насыплет сухого корма да воды нальет. А Бимка любит нормальную еду, человечью. Раньше-то Ваня каждый день ему свеженькое варил. И Катюшки нет, поиграть с ним некому.
Сестренка, наверное, тоже скучает. У тети Веры, конечно, неплохо, но Катюшку никогда одну никуда не отправляли. Это Ваня каждое лето в Карежме проводил, привык. А сестра – нет. Она без них не может. Скорей бы суд да домой. Да за Катюшкой съездить. Дома у него и рука так болеть не будет, а то от этих болей хоть на стенку лезь.
Ваня смотрит на то место, где раньше была рука, а теперь пустота, и снова силится понять необъяснимое: что тут может болеть, если ничего нету? А ведь у него никогда в жизни раньше так ничего не болело, как сейчас эта отрезанная рука. Хорошо, что уколы помогают. Правда, от них голова распухает, как чайник на пару, и язык заплетается. Язык – ладно. С кем ему тут разговаривать, когда всю дорогу один? Но если укол не сделают, то от боли хоть криком ори и совсем соображение отказывает. А на суде как? Там же говорить придется. Надо спросить у адвоката, как лучше.
Вдруг Бимка все же пришел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51