— Дункан, это божественный дар, — сказала ему мать, когда он попытался объяснить ей это с помощью скудного словарного запаса маленького ребенка: «Мама, я не знаю, откуда приходит музыка. Это так странно. Просто… просто приходит, и все».
Ему было восемь, когда мать решила учить его музыке. Она усадила его на круглый стульчик, показала до первой октавы и стала объяснять основы игры на инструменте. Тут-то, к их общему замешательству, и выяснилось, что Дункан уже умеет играть.
Он не подозревал об этом своем умении. Когда он вдруг сыграл своим родителям знакомые гимны, то был потрясен даже сильнее их. Дело не ограничивалось игрой мелодий одним пальцем. Он умел аккомпанировать, даже не имея понятия, что такое аккорды.
Конечно, сколько Дункан себя помнил, он всегда слушал, как мама репетирует гимны для воскресной службы, — видимо, так он их и выучил. Но оказалось, что он мог играть и все остальное. Рок. Свинг. Джаз. Блюз. Народные песни. Кантри, вестерн. Классику. Любые мелодии, когда-либо им услышанные.
— Ты играешь по слуху, — пояснила мама, с нежной гордостью потрепав его по щеке. — Дункан, это дар. Будь за него благодарен.
Однако ни малейшей благодарности он не испытывал, напротив, жутко смутился из-за этого «дара». Он считал его чем-то вроде проклятья, умоляя родителей ни перед кем не хвастать и вообще помалкивать про этот его необычный талант.
Конечно же, нельзя было допустить, чтобы это стало известно друзьям. Они бы приняли его за слюнтяя, ботаника, урода от рождения. Он не хотел никакого дара. Он хотел быть самым обычным мальчишкой. Заниматься спортом. Кому нужно умение играть на дурацком пианино?
Родители пытались переубедить его, доказывали, что для человека вполне нормально быть спортсменом и одновременно музыкантом и что зарывать подобный талант в землю — позор на веки вечные.
Но ему было виднее. Ведь это он каждый день ходил в школу, а не они. Дункан точно знал: стоит кому-то пронюхать, что он умеет играть на пианино мелодии, которые неизвестно как оказались у него в голове, и его превратят в посмешище.
Поэтому он твердо стоял на своем. Когда мольбы оказались бесполезными, пришлось прибегнуть к ослиному упрямству. Как-то вечером после ужина, приправленного бесконечным спором о его музыкальном призвании, он поклялся, что, даже если родители прикуют его к пианино цепью, будут морить голодом и запретят мыться, он все равно не притронется к клавишам. И пусть они подумают, каково им придется, когда он, прикованный к пианино, зачахнет от голода и жажды.
Клятва родителей не испугала, но заставить его играть они так и не смогли, поэтому победил он. Сошлись на компромиссе: он играет только для них и только дома.
Домашние концерты ему нравились — хотя он никогда бы в этом не признался. В душе он любил свободно и беззаботно выскальзывающую из-под его пальцев музыку, рождавшуюся в голове.
В тридцать восемь он по-прежнему не мог прочитать ни одной ноты. Партитуры казались ему скопищем линий и закорючек. Но за долгие годы он усовершенствовал и отшлифовал свой природный — и по-прежнему тайный — дар. Если знакомые спрашивали, зачем ему в гостиной пианино, он отвечал: бабушкино наследство. Это была правда.
Он играл, чтобы забыться. Играл просто ради удовольствия, чтобы отвлечься, освободить мозг от суеты, дать ему возможность решить хитроумную задачу.
Как, например, сегодня. Подбросив отрезанный язык, Савич больше никак о себе не напоминал. Лаборатория криминальных исследований Джорджии подтвердила, что язык принадлежал Фредди Моррису, но это нисколько не помогло им связать это убийство с Савичем.
Савич был на воле. И был волен продолжать богатеть на торговле наркотиками, продолжать убивать любого, кто перейдет ему дорогу. Дункан понимал: в этом списке он на очереди. Может быть, его имя даже было помечено красным.
Он старался об этом не думать. Надо было расследовать другие дела, решать другие проблемы. И все же внутри непрерывно свербело: Савич где-то там, выжидает удобного момента, чтобы нанести удар. Теперь Дункан стал более осторожным, держался начеку, ни разу не вышел без оружия. Однако он не испытывал страха. Скорее предвкушение.
Сегодня ночью ему не давало уснуть острое предчувствие каких-то событий. Он пытался унять беспокойство музыкой. Когда зазвонил телефон, он сидел в темной гостиной и играл мелодию собственного сочинения.
Он взглянул на часы. С работы. О чем еще звонить в 1.34 ночи, как не об очередном убийстве? Телефон зазвонил еще раз, и он снял трубку.
— Да?
В самом начале своего сотрудничества они с Диди договорились: если их вызывают на место преступления, ей звонят первой. Дункан запросто мог спать под надрывающийся телефон. Диди жить не могла без кофе и от природы спала чутко.
Как он и думал, это была она.
— Ты спал? — раздался в трубке ее бодрый голос.
— Почти.
— На пианино играл?
— Я не умею играть на пианино.
— Верно. Ладно, бросай все, чем занимался. Нас вызывают.
— И кто кого отправил в морозильник?
— Ты не поверишь. Жди меня через десять минут.
— Где… — но договорить он не успел. Она повесила трубку.
Поднявшись наверх, он оделся и пристегнул кобуру. Через две минуты после звонка он уже сидел в машине.
Он жил в историческом центре города, всего в паре кварталов от полицейского участка. Построенный из красного кирпича, этот дом был известен в Саванне как «Казармы».
Узкие улицы с рядами деревьев в этот час были пустынны. По пути к Эберкорн-стрит, одной из самых оживленных улиц города, он пару раз проскочил на красный свет. Диди жила в переулке — в аккуратном домике с чистым двором, который она как раз пересекала, когда он выехал из-за поворота.
Она быстро села в машину и пристегнула ремень.
— Я вся вспотела, как задница. Подумать только, ночь на дворе, а я с ног до головы липкая и мокрая.
— Не одна ты бываешь ночью липкая и мокрая.
— Ты бы поменьше общался с Уорли. Он осклабился:
— Куда едем?
— Обратно на Эберкорн.
— Что у нас сегодня в меню?
— Смертельное огнестрельное ранение.
— Ночной магазин?
— Только спокойно. — Она глубоко вдохнула и выпалила: — Дом Като Лэрда.
Голова Дункана сама собой повернулась к Диди — и только потом он вспомнил про тормоза. Машина резко остановилась, их обоих бросило вперед, ремни безопасности натянулись.
— Это все, что мне известно, — сказала она в ответ на его недоверчивый взгляд. — Клянусь. В доме Лэрда кого-то застрелили.
— Они сообщили…
— Нет. Я не знаю, кого.
Он посмотрел вперед, сквозь ветровое стекло, потер лицо руками, снял ногу с тормоза и решительно надавил на газ. Они помчались вдоль пустых улиц, только шины визжали на поворотах, и пахло горелой резиной.
После торжественного ужина прошло две недели; временами, когда выдавалась спокойная минутка (а иногда и прямо посреди суматохи), ему вспоминалась встреча с Элизой Лэрд. Вспоминалась кратко — ведь она и была короткой; опьяняюще — ведь он тогда был навеселе; ярко — ее лицо, запах духов, то, как шевельнулось ее горло, когда он брякнул свою фразу. Идиот. Она просто красивая женщина, которая ничем не заслужила подобного оскорбления. Представить ее мертвой… Он откашлялся.
— Я не знаю дороги.
— Ардсли-парк, Вашингтон-стрит, — прочитала Диди адрес. — Фешенебельное местечко.
Он кивнул.
— Дункан, с тобой все в порядке?
— А почему нет?
— Ну, тебе это не кажется забавным?
— Забавным?
— Да брось, — одернула она. — Ты не самый большой поклонник судьи.
— Но это не значит, что я желаю ему смерти.
— Знаю. Просто спросила. Он мрачно взглянул на нее:
— Спросила о чем?
— Вот видишь. Я про это и говорю. Стоит упомянуть его имя, и ты сразу заводишься. Он тебя задел за живое.
— Нечего было отпускать Савича, а меня сажать в тюрьму.
— И с его женой ты себя вел как последняя задница, — сказала она, передразнивая его тон. — Мне до сих пор не сказал, о чем вы беседовали. Небось гадостей ей наговорил?
— С чего ты взяла, что я наговорил ей гадостей?
— Иначе ты бы не играл в молчанку.
Он на слишком большой скорости завернул за угол и проехал «кирпич».
— Слушай, Дункан, если ты не сможешь вести это расследование как любое другое, я должна об этом знать.
— Это и есть любое другое расследование.
Но когда на Вашингтон-стрит они увидели «Скорую помощь», у него пересохло во рту. Улицу разделяли разлапистые дубы и кусты камелий и азалий. По обеим сторонам высились роскошные особняки, выстроенные много десятилетий назад на деньги, составлявшие потомственное богатство.
Непрерывно сигналя, он проехал сквозь толпу соседей в пижамах, высыпавших на улицу. Потом еще приналег на сигнал: телеоператор и репортер устанавливали оборудование, чтобы снять монументальный дом в колониальном стиле с четырьмя рифлеными колоннами, поддерживающими балкон второго этажа, и безукоризненным газоном. Отправляясь в воскресную поездку, люди притормаживали возле этого дома, чтобы полюбоваться. А теперь он стал местом преступления.
— Как телевизионщики так быстро сюда добрались? Они всегда нас обставляют, — пожаловалась Диди.
Дункан остановился возле машины «Скорой помощи» и вышел. На него мгновенно набросились с расспросами зеваки и репортеры. Не обращая на них внимания, он поспешил к дому.
— Перчатки есть? — спросил он у Диди. — Я про них забыл.
— Ты всегда их забываешь. Я захватила запасные.
Он с такой скоростью шел по ведущей к дому дорожке, обрамленной с обеих сторон ухоженными клумбами бегоний, что на один его шаг приходились два шага Диди. Вокруг дома уже натянули запрещающую ленту. Полицейский, охраняющий вход, узнал их и приподнял ленту, чтобы они смогли нырнуть под нее.
— Внутрь и налево, — подсказал он.
— Следи, чтобы никто не топтал газон, — велел ему Дункан. — А лучше отправь всех за кусты на другую сторону улицы.
— Скоро прибудет еще один отряд для патрулирования территории.
— Хорошо. А криминалисты?
— Быстро примчались.
— Кто сообщил прессе?
В ответ офицер только пожал плечами.
Дункан вошел в просторный холл. Белый мраморный пол с чередующимися вкраплениями маленьких черных квадратов. Одна стена плавно закруглялась, лестница на второй этаж повторяла ее изгиб. Вверху всеми огнями сияла хрустальная люстра. На столике стоял громадный букет свежих цветов. Гнутые золоченые ножки столика гармонировали с рамой висевшего над ним высокого зеркала.
— Мило, — тихо сказала Диди.
Еще один полицейский в форме поздоровался с ними по имени и кивнул налево, в сторону широкой арки. Они вошли в зал для приема гостей. Камин из розового мрамора. Над каминной полкой висел уродливый натюрморт маслом — свежие овощи в миске и тушка кролика. Длинный диван, на нем полдюжины оборчатых подушек, напротив два стула в том же стиле. Между ними еще один столик с золочеными ножками. Пастельный ковер на полу. До блеска натертый дубовый паркет сиял, освещенный еще одной люстрой.
На одном из стульев спиной к ним сидел судья Лэрд.
Живой. Вывод из этого был только один, и от него у Дункана засосало под ложечкой.
Судья сидел, упершись локтями в колени, опустив голову. Он тихо разговаривал с полицейским по фамилии Крофтон, который балансировал на краю дивана, словно боялся его запачкать.
— Элиза спустилась вниз, и в этом нет ничего необычного. — Голос судьи прерывался от переполнявших его эмоций. Он поднял голову, взглянул на полицейского и добавил: — Хроническая бессонница.
Вид у Крофтона был сочувствующий.
— Когда это случилось? В смысле, когда она спустилась вниз?
— Я еще не совсем проснулся, когда она встала с кровати. По привычке взглянул на часы. Мне показалось, было около половины первого. — Он потер лоб. — Да, пожалуй, около того. Потом я снова заснул. Меня разбудили вы… выстрелы.
Он рассказывал о том, как некто третий убил его жену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58