Он понимал многое, но такое было выше его понимания.
– Он собирался убить нас всех, – сказал он. – Я клянусь тебе, папа. Еще одна минута, и он сделал бы это.
– Я знаю. И верю тебе. Но люди не односторонни. В каждом из нас много разных качеств. Одни прекрасны, зато другие поистине оскорбляют небеса.
Сказанное отцом сбило Поли с толку и даже напугало. Мысль о разных сторонах в натуре любого человека ему не нравилась. От нее делалось тяжело и грустно. Он не сожалел о том, что уничтожил дурные качества Генри Дарнинга, но как быть с хорошими – ведь они уничтожились вместе с дурными?
И лежа в эту ночь в постели, мальчик вспомнил, как знаменитый человек обернулся и посмотрел на него в последние несколько секунд.
И выражение у него было такое, словно он вот-вот улыбнется.
Как будто у них с Поли была тайная шутка, понятная только им двоим.
Теперь-то Поли знал, что никакой шутки не существовало. Просто лучшая часть Генри Дарнинга прощалась с ним. Вместо того чтобы улыбнуться, Поли заплакал.
Глава 95
Джьянни Гарецки, в отличие от Поли, не испытывал желания плакать. Он радовался легким ударам кисти о туго натянутый холст и вспоминал, что значит быть художником.
Куда лучше, чем быть стрелком, думалось ему.
Люди, разумеется, продолжали стрелять друг в друга. Это их вечное занятие. Но оно больше не имеет отношения к нему лично. Во всяком случае, непосредственно, так сказать, напрямую. Больше всего Джьянни интересовали Мэри Чан Янг и суть их общего бытия. То, что еще впереди. Отныне у него есть те же самые возможности, что и у каждого, те же самые поводы для радости и огорчений. Ему было приятно сознавать это. И Мэри тоже.
Джьянни перевез ее из больницы в Сорренто на виллу на Капри, где свет был мягкий и постоянный почти каждый день, а ограничения для любовников и художников устанавливали они сами.
Хотя Мэри была еще бледная, слабая и не вполне поправилась, Джьянни начал писать ее портрет. Как бы он мог удержать себя?
Отступив слегка назад и рассеянно обтирая кисти, художник, сощурив глаза, вглядывался в свое создание.
Это был резко и смело написанный сильными и уверенными мазками кисти портрет маслом; краски яркие и контрастные. Глаза Мэри горели темным огнем из запавших глазниц, бледность высветила исхудалые щеки, еле заметный намек на улыбку чуть изогнул полные алые губы. Но вся картина несла на себе почти неуловимый отпечаток глубокой печали.
– Разве я так выгляжу?
Мэри незаметно соскользнула с кресла и остановилась позади Джьянни.
– Не знаю, – ответил он. – Разве? Это ты должна сказать мне.
– Но ведь это ты написал портрет, – удивилась она.
– Нет. Я всего лишь держал кисти и водил ими по холсту. Ты, и только ты сделала картину такой, какая она есть.
Мэри долго стояла молча.
– Тогда прости меня, – произнесла она тихо. – Я не знала, что сделаю ее такой.
– Какой?
– Такой печальной, – ответила она и прижалась к нему.
Обняв ее, Джьянни почувствовал, какой хрупкой и невесомой она стала.
– Я не должна была, – прошептала Мэри.
– Почему?
– Потому что слишком люблю тебя, чтобы выглядеть печальной.
На самом деле это было не столь уж необычайно. Джьянни давно заметил, что у тех, кто сильно любит, грустные глаза. Даже когда они были счастливы, что-то в них казалось готовым к боли. Он полагал, что это некий вид самозащиты. Трудно поверить тому, что ждет впереди. Не слишком обольщайтесь, говорили глаза. Не чувствуйте себя чрезмерно счастливыми оттого, что ваша любовь еще не клонится к закату. Вы потеряете ее. Так или иначе она придет к концу.
Джьянни считал, что это правда. Любовь конечна. Рано или поздно один из вас, либо вы сами, либо любимый человек, изменится, остынет, уйдет или умрет. И глаза об этом знают.
Но, как думал Джьянни, с Мэри все, разумеется, обстоит сложнее.
Позже они вдвоем сидели над водой; заходящее солнце окрасило море в темно-красный цвет, и чайки, пролетая над ними, громко кричали, а Джьянни вдруг подчинился порыву вызвать их общий призрак. Впрочем, он их и не покидал. Генри Дарнинг, хоть и неподвижный, был где-то поблизости.
– Он не оставляет тебя одну, верно? – спросил Джьянни.
– Теперь уже становится легче, – помолчав, ответила Мэри.
Джьянни сомневался. В действительности покойный министр юстиции после смерти, казалось, стал вездесущим, чего не было при жизни. А полученное нынче утром официальное уведомление юриста о том, что Мэри является главной наследницей Генри Дарнинга, отнюдь не могло ослабить ее мысленную связь с покойным.
– Не то чтобы я не понимал твои чувства, – сказал Джьянни, – однако не будем забывать, каким сукиным сыном он оказался.
– Так ли уж мы в этом уверены?
Джьянни взглянул на Мэри и увидел в ее глазах отблески уходящего дня.
– Мы уверены, – сказал он. – Разве что для тебя двух дюжин трупов недостаточно, чтобы устранить сомнения.
Мэри промолчала, и это беспокоило Джьянни.
– Но, может, все дело в его незабываемой фразе, – уже мягче продолжал он, – что проживи ты до ста лет, в глубине души так и будешь считать, что никто не любил тебя сильнее, чем он.
– Мне не стоило говорить тебе об этом, – вздохнула Мэри.
Какая женщина удержалась бы? –подумал Джьянни. Это просто природа любви. И природа Мэри Янг. И, конечно же, Генри Дарнинга. Которого, при всем том, что произошло по его вине, Джьянни никогда не встречал. Но чтобы понять его в одном определенном смысле, Джьянни не нуждался во встрече. В том, что касалось любви, Дарнинг не отличался от других. Никто не отличался.
В разное время Джьянни пришлось выслушивать гангстеров, убийц, костоломов, богатых и бедных, туповатых и остроумных. Единственным общим знаменателем для всех, неизменным свойством каждого была неодолимая потребность довести до его сведения, как истинно и глубоко они любили.
Погляди на меня! –прямо-таки вопияли они. Обрати внимание. Не важно, как я выгляжу. Не важно, что я натворил. Не имеет значения, кто и что обо мне говорит. Я чувствую. Я влюблен. Я люблю. И это само по себе делает меня чертовски привлекательным.
И уже гораздо мягче призывали глаза. Послушай. Пожалуйста, люби меня. Прости за то, что я натворил. Я этого не хотел.
Но как бы Джьянни ни старался, он ничего не мог бы наскрести в душе для Генри Дарнинга. Погибло слишком много ни в чем не повинных людей.
Может, время смягчит меня, и я переменюсь.
Джьянни не знал.
Знал он одно: о каких бы дарах милосердия ни умоляла в эти дни беспокойная душа Генри Дарнинга, они могли прийти только от Мэри Янг.
Джьянни поглядел на Мэри, которая сидела и спокойно ждала, когда же он прекратит свои дурацкие размышления и станет просто любить ее снова.
Он улыбнулся и увидел, как она медленно улыбнулась в ответ. Всегда остается надежда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
– Он собирался убить нас всех, – сказал он. – Я клянусь тебе, папа. Еще одна минута, и он сделал бы это.
– Я знаю. И верю тебе. Но люди не односторонни. В каждом из нас много разных качеств. Одни прекрасны, зато другие поистине оскорбляют небеса.
Сказанное отцом сбило Поли с толку и даже напугало. Мысль о разных сторонах в натуре любого человека ему не нравилась. От нее делалось тяжело и грустно. Он не сожалел о том, что уничтожил дурные качества Генри Дарнинга, но как быть с хорошими – ведь они уничтожились вместе с дурными?
И лежа в эту ночь в постели, мальчик вспомнил, как знаменитый человек обернулся и посмотрел на него в последние несколько секунд.
И выражение у него было такое, словно он вот-вот улыбнется.
Как будто у них с Поли была тайная шутка, понятная только им двоим.
Теперь-то Поли знал, что никакой шутки не существовало. Просто лучшая часть Генри Дарнинга прощалась с ним. Вместо того чтобы улыбнуться, Поли заплакал.
Глава 95
Джьянни Гарецки, в отличие от Поли, не испытывал желания плакать. Он радовался легким ударам кисти о туго натянутый холст и вспоминал, что значит быть художником.
Куда лучше, чем быть стрелком, думалось ему.
Люди, разумеется, продолжали стрелять друг в друга. Это их вечное занятие. Но оно больше не имеет отношения к нему лично. Во всяком случае, непосредственно, так сказать, напрямую. Больше всего Джьянни интересовали Мэри Чан Янг и суть их общего бытия. То, что еще впереди. Отныне у него есть те же самые возможности, что и у каждого, те же самые поводы для радости и огорчений. Ему было приятно сознавать это. И Мэри тоже.
Джьянни перевез ее из больницы в Сорренто на виллу на Капри, где свет был мягкий и постоянный почти каждый день, а ограничения для любовников и художников устанавливали они сами.
Хотя Мэри была еще бледная, слабая и не вполне поправилась, Джьянни начал писать ее портрет. Как бы он мог удержать себя?
Отступив слегка назад и рассеянно обтирая кисти, художник, сощурив глаза, вглядывался в свое создание.
Это был резко и смело написанный сильными и уверенными мазками кисти портрет маслом; краски яркие и контрастные. Глаза Мэри горели темным огнем из запавших глазниц, бледность высветила исхудалые щеки, еле заметный намек на улыбку чуть изогнул полные алые губы. Но вся картина несла на себе почти неуловимый отпечаток глубокой печали.
– Разве я так выгляжу?
Мэри незаметно соскользнула с кресла и остановилась позади Джьянни.
– Не знаю, – ответил он. – Разве? Это ты должна сказать мне.
– Но ведь это ты написал портрет, – удивилась она.
– Нет. Я всего лишь держал кисти и водил ими по холсту. Ты, и только ты сделала картину такой, какая она есть.
Мэри долго стояла молча.
– Тогда прости меня, – произнесла она тихо. – Я не знала, что сделаю ее такой.
– Какой?
– Такой печальной, – ответила она и прижалась к нему.
Обняв ее, Джьянни почувствовал, какой хрупкой и невесомой она стала.
– Я не должна была, – прошептала Мэри.
– Почему?
– Потому что слишком люблю тебя, чтобы выглядеть печальной.
На самом деле это было не столь уж необычайно. Джьянни давно заметил, что у тех, кто сильно любит, грустные глаза. Даже когда они были счастливы, что-то в них казалось готовым к боли. Он полагал, что это некий вид самозащиты. Трудно поверить тому, что ждет впереди. Не слишком обольщайтесь, говорили глаза. Не чувствуйте себя чрезмерно счастливыми оттого, что ваша любовь еще не клонится к закату. Вы потеряете ее. Так или иначе она придет к концу.
Джьянни считал, что это правда. Любовь конечна. Рано или поздно один из вас, либо вы сами, либо любимый человек, изменится, остынет, уйдет или умрет. И глаза об этом знают.
Но, как думал Джьянни, с Мэри все, разумеется, обстоит сложнее.
Позже они вдвоем сидели над водой; заходящее солнце окрасило море в темно-красный цвет, и чайки, пролетая над ними, громко кричали, а Джьянни вдруг подчинился порыву вызвать их общий призрак. Впрочем, он их и не покидал. Генри Дарнинг, хоть и неподвижный, был где-то поблизости.
– Он не оставляет тебя одну, верно? – спросил Джьянни.
– Теперь уже становится легче, – помолчав, ответила Мэри.
Джьянни сомневался. В действительности покойный министр юстиции после смерти, казалось, стал вездесущим, чего не было при жизни. А полученное нынче утром официальное уведомление юриста о том, что Мэри является главной наследницей Генри Дарнинга, отнюдь не могло ослабить ее мысленную связь с покойным.
– Не то чтобы я не понимал твои чувства, – сказал Джьянни, – однако не будем забывать, каким сукиным сыном он оказался.
– Так ли уж мы в этом уверены?
Джьянни взглянул на Мэри и увидел в ее глазах отблески уходящего дня.
– Мы уверены, – сказал он. – Разве что для тебя двух дюжин трупов недостаточно, чтобы устранить сомнения.
Мэри промолчала, и это беспокоило Джьянни.
– Но, может, все дело в его незабываемой фразе, – уже мягче продолжал он, – что проживи ты до ста лет, в глубине души так и будешь считать, что никто не любил тебя сильнее, чем он.
– Мне не стоило говорить тебе об этом, – вздохнула Мэри.
Какая женщина удержалась бы? –подумал Джьянни. Это просто природа любви. И природа Мэри Янг. И, конечно же, Генри Дарнинга. Которого, при всем том, что произошло по его вине, Джьянни никогда не встречал. Но чтобы понять его в одном определенном смысле, Джьянни не нуждался во встрече. В том, что касалось любви, Дарнинг не отличался от других. Никто не отличался.
В разное время Джьянни пришлось выслушивать гангстеров, убийц, костоломов, богатых и бедных, туповатых и остроумных. Единственным общим знаменателем для всех, неизменным свойством каждого была неодолимая потребность довести до его сведения, как истинно и глубоко они любили.
Погляди на меня! –прямо-таки вопияли они. Обрати внимание. Не важно, как я выгляжу. Не важно, что я натворил. Не имеет значения, кто и что обо мне говорит. Я чувствую. Я влюблен. Я люблю. И это само по себе делает меня чертовски привлекательным.
И уже гораздо мягче призывали глаза. Послушай. Пожалуйста, люби меня. Прости за то, что я натворил. Я этого не хотел.
Но как бы Джьянни ни старался, он ничего не мог бы наскрести в душе для Генри Дарнинга. Погибло слишком много ни в чем не повинных людей.
Может, время смягчит меня, и я переменюсь.
Джьянни не знал.
Знал он одно: о каких бы дарах милосердия ни умоляла в эти дни беспокойная душа Генри Дарнинга, они могли прийти только от Мэри Янг.
Джьянни поглядел на Мэри, которая сидела и спокойно ждала, когда же он прекратит свои дурацкие размышления и станет просто любить ее снова.
Он улыбнулся и увидел, как она медленно улыбнулась в ответ. Всегда остается надежда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73