– Надеюсь, вы понимаете, моя дорогая, что при переводе на дневное отделение рекомендации кафедры имеют не последнее значение? Надеюсь, что вы это понимаете.
38. Маленькие Истории и Большие Истории
Самый короткий зимнии день закончился.
Великий Город стал горстью горящих светляков, брошенных на бескрайнюю снежную равнину, обдуваемую ветрами, пришедшими из глубин Ночи. Москва, начавшая привыкать к вековому звону своих колоколов и к быстротечному блеску новых богатств, снова превратилась в бескрайний корабль, странноприимный ковчег, выплывающий из тягучих Морей Забвения к молодым неизведанным водам, где, возможно, обитали драконы, зато время приобретало чистый хрустальный звон раннего утра. В город пришли пророки и убийцы, блудницы с глазами жриц и гении новых технологий… Поэты, выдыхающие пары ртути в наэлектризованное пространство, ставшее их одеждами, но хранящие в своем сердце тоску по серебру ушедшего века, гуру, готовящие газовые атаки, и адепты тысячелетней самобытности, перепутавшие свои знамена… В город вернулся Вечный Жид, и с его плаща осыпались горящие буквы неоновых реклам. И когда этот безумный цирк, этот Вселенский Шапито прошел, выяснилось, что на старинных каменных мостовых Москвы ничего не изменилось.
Но сейчас самый короткий зимний день закончился. И все же некоторые изменения, возможно, более весомые, чем конфетти и балаганная музыка, застрявшая в изгибах московских улиц после циркового парада, уже произошли. И вряд ли кто-нибудь, кроме нескольких человек, заметил, что в Небе Самой Длинной Ночи поднялась чужая, незнакомая Луна.
В причудливом кабинете Профессора Кима двигались тени. Только что на двух своих лучших друзей, до сих пор не пришедших в себя после услышанного, он обрушил историю, сотканную из ветров легенд. И теперь, облачившись примерно в такой же шлем, в каком мальчик Денис отправился на поиски Белой Комнаты, и зажав в электронной перчатке со множеством проводов-сухожилий копье Великого Африканского Божества, он, словно воин древних преданий, шел навстречу своей Спиральной Башне.
– Следите, он должен сделать знак, – проговорила Дора. – Это произойдет сразу же, как только Профессор переступит порог… И тогда времени у нас почти не будет.
Дора вышла из кабинета в большую овальную комнату, где к потолку была подвешена плывущая рыба и по углам стояли фигурки древних богов, прошла по коридору с фотографиями известных путешественников и оказалась в холле.
– Все как надо, – проговорила Дора. – Профессор сделал все как надо.
К входной двери, открывающейся внутрь квартиры, было прикреплено большое зеркало. Прямо напротив, на стене холла, имелось еще одно, так что любой вошедший оказывался как бы между двух зеркал. В бесконечном лабиринте. Дора увидела многократно повторяющееся собственное изображение, и ей вдруг впервые стало по-настоящему страшно.
– Ничего, – проговорила девочка и погладила руками свой лыжный костюм из флиса, – папа будет охранять меня. Я ведь делаю это для того, чтобы поехать с папой в горы… И с мамой, и даже с Катькой, потому что я их очень люблю. И когда мы поедем в горы, нам ничто не помешает. А пока папа будет охранять меня.
Дора опустила голову. На трехногом табурете стояла большая эмалированная миска, полная молока. Табурет был придвинут вплотную к входной двери, но так, чтобы не мешать свободному ходу, если дверь вдруг кто-то решит внезапно распахнуть. Дора окунула в миску палец и попробовала – сладко, никаких посторонних привкусов.
Молоко – пока – было свежее…
Хотаб ощутил в своем сердце первый укол тоски за мгновение до того, как во всей квартире погас свет.
«Ну вот и началось», – подумал Хотаб и громко проговорил:
– Дяденька идет.
– Выбило пробки, – сказал Лапоток.
– Это не пробки… Не открывайте дверь. У меня есть фонарик и свечи.
А некоторое время назад Хотаб вернулся с морозной улицы и принес, как и обещал, водки. Еще никогда ему так не хотелось просто пройтись. Снегопад кончился, и стало ясно. Хотаб глядел на витрины магазинов, на казавшиеся беззаботными лица людей, на автомобили, спешащие по своим делам, и им вдруг впервые завладело детское ощущение, что там, в комнате, где другие, гораздо интереснее. Там происходит что-то важное и настоящее, а Хотаба закрыли одного с наскучившими ему тайнами. Сейчас комнатой, где другие, была эта морозная улица, полная людей с их повседневными заботами, а Хотаб опять вынужден добровольно идти туда, где его закроют одного. Все это продолжалось лишь пару минут, пока он шел от припаркованного на другом конце длинного дома (чтобы не светиться!) красного двухдверного «БМВ» до Дяди-Витиного подъезда.
– Надо побыстрее закончить с этим дерьмом, – проговорил Хотаб.
Хотаб всегда считал, что у Шумного психика бульдозера. Хоть кол на голове теши. Шумный пил только водку. Зато каждый день, как чай или воду. И никогда не испытывал с этим проблем. Никаких отходняков или плохого самочувствия. Лапоток, несмотря на такую же внушительную внешность, был слабак. Он то завязывал на полгода, то снова развязывал и уходил в запой, то выводил – идиот – шлаки, жрал гербалайф, заявляя, что теперь ощущает обостренность чувств, иногда скручивал свои жирные телеса в позу лотоса, практиковал очищающее дыхание и всегда после запоев испытывал длительные, вызванные алкогольной интоксикацией приступы депрессии.
Сейчас Лапотку опять не повезло. Лучше бы телефонную трубку снял Шумный.
– Наверное, Юлик соскучился по Хотабу, – усмехнулся Лапоток.
Никогда в жизни он не слышал такого голоса. Спрашивали всего лишь хозяина. Но все страхи, связанные с и без того излишней мнительностью, подступили к Лапотку, заставив ощутить тоску, бесконечно более глухую, чем все его алкогольные депрессии.
– Хорошо, – проговорил голос в трубке, – когда появится хозяин, передашь, что его ждут. Он знает кто и знает где.
И только когда пошли короткие гудки, Лапоток почувствовал, что окно в черный холодный провал закрылось и оттуда больше не сквозит ветром, наполненным взмахами крыльев ночных бабочек, крадущих ваше сонное дыхание.
Но Шумный на все переживания Лапотка лишь насмешливо бросил:
– Что-то ты какой-то дерганый стал.
Рассказывая об этом звонке Хотабу, Лапоток голосом, где паника поменялась местами с подозрительностью, закончил:
– Что у вас здесь, в натуре, творится?! Ты, братан, послушай: если начнется какое-то говно, я разбираться не буду! Я завалю этого деда… И меня не е…т, что Юлик хотел с ним перетереть!
– Как хочешь. – Хотаб на это лишь пожал плечами. – Но Юлик хотел с ним перетереть…
И сейчас, когда во всей квартире внезапно погас свет, Лапоток понял, что это не пробки. В следующую секунду холодная тяжесть пистолета в руке несколько успокоила его. Лапоток передернул затвор.
– Хотаб, давай скорее свет, – проговорил он негромко.
А потом входная дверь открылась. Хотаб был уже на кухне и не знал, что там произошло. Он услышал лишь стоны – и ни единого выстрела.
Когда все стихло, Хотаб понял, что ему не надо прислушиваться к этой надвигающейся тишине. Протяжно и заунывно пропела половица, но он уже открыл окно. Весь мир сейчас сконцентрировался в этом чудном морозном воздухе. Лестница, освещенная соседними окнами, где, наверное, сейчас садились ужинать, была совсем рядом. Хотаб по-кошачьи легко запрыгнул на подоконник. Он подумал, что что-то забыл в этой квартире, но никак не мог вспомнить что. Как было бы хорошо, если б ему удалось не обернуться и не заглянуть в черную пасть оставляемой кухни, когда его рука уже потянулась к лестнице. Это был тот самый дяденька. Он с какой-то печальной улыбкой смотрел на Хотаба, а может быть, это только показалось в бледном, размазанном свете луны. Да. наверное, Хотабу это только показалось, подобные лица не могут улыбаться. И опять он не смог вспомнить, что здесь оставил.
– Отпусти меня, дяденька, – вдруг попросил Хотаб, – пожалуйста…
Где-то далеко, с другой стороны своего возраста, Хотаб услышал радостный смех. И он захотел вдруг раствориться в этом смехе, но какая-то черная рука вернула его обратно на кухонный подоконник, а смех ушел в прошлое, в тот морской город, где когда-то Хотаб был ребенком.
– Пожалуйста, – прошептал Хотаб, ступая по подоконнику. Потом его рука коснулась лестницы, и он понял, что ничего лучше этого холодного металла не может быть. Другая рука… Вот он стоит уже на лестнице… Все – а теперь вниз.
И тогда под руками Хотаб ощутил тепло. Он поднял голову, и все его жалкие радости оказались раздавленными навалившейся на него тоской. Дяденька действительно улыбался. Хотаб хотел «столкнуть молот и наковальню», и, возможно, ему не стоило прибегать к столь высокопарным сравнениям. К вечеру подморозило, лестница все же успела покрыться тонкой коркой льда. Сейчас от этого льда шел пар, лед шипел, испаряясь, а лестница все продолжала нагреваться. Хотаб, чувствуя, как паника заставляет твердеть его мышцы, поднял изумленный взгляд на дяденьку. А! Вот в чем дело… У дяденьки золотистые глаза. И сейчас в них светится лишь слабый огонечек. Дяденька не будет Хотаба сжигать, он лишь посмотрит на лестницу.
– Пожалуйста, пожалуйста, – продолжали шептать губы Хотаба, но сам он этого не замечал. Быть может, это была мольба, только те, кто нагревает металлические пожарные лестницы докрасна, вряд ли слышат молитвы… Хотаб резким движением натянул на ладони рукава своего пиджака и в следующую секунду почувствовал запах сжигаемой шерсти.
– Пожалуйста… я уже ухожу, я не хотел!
А потом Хотаб с ожившей надеждой понял: ему есть что дяденьке сказать, только надо это сделать очень быстро.
– Дяденька, тебе звонили… Тебя ждут.
А тепло металлической лестницы уже сожрало ткань пиджака и сейчас примется за руки…
– Пожалуйста, тебя ждут…
И тогда дяденька вдруг усмехнулся и проговорил:
– Тебя – тоже. – И он бросил взгляд наверх.
Хотаб поднял голову – он увидел спускающуюся к нему по лестнице фигуру. Странно, разве тот не чувствует, что лестница накалена? Тот, другой… Разве он этого не знает?
Наверное, Хотаб все же догадался…
Даже ужас раскаленной лестницы не мог сравниться с тем, что он сейчас увидел. Хотаб подумал, что ему стоит разжать пальцы, и тогда все сразу закончится… Как?
По пожарной металлической лестнице к нему спускался армяшка-сапожник, тот, чью будку Хотаб сжег много лет назад. И кто умер от разрыва сердца через два дня после того, как остыли последние угли.
– Пожалуйста, – прошептал Хотаб, – тебя же давно нет. – И после этого он уже не сказал ни слова.
Наверное, такими печальными бывают глаза человека, когда смерть должна разлучить его с тем, что он любит. У армяшки-сапожника была большая семья. И в его глазах навсегда остался отсвет пожара, сожравшего его будку. Сапожную будку, кормившую его большую семью.
– Дай руку, – проговорил умерший много лет назад, – я помогу тебе.
И некоторое время, пока мысли в голове Хотаба не взорвались, сдавленные тяжестью неразрешимых вопросов, он наблюдал за рукой армяшки-сапожника. Но не за той, что тянулась к нему. Нет, Хотаб смотрел на другую руку. На ту, что держалась за раскаленную перекладину. Хотаб видел, как вздувались и лопались пузыри, видел, как разрывалась поджариваемая кожа, и чувствовал этот невыносимый запах, высасывающий из него остатки желания бороться за жизнь.
– Протяни мне руку, – проговорили губы мертвеца, и Хотаб увидел, что они покрыты прилипшими лепестками каких-то невыразимо печальных цветов. – Я так любил их… Протяни руку, а то сорвешься.
Артур выражался все же несколько фигурально, заявив, что в бизнесе сумасшедших не меньше, чем в физике. Ну и, наверное, вряд ли отыщется достаточное число физиков, столь же сумасшедших, как и его друг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
38. Маленькие Истории и Большие Истории
Самый короткий зимнии день закончился.
Великий Город стал горстью горящих светляков, брошенных на бескрайнюю снежную равнину, обдуваемую ветрами, пришедшими из глубин Ночи. Москва, начавшая привыкать к вековому звону своих колоколов и к быстротечному блеску новых богатств, снова превратилась в бескрайний корабль, странноприимный ковчег, выплывающий из тягучих Морей Забвения к молодым неизведанным водам, где, возможно, обитали драконы, зато время приобретало чистый хрустальный звон раннего утра. В город пришли пророки и убийцы, блудницы с глазами жриц и гении новых технологий… Поэты, выдыхающие пары ртути в наэлектризованное пространство, ставшее их одеждами, но хранящие в своем сердце тоску по серебру ушедшего века, гуру, готовящие газовые атаки, и адепты тысячелетней самобытности, перепутавшие свои знамена… В город вернулся Вечный Жид, и с его плаща осыпались горящие буквы неоновых реклам. И когда этот безумный цирк, этот Вселенский Шапито прошел, выяснилось, что на старинных каменных мостовых Москвы ничего не изменилось.
Но сейчас самый короткий зимний день закончился. И все же некоторые изменения, возможно, более весомые, чем конфетти и балаганная музыка, застрявшая в изгибах московских улиц после циркового парада, уже произошли. И вряд ли кто-нибудь, кроме нескольких человек, заметил, что в Небе Самой Длинной Ночи поднялась чужая, незнакомая Луна.
В причудливом кабинете Профессора Кима двигались тени. Только что на двух своих лучших друзей, до сих пор не пришедших в себя после услышанного, он обрушил историю, сотканную из ветров легенд. И теперь, облачившись примерно в такой же шлем, в каком мальчик Денис отправился на поиски Белой Комнаты, и зажав в электронной перчатке со множеством проводов-сухожилий копье Великого Африканского Божества, он, словно воин древних преданий, шел навстречу своей Спиральной Башне.
– Следите, он должен сделать знак, – проговорила Дора. – Это произойдет сразу же, как только Профессор переступит порог… И тогда времени у нас почти не будет.
Дора вышла из кабинета в большую овальную комнату, где к потолку была подвешена плывущая рыба и по углам стояли фигурки древних богов, прошла по коридору с фотографиями известных путешественников и оказалась в холле.
– Все как надо, – проговорила Дора. – Профессор сделал все как надо.
К входной двери, открывающейся внутрь квартиры, было прикреплено большое зеркало. Прямо напротив, на стене холла, имелось еще одно, так что любой вошедший оказывался как бы между двух зеркал. В бесконечном лабиринте. Дора увидела многократно повторяющееся собственное изображение, и ей вдруг впервые стало по-настоящему страшно.
– Ничего, – проговорила девочка и погладила руками свой лыжный костюм из флиса, – папа будет охранять меня. Я ведь делаю это для того, чтобы поехать с папой в горы… И с мамой, и даже с Катькой, потому что я их очень люблю. И когда мы поедем в горы, нам ничто не помешает. А пока папа будет охранять меня.
Дора опустила голову. На трехногом табурете стояла большая эмалированная миска, полная молока. Табурет был придвинут вплотную к входной двери, но так, чтобы не мешать свободному ходу, если дверь вдруг кто-то решит внезапно распахнуть. Дора окунула в миску палец и попробовала – сладко, никаких посторонних привкусов.
Молоко – пока – было свежее…
Хотаб ощутил в своем сердце первый укол тоски за мгновение до того, как во всей квартире погас свет.
«Ну вот и началось», – подумал Хотаб и громко проговорил:
– Дяденька идет.
– Выбило пробки, – сказал Лапоток.
– Это не пробки… Не открывайте дверь. У меня есть фонарик и свечи.
А некоторое время назад Хотаб вернулся с морозной улицы и принес, как и обещал, водки. Еще никогда ему так не хотелось просто пройтись. Снегопад кончился, и стало ясно. Хотаб глядел на витрины магазинов, на казавшиеся беззаботными лица людей, на автомобили, спешащие по своим делам, и им вдруг впервые завладело детское ощущение, что там, в комнате, где другие, гораздо интереснее. Там происходит что-то важное и настоящее, а Хотаба закрыли одного с наскучившими ему тайнами. Сейчас комнатой, где другие, была эта морозная улица, полная людей с их повседневными заботами, а Хотаб опять вынужден добровольно идти туда, где его закроют одного. Все это продолжалось лишь пару минут, пока он шел от припаркованного на другом конце длинного дома (чтобы не светиться!) красного двухдверного «БМВ» до Дяди-Витиного подъезда.
– Надо побыстрее закончить с этим дерьмом, – проговорил Хотаб.
Хотаб всегда считал, что у Шумного психика бульдозера. Хоть кол на голове теши. Шумный пил только водку. Зато каждый день, как чай или воду. И никогда не испытывал с этим проблем. Никаких отходняков или плохого самочувствия. Лапоток, несмотря на такую же внушительную внешность, был слабак. Он то завязывал на полгода, то снова развязывал и уходил в запой, то выводил – идиот – шлаки, жрал гербалайф, заявляя, что теперь ощущает обостренность чувств, иногда скручивал свои жирные телеса в позу лотоса, практиковал очищающее дыхание и всегда после запоев испытывал длительные, вызванные алкогольной интоксикацией приступы депрессии.
Сейчас Лапотку опять не повезло. Лучше бы телефонную трубку снял Шумный.
– Наверное, Юлик соскучился по Хотабу, – усмехнулся Лапоток.
Никогда в жизни он не слышал такого голоса. Спрашивали всего лишь хозяина. Но все страхи, связанные с и без того излишней мнительностью, подступили к Лапотку, заставив ощутить тоску, бесконечно более глухую, чем все его алкогольные депрессии.
– Хорошо, – проговорил голос в трубке, – когда появится хозяин, передашь, что его ждут. Он знает кто и знает где.
И только когда пошли короткие гудки, Лапоток почувствовал, что окно в черный холодный провал закрылось и оттуда больше не сквозит ветром, наполненным взмахами крыльев ночных бабочек, крадущих ваше сонное дыхание.
Но Шумный на все переживания Лапотка лишь насмешливо бросил:
– Что-то ты какой-то дерганый стал.
Рассказывая об этом звонке Хотабу, Лапоток голосом, где паника поменялась местами с подозрительностью, закончил:
– Что у вас здесь, в натуре, творится?! Ты, братан, послушай: если начнется какое-то говно, я разбираться не буду! Я завалю этого деда… И меня не е…т, что Юлик хотел с ним перетереть!
– Как хочешь. – Хотаб на это лишь пожал плечами. – Но Юлик хотел с ним перетереть…
И сейчас, когда во всей квартире внезапно погас свет, Лапоток понял, что это не пробки. В следующую секунду холодная тяжесть пистолета в руке несколько успокоила его. Лапоток передернул затвор.
– Хотаб, давай скорее свет, – проговорил он негромко.
А потом входная дверь открылась. Хотаб был уже на кухне и не знал, что там произошло. Он услышал лишь стоны – и ни единого выстрела.
Когда все стихло, Хотаб понял, что ему не надо прислушиваться к этой надвигающейся тишине. Протяжно и заунывно пропела половица, но он уже открыл окно. Весь мир сейчас сконцентрировался в этом чудном морозном воздухе. Лестница, освещенная соседними окнами, где, наверное, сейчас садились ужинать, была совсем рядом. Хотаб по-кошачьи легко запрыгнул на подоконник. Он подумал, что что-то забыл в этой квартире, но никак не мог вспомнить что. Как было бы хорошо, если б ему удалось не обернуться и не заглянуть в черную пасть оставляемой кухни, когда его рука уже потянулась к лестнице. Это был тот самый дяденька. Он с какой-то печальной улыбкой смотрел на Хотаба, а может быть, это только показалось в бледном, размазанном свете луны. Да. наверное, Хотабу это только показалось, подобные лица не могут улыбаться. И опять он не смог вспомнить, что здесь оставил.
– Отпусти меня, дяденька, – вдруг попросил Хотаб, – пожалуйста…
Где-то далеко, с другой стороны своего возраста, Хотаб услышал радостный смех. И он захотел вдруг раствориться в этом смехе, но какая-то черная рука вернула его обратно на кухонный подоконник, а смех ушел в прошлое, в тот морской город, где когда-то Хотаб был ребенком.
– Пожалуйста, – прошептал Хотаб, ступая по подоконнику. Потом его рука коснулась лестницы, и он понял, что ничего лучше этого холодного металла не может быть. Другая рука… Вот он стоит уже на лестнице… Все – а теперь вниз.
И тогда под руками Хотаб ощутил тепло. Он поднял голову, и все его жалкие радости оказались раздавленными навалившейся на него тоской. Дяденька действительно улыбался. Хотаб хотел «столкнуть молот и наковальню», и, возможно, ему не стоило прибегать к столь высокопарным сравнениям. К вечеру подморозило, лестница все же успела покрыться тонкой коркой льда. Сейчас от этого льда шел пар, лед шипел, испаряясь, а лестница все продолжала нагреваться. Хотаб, чувствуя, как паника заставляет твердеть его мышцы, поднял изумленный взгляд на дяденьку. А! Вот в чем дело… У дяденьки золотистые глаза. И сейчас в них светится лишь слабый огонечек. Дяденька не будет Хотаба сжигать, он лишь посмотрит на лестницу.
– Пожалуйста, пожалуйста, – продолжали шептать губы Хотаба, но сам он этого не замечал. Быть может, это была мольба, только те, кто нагревает металлические пожарные лестницы докрасна, вряд ли слышат молитвы… Хотаб резким движением натянул на ладони рукава своего пиджака и в следующую секунду почувствовал запах сжигаемой шерсти.
– Пожалуйста… я уже ухожу, я не хотел!
А потом Хотаб с ожившей надеждой понял: ему есть что дяденьке сказать, только надо это сделать очень быстро.
– Дяденька, тебе звонили… Тебя ждут.
А тепло металлической лестницы уже сожрало ткань пиджака и сейчас примется за руки…
– Пожалуйста, тебя ждут…
И тогда дяденька вдруг усмехнулся и проговорил:
– Тебя – тоже. – И он бросил взгляд наверх.
Хотаб поднял голову – он увидел спускающуюся к нему по лестнице фигуру. Странно, разве тот не чувствует, что лестница накалена? Тот, другой… Разве он этого не знает?
Наверное, Хотаб все же догадался…
Даже ужас раскаленной лестницы не мог сравниться с тем, что он сейчас увидел. Хотаб подумал, что ему стоит разжать пальцы, и тогда все сразу закончится… Как?
По пожарной металлической лестнице к нему спускался армяшка-сапожник, тот, чью будку Хотаб сжег много лет назад. И кто умер от разрыва сердца через два дня после того, как остыли последние угли.
– Пожалуйста, – прошептал Хотаб, – тебя же давно нет. – И после этого он уже не сказал ни слова.
Наверное, такими печальными бывают глаза человека, когда смерть должна разлучить его с тем, что он любит. У армяшки-сапожника была большая семья. И в его глазах навсегда остался отсвет пожара, сожравшего его будку. Сапожную будку, кормившую его большую семью.
– Дай руку, – проговорил умерший много лет назад, – я помогу тебе.
И некоторое время, пока мысли в голове Хотаба не взорвались, сдавленные тяжестью неразрешимых вопросов, он наблюдал за рукой армяшки-сапожника. Но не за той, что тянулась к нему. Нет, Хотаб смотрел на другую руку. На ту, что держалась за раскаленную перекладину. Хотаб видел, как вздувались и лопались пузыри, видел, как разрывалась поджариваемая кожа, и чувствовал этот невыносимый запах, высасывающий из него остатки желания бороться за жизнь.
– Протяни мне руку, – проговорили губы мертвеца, и Хотаб увидел, что они покрыты прилипшими лепестками каких-то невыразимо печальных цветов. – Я так любил их… Протяни руку, а то сорвешься.
Артур выражался все же несколько фигурально, заявив, что в бизнесе сумасшедших не меньше, чем в физике. Ну и, наверное, вряд ли отыщется достаточное число физиков, столь же сумасшедших, как и его друг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75