В тюрьму Сенатор загремел с партийным билетом, его даже не успели исключить из КПСС, а когда он вернулся, в тот же вечер Миршаб вручил ему билет уже новой и тоже правящей партии, чему Сухроб Ахмедович не удивился, и был теперь обладателем двух билетов. Он мог поклясться на чем угодно, что у них в Узбекистане никогда, ни при каких обстоятельствах не будет двух равных партий, и вовсе не оттого, что правящая не допустит возникновения другой, конкурирующей. Тут совсем иное: «работает» психология восточного человека, почитающего власть, государственность, чего так не хватает русским в их великой идее соборности, державности. Мало кто рискнет не Востоке при наличии правящей вступить в конкурирующую, и незачем ее создавать. Но это вовсе не означает, что тут нет борьбы, сложностей, но она возникает совсем не на идеологиче­ской основе, а на клановой, земляческой, родовой.
Каков бы ни был расклад политических сил на сегодня, Сухроб Ахмедович понимал, что нужно попытаться вернуть себе прежнюю должность, структуры власти не изменились, хотя люди в Белом Доме на берегу Анхора имели уже другого цвета партийные билеты. Но он хорошо знал нравы, царящие наверху, никто так просто место не вернет, тем более такое – контролирующее правовые органы. А органы – это реальная сила, люди с оружием. Для политика, метящего высоко, этот пост лучший плацдарм для атаки. Поэтому, еще не оглядевшись вокруг и не выстроив никакой тактики и стратегии, он дал такое осторож­ное интервью телевидению: мол, вышла промашка, накладка, оговорили, и он никого не винит, ибо ошибки в правосудии в переломное время неизбежны. И жертвой, мол, становятся люди, находящиеся на переднем плане борьбы за перемены в обществе, истинные борцы за независимость республики, та­кова, мол, всегда и везде цена свободы. В общем, с достоинством, тактом, выдержкой. Подобное интервью на фоне огуль­ного охаивания правосудия, доставшегося республике от «тота­литарного режима» Москвы, выглядело благородно и не могло не броситься в глаза. К жертвам всегда есть не только состра­дание, но и понимание, вот на что и рассчитывал дальновидный Сенатор.
На презентации Сухроб Ахмедович обратил внимание, как много новых, незнакомых людей появилось на поверхности об­щественной жизни в Ташкенте, независимых, с иной манерой поведения, раскованных, тщательно и модно одетых. В боль­шинстве своем это новый слой предпринимателей, коммерсан­тов, бизнесменов, людей, прежде державшихся в тени, незамет­ных, особо не претендовавших на власть и положение в обще­стве. Но едва для них появился маленький просвет, шанс – они объявились тут как тут, мгновенно заняв ключевые позиции в экономике, финансах, и всем сразу стало ясно, кто отныне будет иметь власть в республике. А ведь раньше человек у власти не мог возникнуть из ниоткуда, вдруг, следовало пройти много должностных ступеней, причем не хозяйственных, административных, а прежде всего партийных. И все было ясно – кто за кем стоит, откуда корни, кого куда двигают – выходило, что подобная расстановка сил, незыблемая иерархия ушли навсегда. Вот какой вывод сделал он в первый же вечер на свободе, правда, вечер необыкновенный, где наглядно де­монстрировалось: кто есть кто.
Порадовался Сенатор и своему давнему решению, когда он рискнул выручить Шубарина и ценой жизни двух людей, охран­ника и взломщика по имени Кащей, выкрал из прокуратуры республики дипломат со сверхсекретными документами Японца, касавшимися высших должностных лиц не только в Узбекиста­не, но и в Москве. Выходило, поставили они тогда с Миршабом на верную лошадку – Шубарин, не принадлежавший к партий­ной элите, а друживший с ней и финансировавший ее, как никогда упрочил свое положение, став банкиром, и в новой прослойке относился к ключевым фигурам. А судя по собрав­шимся со всего света гостям, вышел он и на международную орбиту, значит, у Сенатора появлялся шанс попробовать себя и в новой, предпринимательской или коммерческой, сфере, если не удастся отвоевать прежнее место. Уж ему-то Артур Алек­сандрович не должен отказать, обязан по гроб жизни, да и мил­лионы, взятые у хана Акмаля в Аксае, могут пойти в дело. Можно их прокрутить через банк два-три раза, вот тебе и удвое­ние, утроение капиталов. Вот что значит вовремя рискнуть и помочь нужным людям.
Да, шансы Сенатору на свободе вроде светили радужные, но… оставался жив и на своем посту прокурор Камалов. Он-то, Ферганец, ни на минуту не смирится с поражением, для него он был и остается только преступником, и от своего прокурор не отступится, такая уж порода, кремневая, не характерная для Востока. И прежде чем строить планы на будущее, стоило разобраться с Камаловым раз и навсегда, иначе вновь окажешь­ся в наручниках, тут обольщаться не следовало. То, чего не удалось сделать Миршабу, теперь придется решать ему самому, на ничью прокурор никогда не согласится.
Конечно, он догадывался, что положение у Камалова ныне не то, что раньше, для многих радикалов, которыми буквально кишит каждая отныне суверенная республика, человек, назначенный из Москвы – а прежде прокуроры республики утверж­дались прокуратурой страны, – виделся чем-то вроде прока­женного. Не способствовало его популярности среди «демокра­тов» и то, что он некогда преподавал в закрытых учебных заведениях КГБ. Догадывался Сенатор, что пост Генерального прокурора страны (а так, видимо, будет называться должность Камалова в связи с независимостью Узбекистана) приобретает новое качество, становится важнейшей государственной долж­ностью, и могучие кланы наверняка уже обратили внимание, что в этом кабинете оказался чужой, пришлый, которого самое время спихнуть с кресла, многим он тут уже стал поперек горла. И этот вариант не следовало сбрасывать со счетов – тогда бы проблема разрешилась за счет чужих усилий, только нужно знать, где полить бензином и вовремя поднести горящую спичку, но по этой части они с Миршабом имели опыт. Камалов без своего поста не представлял бы опасности, в таком случае пусть живет и здравствует, но если он каким-то образом закрепится – говорят, в Верховном Совете он многим депутатам по душе, – тогда остается один путь…
Но теперь, после трех покушений подряд, застать Камалова врасплох вряд ли удастся, случай исключался, и он наверняка знает, что за ним идет целенаправленная охота. Возможно, прокурор даже знает, кто выдал лицензию на его отстрел, но, догадки к делу не пришьешь, нужны факты, свидетели, суд. А до суда в наше время довести дело не простое, он это понял после неожиданной смерти Артема Парсегяна в подвалах мест­ного КГБ. Да, Камалова теперь заманить в ловушку трудно, он всегда начеку, даже в больнице, и там выстрелил первым. Хотел Миршаб на другой день по горячим следам добить Кама­лова в палате среди дня – опять не получилось: тут вмешался в события вездесущий полковник Джураев, он заставил выде­лить особую, безоконную комнату прокурору и выставил под видом медпоста охрану. Тесное сотрудничество этих двух лю­дей становилось опасным, Джураев, давно работавший в орга­нах, конечно, лучше других знал расстановку сил в республике, ее тайную жизнь, кто есть кто и на что способен, и наверняка часто консультировал прокурора, большую часть жизни прожив­шего в Москве и за границей. О частых визитах начальника уголовного розыска республики в здание прокуратуры на Го­голя докладывал Газанфар, попавший в сети Сенатора и Миршаба из-за ловко подстроенного крупного картежного проиг­рыша.
Так рассуждал Сенатор в долгую бессонную ночь после возвращения с презентации, но какие бы планы ни строил, всем упиралось в Камалова, и, засыпая под утро, он решил первым делом встретиться с Газанфаром, может, он, работающий в про­куратуре, подскажет новые уязвимые места Ферганца. Но утром, выезжая из ворот собственного дома в старом городе, он увидел прогуливающегося напротив в тени столетних ореховых деревьев человека. Одет он был для Ташкента несколько странно – в сияющих шевровых сапогах и, несмотря на жару, в темном, несколько великоватом, дорогом костюме, новом, но давно вышедшем из моды. И вдруг Сенатора осенило – да это же Исмат из Аксая, он некогда доставлял его из резиденций хана Акмаля в горах прямо к этим воротам, чтобы доложить потом Шубарину по телефону, что ваш друг дома и за дальней­шую его жизнь аксайский Крез ответственности не несет. Да, это был Исмат, Сенатор даже услышал знакомый скрип доброт­но сшитых сапог. Понятно, человек, приехавший так издалека, караулил его не случайно, и Сухроб Ахмедович, остановившись, пригласил гонца в машину. Отъехав от дома, они обменялись приветствиями, и Сенатор спросил, почему не позвонили по телефону и назначили встречу.
– Сабир-бобо не велел, – ответил кратко Исмат и доба­вил: – Ваш телефон может прослушиваться.
Видимо, следовало остановиться и где-то побеседовать осно­вательно, в машине; несмотря на открытые окна, стояла духота, и он предложил заехать в чайхану. Ему и самому вдруг захоте­лось посетить какую-нибудь старую, махаллинскую чайхану. Одна такая на Чиготае, с хаузом, с клетками перепелов, разве­шанными на склонившихся к воде ракитах, часто снилась ему в тюрьме, туда он и направил машину. Поутру чайхана оказа­лась почти пустой, лишь несколько седобородых старцев в оди­наковых зеленых тюрбанах, означавших, что они совершили хадж в Мекку, занимали красный угол в ковровом зале. «Вот уж кто признателен перестройке и Горбачеву, – подумал вдруг Сенатор о мирно беседующих стариках. – Раньше хадж к свя­тым местам мусульман не мог им присниться даже в самом фантастическом сне, а тут сразу трое из одной махалли». Но мысль на результатах перестройки не задержалась, ее перебил запах самсы, уминаемой двумя молодыми людьми на айване, у входа. Глянув на гостя, который наверняка прилетел первым рейсом из Намангана, он понял, что Исмат еще не завтракал, да ему самому вдруг захотелось самсы с бараньими ребрышками и курдючным салом киракучкаров, он знал, что тут, напротив чайханы, в переулках, торгуют не только свежим бараньим мясом, конской колбасой – казы, шашлыками из печенки, но и пекут самсу в уйгурских дворах. Чайханщик, наверняка пере­хвативший, взгляд посетителя, протягивая поднос с чайником и горкой парварды на тарелке, с улыбкой спросил:
– А может, самсы слоеной, прямо из тандыра, к чаю по­дать? – И получив заказ, тут же направил крутившегося во дворе мальца в соседний дом.
В чайхане они задержались больше часа. Заканчивая трапе­зу, Исмат неожиданно достал из внутреннего кармана пиджака железнодорожные билеты и, отдавая их, сказал:
– Это на завтрашний поезд Ташкент-Наманган, два места в вагоне «СВ», мы знаем, вы любите ездить один в купе. – Видя, что Сенатор собирается возразить, он добавил: – Сабир-бобо настаивает на немедленной встрече, и я должен это передать, хотя понимаю, что у вас могут быть дела дома, в Ташкенте, но это приказ, и не обижайтесь на меня, я человек подневольный…
Доставив Исмата в аэропорт – у него уже имелся обратный билет на дневной рейс, – Сухроб Ахмедович направился к Миршабу. Делать визит в Аксай тайным, как некогда, не было смысла; и ситуация изменилась, и он представлял теперь лишь самого себя, и партбилет ныне в расчет не принимался. Хотя, подъезжая к зданию Верховного суда, он подумал, что и рекламировать поездку в Аксай не следует; если выбрал тактику невинно пострадавшего и хочет вернуть себе кабинет в Белом Доме – лучше не обнаруживать до поры до времени связь с ханом Акмалем.
Дожидаясь в приемной, пока у Салима Хасановича, Миршаба, закончится совещание, он попытался дозвониться Газанфару, но того дважды не оказалось на месте, и он по-философски подумал о превратностях судьбы. Он собирался вызвать «на ковер» Газанфара, а вышло наоборот, его самого затребовал, да еще в приказном порядке, Сабир-бобо, и разговор, видимо, предстоял жесткий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59