Пока они не возобновились, следовало вбить клин между ними – ныне Шубарин для Сенатора и Миршаба становился еще более притягательным. Конечно, Газанфар Рустамов если не сегодня, то завтра донесет до Сухроба Ахмедовича нужную новость, он понимает важность информации. А вот передать Артуру Алек­сандровичу докторскую Сенатора и неопубликованные работы покойного прокурора Азларханова, которые он сам тщательно изучил и даже написал подробное заключение, следовало сра­зу, как только разъедутся именитые гости из-за рубежа. По прикидкам прокурора Камалова, первым кинется выяснять от­ношения Шубарин. Сенатору некуда спешить, он вряд ли призна­ется Японцу, что знает, кто помог ему освободить американца Гвидо Лежаву. Сухроб Ахмедович будет терпеливо искать и ждать косвенных улик связи Японца с прокуратурой республи­ки, тем более, там у него есть свой человек – Газанфар Рустамов.
Ферганец чувствовал, как ему с каждым днем становится труднее работать. Из мест заключения возвращались все круп­ные взяточники и казнокрады, не говоря уже о партийной элите. Едва только начались переговоры о том, что из мест заключе­ния, бывших ранее «всесоюзными», осужденных будут разби­рать по национальным квартирам, самым первым оказался дома преемник Рашидова, тот, кого хан Акмаль за вкрадчивые мане­ры называл Фариштой – святым. Вместе с ним вернулся его сокамерник, тоже секретарь ЦК, тот самый, что в интервью газете «Известия» сразу после осуждения откровенно признал­ся: «Я был уверен, что людей моего уровня ни при каких обстоятельствах и ни за какие преступления привлекать к суду не будут». Это он говорил: «…Мы были убеждены, пока Рашидов, как герой и верный ленинец, покоится в центре столицы и его именем названы колхозы, города, улицы и площади, – нас, его сподвижников, учеников никогда не посмеют тронуть».
Понимал Камалов и то, что его пост в связи с суверенитетом республики обретает совсем иной статус, и роль прокуратуры вырастает в десятки раз. На Востоке любят сводить счеты со своими врагами не лично, а через закон, пользуясь услугами правовых органов, и оттого пост генерального прокурора страны становился притягательным для многих влиятельных кланов. Тем более что Камалов, назначенный из Москвы, представлял самого себя и ни к какому клану не примкнул. Становилось ясным, что его теперь будут атаковать и справа, и слева, и ошибки, даже самой малой, не простят. Зная это, Камалов пытался укреплять прокуратуру, усиливая ее достойными ка­драми, особенно молодыми, понимая, что народ оценивает закон по реальным делам. Судя по многочисленным письмам в прокуратуру, простые люди отнюдь не одобряли повального и досрочного возвращения казнокрадов из мест заключения и не считали их жертвой правосудия.
Знал прокурор, что народ, будь то в России или Узбекистане, или где-то еще по соседству, за годы перестройки разуверился в законе окончательно. Ни одно правительство – и в России, и Узбекистане после Брежнева и Рашидова – не уделяло пре­ступности и десятой доли прежнего внимания, уголовщина за­хлестнула города и села. Он знал, что простые люди не одна­жды на заводских и сельских собраниях, когда речь заходила об обнаглевшей преступности вокруг, о звездном часе уголовного мира и законе, с горечью говорили: «Пусть прокурор хоть сам себя защитит и найдет, кто убил его жену и сына». Конечно, в Ташкенте многие знали о том, что произошло с семьей проку­рора республики, да и с самим Камаловым – тоже. И горечь отчаявшихся в справедливости людей заставляла прокурора удесятерять свои слабые силы, но пока выходило, что он на­прасно расставлял кругом силки – крупная дичь ловко избега­ла его западни. Ему трудно было ориентироваться, слишком поздно он вернулся на родину, а тут все сплелось в такой клубок… Теперь, с провалом перестройки, утратой людьми идеалов, надежд, ждать помощи неоткуда, приходилось рассчи­тывать только на себя, на таких же одержимых людей, как сам, для которых один бог – Закон. Надеясь вселить разлад между компаньонами по «Лидо», Камалов почему-то интуитивно наде­ялся, что Шубарину все-таки не по душе то, что творилось вокруг, не мог он не видеть, куда скатывается страна и какие беспринципные, вороватые люди рвутся к власти и уже захва­тывают ее. В иные дни Ферганец даже верил, что ему удастся сделать Японца союзником, ведь банковское дело, которое затеял он, нуждается в твердых законах, правовом государстве, порядочных компаньонах. Поэтому, как только он узнал, что Артур Александрович проводил своих последних гостей и нахо­дится в банке, он тут же позвонил ему и спросил, нельзя ли ему заглянуть в «Шарк» через час.
– Хотите у нас открыть счет? – поинтересовался Шубарин.
– Я человек небогатый и вряд ли как клиент могу быть вам интересен. Я хочу передать вам кое-какие бумаги, они, как мне кажется, могут заинтересовать вас.
Ровно через час Камалов появился в бывшем здании Русско-Азиатского банка. Уже при входе человек в униформе, наверня­ка исполняющий не только традиционную роль швейцара, а прежде всего охранника, показав в сторону служебного лиф­та, умело скрытого архитектором-реставратором от посторонних глаз, сказал, даже не заглядывая в служебное удостоверение:
– Прошу вас, господин прокурор, Артур Александрович ждет вас на третьем этаже.
В просторной прихожей взгляд входящего сразу упирался в огромную, на всю стену, картину известного узбекского худож­ника Баходыра Джалалова, она много раз экспонировалась на Западе, а в Японии даже дважды выставлялась на престижных вернисажах, воспроизводилась на страницах многих популярных журналов. Вот наконец-то и она обрела себе постоянное место. На привычном месте секретарши находился молодой человек, по тому, как он профессионально окинул взглядом вошедшего, прокурор понял, что референту тоже вменяются функции стра­жи. Под просторным двубортным пиджаком, несмотря на безукоризненность и элегантность костюма, Камалов легко угадал оружие, так примерно выглядели и его ребята, когда он в Ва­шингтоне возглавлял службу безопасности советской миссии, Ферганцу даже показалось, что молодой человек может обра­титься к нему по-английски, но тот любезно сказал по-русски:
– Вас ждут, господин прокурор.
Он распахнул массивные двойные двери из мореного дуба, такими же хорошо отполированными и навощенными панелями до потолка были отделаны и две другие стены приемной упра­вляющего банком. Как только прокурор появился в дверях, Шубарин поднялся и пошел навстречу гостю.
– Здравствуйте, Хуршид Азизович, считайте, что в этом кабинете я принимаю вас одним из первых и, как говорят на Востоке, хотелось, чтобы нога ваша оказалась легкой.
– Хотелось бы, – ответил гость. – Но мы с вами заняты такими делами и втянуты в водоворот таких событий, что вряд ли вписываемся в нормальную человеческую жизнь с ее повериями, традициями. Уж я-то точно живу в перевернутом мире, но удачи вам и вашему делу я от души желаю.
– Спасибо, – ответил хозяин кабинета и показал на два глубоких кресла у окна, выходящего во двор. На столике между ними уже стоял традиционный чайный сервиз «Пахта», а из носика чайника тянулся едва заметный на свету парок. Они секунду сидели молча, не решаясь ни заговорить, ни перейти к традиционной банальности: расспросов о житье-бытье, здоро­вье домочадцев. В их устах такие вопросы, а особенно искрен­ние ответы прозвучали бы фальшиво. Почувствовав ситуацию одновременно, Шубарин принялся разливать чай, а Камалов, взяв с пола на колени неброский атташе-кейс, щелкнул замками. Гость достал две пухлые, невзрачные на вид, на веревочных завязках, картонные папки приблизительно одинакового объема и, положив их поближе к Шубарину, сказал:
– Меня всегда с первого дня пребывания в Ташкенте стала мучить одна тайна: несоответствие «устного» и «печатного», если можно так выразиться, образа мыслей моего шефа, кура­тора в ЦК – Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева. Уж никак не вязались его громкая слава известного юриста, популярного в народе автора нашумевших газетных выступлений на право­вые темы, доктора наук – с тем, что я каждодневно слышал от него, общаясь по службе. Сначала я махнул на это рукой, зная, что есть косноязычные в жизни писатели, а в книгах своих блестящие стилисты, и наоборот, краснобаи не могут письма толково написать. Но однажды мне удалось убедиться, что в жизни он далек от своих теоретических работ. Почувствовав такое раздвоение личности, – а это случилось в день, когда я арестовал в Аксае хана Акмаля, – я взял его жизнь под микроскоп. Чем закончилась история моего прозрения для него, вы знаете. Если он сегодня оказался на свободе, для меня он был и остается всегда преступником, убийцей. Хотя он самона­деянно убежден, что со смертью главного свидетеля обвинения Артема Парсегяна по кличке Беспалый он уже вне подозрений. А смерть Беспалого, я убежден, дело рук Хашимова, он знал, какую опасность представлял для него Парсегян. Но я верю, что у меня будут и новые факты, и новые свидетели, и он со своим дружком все равно окажется за решеткой, оборотни в нашей среде опаснее любых преступников.
– Простите, прокурор, – спокойно прервал его монолог Шубарин. – Зачем вы мне все это рассказываете, я не интересуюсь ни жизнью Сухроба Акрамходжаева, ни жизнью Салима Хаши­мова, и если в них есть белые пятна для вас, я не собираюсь их вам осветить, даже если бы знал. У меня иные принципы, и к тому же я сам далеко не праведник, и на роль судьи вряд ли подхожу. Мне кажется, у вас неправильное мнение обо мне.
Прокурор словно ожидал этого выпада от хозяина кабинета и тоже вполне спокойно продолжил:
– Не спешите, Артур Александрович, делать выводы. Я знал, к кому шел. И я не собираюсь вас вульгарно вербовать в осведомители. И не думайте, что я явился только потому, что недавно оказал вам важную услугу. Просто случайное стечение обстоятельств, вы же понимаете, что я не мог предвидеть похищение вашего гостя. Эти бумаги я собирался передать вам давно, а инцидент с Лежавой лишь сократил дистанцию между нами.
– Извините, прокурор, – настойчиво перебил Японец Камалова, – если в этих бумагах какой-то компромат на Сухроба Ахмедовича, можете их забрать, я не притронусь к ним.
– Не горячитесь, Артур Александрович, я скажу вам, что находится в этих двух папках. В одной докторская диссертация бывшего заведующего отделом административных органов ЦК партии Акрамходжаева, в другой – теоретические работы Азларханова за разные годы и мое подробное заключение об идентичности этих материалов, я ведь тоже доктор наук и преподавал специальные дисциплины в закрытых учебных заведе­ниях КГБ, был такой факт в моей жизни, после тяжелых пулевых ранений в уголовном розыске. Ума не приложу, откуда взялись у Сенатора, такая в уголовном мире кликуха у Акрам­ходжаева, научные работы убитого прокурора Азларханова, ведь они никогда не были знакомы. Иногда я думаю, что, возможно, работы Амирхана Даутовича находились в том самом дипломате, что был при Азларханове в момент его убийства в вестибюле прокуратуры и который в ту же ночь выкрал Сенатор. – Прокурор говорил медленно, не глядя на собеседни­ка, порою даже казалось, что он просто рассуждает вслух, но он все-таки успел уловить какую-то реакцию на свои последние слова: Шубарин слишком хорошо владел собой, чтобы не выда­вать волнения, но что-то в нем в этот момент дрогнуло, проку­рор продолжал развивать свою мысль: – А может, за убийством вашего друга Азларханова стоит Сенатор? Вот поэтому я считал своим долгом передать вам эти бумаги. Так оставить вам доку­менты, Артур Александрович, или я ошибся?
– Нет, не ошиблись. Амирхан Даутович был моим другом, и я посмотрю эти материалы…
Пытаясь закрепить маленький успех, Камалов произнес эмо­ционально:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59