вот если вырвусь из «Матросской Тишины» – никакой политики, никакой борьбы за власть. Только дом, семья, дети, долгие вечера в любимой чайхане за нардами, шахматами. Как же он мало знал себя! Прошло всего четыре часа, как он переступил порог дома после тюрьмы, а уже собирался в «Лидо» на открытие банка Артура Александровича, а через сутки он уже в дороге, спешит в Аксай выхватить очередные миллионы – и не на жизнь, а на борьбу за власть, за место в Белом Доме. Какая же она сладкая вещь – власть, философски рассуждал он, если ради нее уже забыты тюремные нары, ночные допросы, дети, жена, уют дома и любимой чайханы!
– Власть! – тихо, но внятно простонал Сенатор, пытаясь на слух почувствовать магию манящего слова. – Власть, власть… – говорил он как заклинание, и вдруг новый виток мыслей закру­тился вокруг вожделенного слова, звучащего коротко, как вы­стрел, – «Власть!». Но вся власть, которую он знал до сих пор, не шла ни в какое сравнение с тем, что сулила нынешняя в суверенном, независимом Узбекистане. Какие открывались возможности! Дух захватывало. Поехать в Париж, Лондон, Ам­стердам или отдыхать на Канарских островах, на Фиджи – пожалуйста, только захоти, не надо согласовывать ни с какой Москвой, ни от кого не надо ждать разрешений. Нужны долла­ры – позвони министру финансов или председателю Госбанка, если они твои люди, а можно и Артуру, в его банке наверняка валюты будет больше, чем в государственном. Надумаешь хадж в Мекку совершить, замолить грехи, а их ох как много, – опять же не надо за партбилет, за кресло дрожать, заплати и прямым рейсом в Джидду, а там, может, тебя и на правительственном уровне примут, как-никак один из членов правительства незави­симого государства прибыл. Можно построить виллу, дворец, загородный дом в три этажа, с бассейном, теннисным кортом, сауной – и никакого партийного или народного контроля. Мож­но ездить на «Мерседесе», «Вольво» или даже, как Шубарин, на «Мазерати». Вот что значит настоящая власть в суверенном государстве!
Помнится, он когда-то втолковывал хану Акмалю у водопада Учан-Су в горах Аксая: мол, какие же вы с Рашидовым хозяева в своем крае, если в приватном разговоре не решаетесь лишнее слово сказать, боитесь, до Москвы дойдет, а у нее рука длин­ная, хлыст жесткий! Живете по указке Кремля, пляшете под его дудку. Вот какая ныне качественная власть открывалась для тех, кто оседлает пятый этаж Белого Дома на Анхоре. Ныне власть не могли насадить ни из Москвы, ни из Стамбула, все решалось пока в Ташкенте, и не только с трибун Верховного Совета. Решалось на базарах и площадях, в тысячах мечетей, возникших словно по мановению волшебной палочки. Еще вче­ра какой политик всерьез принимал религию, считал себя ве­рующим, наоборот, кичился своим атеизмом, ибо этого требовал устав партии. А сегодня не принимать всерьез влияние духовен­ства на массы – опасная самоуверенность. Один мулла в пят­ничный день в большой мечети стоит сотни партийных агитато­ров, а влияние духовного управления мусульман Средней Азии и Казахстана уже ощущает и правительство, и каждый гражда­нин Узбекистана. Хотя сам муфтий неоднократно заявлял и в печати, и по телевидению, что исламу чужда политика и он не намерен заниматься ею. И то правда: надумай духовное управление создать исламскую партию, зашаталась бы и правя­щая, не говоря уже о новых партиях и движениях, а у духовен­ства средств на это достаточно и интеллектуальный потенциал не беднее, чем у бывших коммунистов, а главное, она еще не скомпрометировала себя перед народом, усталые массы пове­рили бы ей, ибо ислам во многом повторяет несбывшиеся идеи социального равенства и справедливости. Сухроб Ахмедович не мог философствовать отвлеченно даже о религии, все перево­дил в практическую плоскость, оттого, достав записную книжку, сделал важную пометку, что если завтра он вырвет в Аксае десять – двенадцать миллионов, то обязательно должен отыскать в Ташкенте строящуюся мечеть, которую намерен посе­тить муфтий. Вот в эту мечеть он внесет или крупную сумму, или купит нечто материально или духовно ценное для ее обустрой­ства. Такой жест не останется незамеченным, дойдет до слуха муфтия, нынче в трудные времена мало кто позволяет себе щедрую благотворительность. Такой поступок в нужное время и откроет путь к духовенству, и благословение муфтия будет не лишним.
Скорый натужно рвался сквозь бархатно-вязкую темноту ази­атской ночи, выхватывая дальним светом мощных тепловозных фар убогие постройки на полустанках и разъездах. Даже вы­плывшая из-за туч полная луна не скрашивала нищеты и бедно­сти строений вдоль дороги, а в тесных дворах, жавшихся плотно друг к другу, как в малоземельной Японии, не было места ни саду, ни огороду. Так – одна орешина, корявая яблоня у ограды или вместо нее шелковица с обрубленными ветвями да грядка зелени – не то лука, не то редиски. Прежние власти людей землей не баловали. «Как они здесь живут? И как все это терпят?» – вдруг задумался Сенатор, но докапываться до при­чин не хотелось. Он, однако, отметил, что и коммунистам, и новым силам, рвущимся к власти, крайне повезло – такого терпеливого, безропотного, доверчивого народа нигде нет. Обе­щали ему туалеты из золота, чтобы унизить презренный металл, как это сделал Ленин, коммунизм в восьмидесятых, как Хрущев, или каждому квартиру к двухтысячному году, как Горбачев, – всему поверят и будут ждать.
Правда, глашатаи таких пустых обещаний давно живут как при придуманном ими же коммунизме, Москва создала целый легион таких глашатаев-наместников и для России, и для всех окраин. Приезжает такой сказитель легенды о коммунизме, а назывался он секретарем обкома, скажем, в Актюбинск, как некто по фамилии Ливенцов, или в Краснодар по фамилии Медунов, в Алма-Ату – Колбин, в Кишинев – Смирнов, в Таш­кент – Осетров, а дальше для любого города, края, республики читатель может добавить свои фамилии, схема одна, давняя и проверенная. И вот сидят такие сказители в своих креслах по десять – пятнадцать лет, разваливая все до основания, повто­ряя, как заклинание: «Для нас главное идеология!» А когда чувствуют запах жареного – спешно снимаются с насиженных мест, бросают шикарные квартиры, дачи, загородные дома и бе­гут в Москву, где для каждого из них уже готово жилье в пре­стижном доме и привилегированном районе, с обязательной дачей в Барвихе, Переделкино, с прислугой, автообслуживанием и пайком до конца жизни. Сколько их понаехало в Москву только за последние 50 лет! Не счесть! Вот бы нашлась какая сила, чтобы вымела всех обратно из Москвы в свои бывшие «вотчины», чтобы остаток жизни они прожили там, где княжили, где обещали светлую жизнь. Какой бы нравственней урок был бы дан новым властителям. Но ведь ворон ворону глаз не выклюет!
Сухроб Ахмедович на минуту даже испугался своих правед­ных мыслей, случались с ним такие срывы. В нем спокойно, без угрызений совести, уживались сыщик и вор, черное и белое. Это давно, еще со студенческих лет, заметил в нем его друг и сорат­ник Миршаб. «Горазд ты на праведные речи», – говорил он иногда с восторгом, ошарашенный неожиданной позицией свое­го друга. Впрочем, теперь подобное раздвоение личности он считал нормальным состоянием для политика. Говоришь одно, думаешь другое, делаешь третье – это ведь о всех политиках, а не только о нем, сказано, кажется, учеными мужами, филосо­фами еще в Древнем Риме.
Сенатор не забывал первые уроки, полученные им в Аксае от хана Акмаля в самом начале политической карьеры. Главное – никогда не теряться, учил обладатель двух Гертруд, даже если сказал глупость или еще что-то похуже, всегда можно отказать­ся или сказать, что не так поняли. А для этого следовало научиться говорить витиевато, долго, с отступлениями от по­ставленного вопроса. Несравненным мастером говорить ни о чем, уходить от вопросов самых цепких репортеров был, на взгляд хана Акмаля, Горбачев. Аксайский Крез знал силу слова, сам был непревзойденным словесным дуэлянтом, и это он ска­зал о Горби в самом начале карьеры генсека самой многочис­ленной партии мира. Не зря тогда же, с интервалом в неделю-другую после слов хана Акмаля, канцлер Коль, с которым Горбачев позже подружится и даже благодаря ему получит звание «почетного немца», назвал его пропагандистскую активность геббельсовской. На что Горбачев сильно обиделся, и меж­ду нашими странами на какое-то время установились прохлад­ные отношения. Дипломаты с обеих сторон постарались загла­дить скандал.
Конечно, Сенатор понимал, что ему с красноречием Горбаче­ва никогда не сравниться, как далеко ему и до возможностей хана Акмаля, не раз загонявшего в тупик ташкентских красноба­ев, упивающихся звуками собственного голоса. Но и он одержи­вал победы в словесных турнирах. Незадолго до своего осво­бождения он двое суток провел в большой общей камере, где содержались в основном москвичи. С первых же часов пребыва­ния в новой камере он почувствовал к себе высокомерно-пренебрежительное отношение. Возможно, его появление и спровоцировало «общество» на разговоры о Средней Азии, в тюрьме быстро все темы исчерпываются. Теперь разговор хоть в тюрьме, хоть на свободе – о политике. И сокамерники, кто во что горазд, прохаживались по суверенитету азиатских республик. Как и большинство москвичей, они путали Таджикистан с Туркменией, Казахстан с Киргизией, Ташкент с Алма-Атой или Ашхабадом. Для многих его сокамерников оказалось откро­вением, что тут проживает почти шестьдесят миллионов чело­век, причем больше половины в возрасте до 18 лет, что 47 процентов золота страны добывается в Узбекистане, и что за тонну хлопка на мировом рынке можно купить 12 тонн пшеницы. Именно в этом регионе почти все залежи урановой руды и добы­вается большая часть цветного металла: меди, алюминия, свин­ца, вольфрама, титана, молибдена.
Наверное, такого осторожного человека, как Сенатор, не удалось бы втянуть в горячий спор, после которого редко мирно и дружелюбно расходятся, если бы оппоненты цинично не ото­звались об интеллектуальных способностях жителей Средней Азии – им якобы не прожить без квалифицированной помощи извне. Вот тут-то Сухроба Ахмедовича и зацепило, хотя он знал, как говорится, вопрос имеет место. Но тогда он, вспомнив хана Акмаля, не растерялся и ответил в манере навязанного разговора.
– Это без интеллектуальной мощи Москвы мы не прожи­вем? – спросил он с коварным добродушием и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил: – Как же вы собираетесь помогать нам, темным азиатам, если в России самой паника, ни одна газета, ни одна передача на телевидении, ни одно парла­ментское слушание не обходится без панического разговора о катастрофическом оттоке мозгов на Запад, прежде всего из Москвы, Ленинграда. И отток бы начался, если бы не цены на авиабилеты, единственное, что удерживает многих российских специалистов, особенно молодых, готовых за доллары работать в любой стране и на любой работе. Так что, господа москвичи, подумайте о себе, прежде чем нас жалеть. А у нас такой проблемы не существует. Даже при бесплатных билетах и гаран­тиях комфортной жизни ни один казах, узбек, киргиз, таджик не покинет родные места. Наоборот, с обретением независимости ожидается мощный приток восточной диаспоры, вынужденной в революцию под страхом смерти эмигрировать на Запад. Вот в чем гарантия нашего возрождения, господа сокамерники, – с торжеством закончил Сенатор.
Сказанное раскололо единую вначале московскую братию на несколько групп, но главное, сбило спесь, они все-таки согласи­лись, что это великий фактор.
Сухроб Ахмедович считал, что в тот день он одержал важную для себя победу. Она укрепила в нем уверенность, а случай этот он припас для какого-нибудь публичного выступления, верил, что история вновь поднимет его на гребень очередной попули­стской волны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59