Один сорт, с мускусным оттенком, шел нарасхват в
Константинополе, а там и собственных ароматических изделий,
видит Бог, хватало. В элегантных конторах лондонского Сити
запах бальдиниевых духов держался так же стойко, как и при
пармском дворе, варшавский Замок пропитался ими так же, как и
усадьба графа фон-унд-цу Липпе-Детмольда. Семидесятилетний
Бальдини, смирившийся было с перспективой провести свою
старость в горькой нищете под Мессиной возвысился до положения
бесспорно величайшего парфюмера Европы и одного из самых
богатых буржуа в Париже.
В начале 1756 года - к тому времени он обставил еще один
дом, рядом со старым на мосту Менял, предназначив его только
для жилья, потому что старый буквально до чердака был битком
набит ароматическими веществами и специями, - он сообщил
Греную, что теперь согласен отпустить его, впрочем, при трех
условиях: во-первых, тот не имел права ни изготовлять никаких
духов, возникших под кровом Бальдини, ни передавать их формул
третьим лицам; во-вторых, он должен покинуть Париж и не
возвращаться туда, пока жив Бальдини; и, в-третьих, он должен
хранить абсолютное молчание о двух первых условиях. Пусть он
поклянется в этом всеми святыми, бедной душой своей матери и
собственной честью.
Гренуй, который не имел никакой чести, не верил в святых,
а уж тем более в бедную душу своей матери, поклялся. Он
поклялся бы всем. Он принял бы любое условие Бальдини, так как
ему необходима была грамота подмастерья - она давала ему
возможность незаметно жить, путешествовать без помех и
устроиться на работу. Остальное было ему безразлично. Да и что
это за условия! Не возвращаться в Париж? Зачем ему Париж! Он
знал его наизусть до самого последнего вонючего угла, он
повсюду носил его с собой, он владел Парижем уже много лет
подряд. Не изготовлять бальдиниевых модных духов? Не передавать
формул? Как будто он не может изобрести тысячу других, таких же
хороших, еще лучших - стоит лишь захотеть! Но он же вовсе этого
не хотел. Он же не собирался конкурировать с Бальдини или с
любым другим из буржуазных парфюмеров. Он и не думал делать
большие деньги на своем искусстве, он даже не хотел
зарабатывать им на жизнь, если сможет жить по-другому. Он хотел
выразить вовне свое внутреннее "я", не что иное, как свое
внутреннее "я", которое считал более стоящим, чем все, что мог
предложить внешний мир. И потому условия Бальдини для Гренуя не
значили ничего.
Весной, ранним майским утром, он отправился в путь. Он
получил от Бальдини маленький рюкзак, вторую рубашку, пару
чулок, большое кольцо колбасы, конскую попону и двадцать пять
франков. Это значительно больше, чем положено, сказал Бальдини,
поскольку Гренуй приобрел у него глубокое образование, за
которое не уплатил ни гроша. Положено давать два франка на
дорогу, больше ничего. Но, он Бальдини, не в силах справиться
со своей добротой и с той глубокой симпатией, которая за эти
годы накопилась в его сердце к славному Жан-Батисту. Он желает
ему удачи в его странствиях и еще раз настоятельно призывает не
забывать своей клятвы. С этими словами он проводил его до
черного входа, где некогда его встретил, и отпустил на все
четыре стороны.
Руки он ему не подал, так далеко его симпатия не
простиралась. Он ему никогда так и не протянул руки. Он вообще
всегда избегал прикасаться к нему, испытывая нечто вроде
благоговейного отвращения, словно боялся заразиться, осквернить
себя. Он лишь коротко попрощался. А Гренуй кивнул, и
отвернулся, и пошел прочь. На улице не было ни души.
22
Бальдини смотрел ему вслед, пока он ковылял вниз по мосту
к Острову, маленький, скрюченный, с рюкзаком, похожим на горб;
со спины он выглядел как старик. На той стороне реки, у здания
Парламента, где переулок делает поворот, Бальдини потерял его
из виду и испытал чрезвычайное облегчение.
Этот парень никогда ему не навился, никогда, теперь он мог
наконец себе в этом признаться. Все время, пока он терпел его
под своей крышей, пока он его грабил, у него было нехорошо на
душе. Он чувствовал себя человеком безупречной нравственности,
который впервые совершает нечто запретное, играет в какую-то
игру недозволенными средствами. Конечно, риск разоблачения был
ничтожным, а шансы на успех - огромными, но столь же велика
была и нервозность, и муки совести. И в самом деле, в течение
всех этих лет не проходило дня, когда бы его не преследовала
неприятная мысль, что каким-то образом ему придется
расплачиваться за то, что он связался с этим человеком. "Только
бы пронесло! - снова и снова боязливо молился он. - Только бы
мне удалось воспользоваться успехом этой отчаянной авантюры, не
оплачивая ее непомерными процентами с барыша! Только бы
удалось! Вообще-то я поступаю дурно, но Господь посмотрит на
это сквозь пальцы, конечно, Он так и сделает! В течение всей
моей жизни Он достаточно часто испытывал меня, без всякого
права, так что будет только справедливо, если на сей раз Он
проявит снисходительность. Да и в чем мое преступление, если
это вообще преступление? Самое большее - в том, что я несколько
нарушил устав цеха , эксплуатируя чудесную одаренность
какого-то неуча и выдавая его способности за мои собственные.
Самое большое - в том, что я слегка сбился с пути традиционной
ремесленной добродетели. Самое большее - в том, что сегодня я
совершаю то, что вчера еще проклинал. Разве это преступление?
Другие всю жизнь обманывают. А я немного жульничал всего
несколько лет. Да и то потому, что подвернулся такой небывалый
случай. Может, и случая не было, может, сам Господь послал ко
мне в дом этого волшебника, чтобы вознаградить меня за
унижения, которые я претерпел от Пелисье и его сообщников.
Может, кара Божья ожидает вовсе не меня, а Пелисье! Это весьма
и весьма возможно! А чем же еще Господь сумел бы покарать
Пелисье, как не моим возвышением? Следовательно, мое счастье
есть орудие промысла Божия, и я не только имею право, я обязан
его принять как таковое, без стыда и раскаяния..."
Так зачастую размышлял Бальдини в прошедшие годы, по
утрам, спускаясь по узкой лестнице в лавку, по вечерам,
поднимаясь наверх с содержимым кассы и пересчитывая тяжелые
золотые и серебряные монеты в своем сундуке, и по ночам, лежа
рядом с храпящим скелетом супруги и не будучи в силах уснуть
просто от страха за свое счастье.
Но теперь наконец мрачные мысли исчезнут. Жуткий гость
ушел и не вернется никогда. А богатство осталось, и будущее
было обеспечено. Бальдини положил руку на грудь и под тканью
сюртука нащупал на сердце маленькую книжицу. В ней были
записаны шестьсот формул - больше, чем когда-либо смогли бы
реализовать целые поколения парфюмеров. Если сегодня он
потеряет все, то только с помощью этой чудесной книжицы в
течение одного года он снова разбогатеет Воистину, можно ли
требовать большего!
Утреннее солнце, отражаясь в черепичных крышах домов на
противоположной стороне, бросало теплый желтый свет на его
лицо. Бальдини все еще смотрел на улицу, ведущую на юг, к
дворцу Парламента - как все-таки приятно, что Гренуя и след
простыл! - и его переполняло чувство благодарности. Он решил,
что сегодня же совершит паломничество на другой берег, в
Нотр-Дам бросит золотую монету в церковную кружку, затеплит три
свечи и на коленях возблагодарит Господа пославшего ему столько
счастья и избавившего от возмездия.
Но потом ему что-то опять глупейшим образом помешало,
потому что пополудни, когда он совсем уж собрался идти в
церковь, разнесся слух, что англичане объявили войну Франции.
Само по себе это не слишком его обеспокоило. Но поскольку как
раз на днях он хотел отправить в Лондон партию духов, он
отложил посещение храма, вместо этого он пошел в город
разузнать новости, а оттуда на свою мануфактуру в
Сент-Антуанском предместье, чтобы пока что задержать отправку
лондонской партии товара. Ночью в постели перед сном ему пришла
в голову гениальная идея: ввиду предстоящих боевых действий в
войне за колонии Нового Света ввести в моду духи под названием
"Гордость Квебека" с терпким героическим ароматом, успех
которых - он ничуть в этом не сомневался - возместит ему убытки
от несостоявшейся английской сделки. С такими сладкими мыслями
в своей старой глупой голове, которую он с облегчением откинул
на подушку, с удовольствием ощущая под ней твердость книжицы с
формулами, мэтр Бальдини заснул, чтобы никогда больше не
проснуться.
Дело в том, что ночью произошла небольшая катастрофа,
каковая спустя приличествующее случаю время дала повод королю
издать приказ о постепенном сносе всех домов на всех мостах
города Парижа; без видимой причины обвалился мост Менял - с
западной стороны между третьей и четвертой опорой. Два дома
обрушились в реку так стремительно и внезапно, что никого из
обитателей нельзя было спасти. К счастью, погибло всего два
человека, а именно Джузеппе Бальдини и его жена Тереза.
Прислуга дома не ночевала - кого отпустили, а кто отлучился
самовольно. Шенье, который лишь под утро в легком подпитии
явился домой - точнее, хотел явиться, потому что дома-то уже не
было, - пережил нервный шок. Он тридцать лет подряд лелеял
надежду, что Бальдини, не имевший ни детей, ни родственников,
составит завещание в его пользу. И вот все исчезло в один миг -
все наследство целиком, дом, фирма, сырье, мастерская, сам
Бальдини - и даже сао завещание, в котором, вероятно, был пункт
о собственности на мануфактуру!
Найти не удалось ничего - ни трупов, ни сундука с
деньгами, ни книжицы с шестьюстами формулами. Единственное, что
осталось от Джузеппе Бальдини, лучшего парфюмера Европы, был
смешанный запах мускуса, тмина, уксуса, лаванды и тысячи других
веществ, который еще много недель плыл по течению Сены от
Парижа до Гавра.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
23
В то время, когда обрушился дом Джузеппе Бальдини, Гренуй
находился на пути в Орлеан. Он оставил за собой кольцо
испарений большого города, и с каждым шагом, по мере удаления
от Парижа, воздух вокруг него становился яснее, свежее и чище.
Одновременно он терял насыщенность. В нем перестали с бешеной
скоростью на каждом метре вытеснять друг друга сотни, тысячи
различных запахов, но те немногие, которые были - запахи
дорожной пыли, лугов, почвы, растений, воды, - длинными
полотнищами тянулись над землей, медленно вздуваясь, медленно
колыхаясь, почти нигде резко не обрываясь.
Гренуй воспринимал эту деревенскую простоту как
избавление. Эти безмятежные ароматы ласкали его обоняние.
Впервые он не должен был следить за каждым своим вдохом, чтобы
не учуять нечто новое, неожиданное, враждебное или не упустить
что-то приятное. Впервые он мог дышать почти свободно и при
этом не принюхиваться настороженно каждую минуту. "Почти" -
сказали мы, ибо по-настоящему свободно ничто, конечно, не
проникало через нос Гренуя. Даже если у него не было к тому ни
малейшего повода, в нем всегда бодрствовала инстинктивная
холодная сдержанность по отношению ко всему, что шло извне и
что приходилось впускать внутрь себя. Всю свою жизнь, даже в те
немногие моменты, когда он испытывал отзвуки чего-то вроде
удовлетворения, довольства, может быть счастья, он предпочитал
выдыхать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40