Он знал, что это - то место, где
все люди пахнут сами собой. Однако он не учуял ничего. Не учуял
ничего под мышками, ничего на ногах, ничего на половом органе,
к которому пригнулся насколько смог. Это было чудно! Он,
Гренуй, способный за несколько миль обнаружить по запаху
другого человека, не мог учуять свой собственный половой орган
на расстоянии ладони! Несмотря на это, он не поддался панике,
но, холодно поразмыслив, сказал себе следующее: "Дело не в том,
что я не пахну, ведь пахнет все. Дело, наверное, в том, что я
не слышу, как я пахну, потому что с самого рождения изо дня в
день нюхал себя, и поэтому мой нос не воспринимает моего
собственного запаха. Если бы я мог отделить от себя свой запах
или хотя бы его часть, немного отвыкнуть и через некоторое
время вернуться к нем, то очень даже смог бы услышать свой
запах, а значит - себя".
Он снял с себя поону и одежду или то, что еще осталось от
его одежды, снял эти отрепья, эти лохмотья. Он не снимал их с
тела семь лет. Ни должны были насквозь пропитаться его запахом.
Он побросал их в кучу перед пещерой и удалился. И вот, впервые
за семь лет, он снова поднялся на вершину горы. Там он встал на
то же место, где стоял тогда, в день своего прибытия,
повернулся носом к западу и позволил ветру обвевать свое
обнаженное тело. Его цель была настолько проветриться,
настолько накачаться западным ветром - то есть запахом моря и
влажных лугов, - чтобы этот ветер пересилил запах его
собственного тела, чтобы возникла ловушка для запаха между ним,
Гненуем, и его одеждой, и тогда он смог бы ясно расслышать, как
она пахнет. И чтобы к нему в нос попало как можно меньше
собственного запаха, он наклонился вперед, изо всех сил вытянул
шею против ветра, а руки - назад. Он выглядел как пловец перед
прыжком в воду.
В этом чрезвычайно смешном положении он пребывал несколько
часов подряд, так что его отвыкшая от света, белая, как у
червя, кожа стала красноватой, как у лангусты, хотя солнце
грело еще слабо. Под вечер он снова спустился к пещере. Он уже
издали увидел кучу своей одежды. За несколько метров он зажал
нос и разжал его снова лишь тогда, когда приблизил его вплотную
к одежде. Он хотел снять пробу, как научился у Бальдини: втянул
в себя воздух, а потом толчками стал выпускать его из себя.
Чтобы поймать запах, он обеими руками образовал некий колокол
над одеждой, в который, как язык, всунул свой нос. Он сделал
все возможное, чтобы извлечь из одежды свой собственный запах.
Но этого запаха в ней не было. В ней была тысяча других
запахов. Запахи камня, песка, мха, смолы, вороньей крови - даже
запах колбасы, которую он много лет назад покупал недалеко от
Сюлли, все еще были ясно слышны. Одежда была обонятельным
дневником последних семи-восьми лет. И только его собственного
запаха, запаха того, кто носил ее, не снимая, все это время, у
одежды не было.
И тут он все же немного испугался. Солнце зашло. Он стоял
голый у входа в штольню, где в темном конце прожил в темноте
семь лет. Дул холодный ветер, и он замерз, но не замечал, что
замерз, потому что в нем был встречный холод, а именно страх.
Это был не тот страх, который он испытал во сне, омерзительный
страх задохнуться от самого себя, который надо было стряхнуть
любой ценой и от которого можно было убежать. То, что он
испытывал теперь, был страх не узнать ничего о самом себе. Он
был противоположен тому страху. От него нельзя было убежать,
нужно было идти ему навстречу. Нужно было - даже если это
открытие станет ужасным - узнать наверняка, есть у него запах
или нет. И узнать теперь же. Сейчас.
Он вернулся в штольню. Уже через несколько метров его
охватила полная темнота, но он ориентировался, как при самом
ярком свете. Много тысяч раз он проходил этот путь, знал каждый
шаг и каждый поворот, чуял каждый сталактит, каждый крошечный
выступ. Найти дорогу было нетрудно. Трудно было бороться с
воспоминанием о клаустрофобическом сновидении, которое, подобно
приливу, накатывало на него все более высокими волнами. Но он
не отступал. То есть страхом не знать он боролся со страхом
узнать и одержал победу, потому что знал, что выбора у него не
было. Когда он дошел до конца штольни, где возвышалась груда
щебня, оба страха оставили его. Он почувствовал, что спокоен,
что голова у него ясная, а нос - отточен, как скальпель. Он
присел на корточки, закрыл глаза руками и принюхался. В этом
месте, в этой удаленной от мира каменной могиле, он пролежал
семь лет. Если уж где-нибудь на свете должен быть его запах, то
здесь. Он дышал медленно. Он проверял тщательно. Он просидел на
корточках четверть часа. У него была безошибочная память, и он
точно помнил, как пахло на этом месте семь лет назад: камнем и
влажной солоноватой прохладой, и эта чистота означала, что ни
одно живое существо никогда сюда не ступало... Точно так же
здесь пахло и теперь.
Он просидел еще некоторое время, совсем спокойно, только
тихо качая головой. Потом повернулся и пошел к выходу, сперва
согнувшись, а когда позволили высота штольни, выпрямившись, -
на волю.
Выйдя из штольни, он надел свои лохмотья (башмаки его
сгнили еще много лет назад), взвалил на плечи попону и в ту же
ночь, покинув Плон-дю-Канталь, ушел на юг.
30
Он выглядел чудовищно. Волосы отросли по колено, жидкая
борода - до пупа. Ногти стали похожу на птичьи когти, а на
руках и на ногах, там, где тело не прикрывали лохмотья,
клочьями облезла кожа.
Первые встреченные им люди - крестьяне, работавшие на поле
недалеко от города Пьерфор, - при виде его с криками бросились
прочь. В самом городе он произвел сенсацию. Дюди сбегались
сотнями, чтобы поглазеть на него. Некоторые принимали его за
беглого галерника. Другие говорили, что он не настоящий
человек, а помесь из человека и медведя, какое-то лесное
чудище. Один бывший моряк утверждал, что он похож на
дикаря-индейца из Кайенны, которая находится по ту сторону
океана. Его привели к мэру. Там он, к изумлению собравшихся
предъявил свою грамоту, раскрыл рот и в довольно сбивчивых и
неуклюжих выражениях - ведь это были первые слова,
произнесенные им после семилетнего перерыва, - но вполне
понятно рассказал, что он странствующий подмастерье, что на
него напали разбойники, утащили в пещеру и держали там в плену
семь лет. За это время он не видел ни солнечного света, ни
людей, кормился из корзины, которую спускала в темноту
невидимая рука, и, в конце концов, был освобожден с помощью
лестницы, так ничего и не узнав о своих похитителях и
спасителях. Эту историю он выдумал потому, что она казалась ему
убедительней, чем правда, она и была убедительней, поскольку
такие разбойничьи нападения то и дело случались в горах Оверни,
Лангедока или в Севеннах. Во всяком случае мэр доверчиво занес
это происшествие в протокол и доложил о нем маркизу де ла
Тайад-Эспинассу, ленному владетелю города и члену парламента в
Тулузе.
Этот маркиз уже в сорок лет потерял интерес к придворной
жизни, покинул Версаль, удалился в свои владения и посвятил
себя наукам. Его перу принадлежал значительный труд о
динамической национальной экономике, в коем он предлагал
отменить все налоги на землевладение и сельскохозяйственные
продукты, а также ввести обратно пропорциональный подоходный
налог, который сильнее всего ударял бы по бедным и тем самым
вынудил бы их более энергично развивть свою экономическую
активность. Вдохновленный успехом своей брошюры, он сочинил
трактат о воспитании мальчиков и девочек в возрасте от пяти до
десяти лет, затем увлекся экспериментальным сельским хозяйством
и попытался путем переноса бычьего семени на различные сорта
трав вывести животно-растительных продукт скрещивания для
получения молока, что-то вроде дойного цветка. Поначалу он
достиг некоторых успехов, позволивших ему изготовлять из
травяного молока сыр, который Академия наук в Лионе определила
как "близкий по вкусу к козьему, хотя несколько более горький".
Однако ему пришлось приостановить опыты ввиду огромных расходов
на бычье семя, которое гектолитрами разбрызгивалось по полям.
Тем не менее занятия аграрно-биологическими проблемами
пробудили у него интерес не только к так называемой почве, но и
к земле вообще, и ее отношению к биосфере.
Едва успев закончить опыты по выведению молочно-дойного
цветка, он с несокрушимым рвением принялся за большое сочинение
о зависимостях между близостью к земле и витальностью. Его
тезис гласил, что жизнь может развиваться только на
определенном удалении от земли, поскольку сама земля постоянно
испускает некий газ разложения, так называемый fluidum letale,
каковой подавляет витальные силы и рано или поздно полностью их
парализует. Поэтому все живые существа стремятся путем роста
удалиться от земли, то есть как бы растут от нее прочь, а не
врастают в нее; по той же причине они направляют вверх самые
ценные свои части: пшеница - колос, цветок - свой бутон,
человек - голову; и потому же, когда старость согнет их и снова
склонит к земле, они неизбежно попадают под влияние летального
газа, в который благодаря процессу разложения в конце концов
сами и превращаются после своей смерти.
Услышав о том, что в Пьерфоре объявился индиидуум,
проведий семь лет в пещере, где его полностью окружал элемент
разложения - земля, маркиз де ла Тайад-Эспинасс пришел в
восторг, и приказал немедленно доставить Гренуя к себе в
лабораторию, и там подверг тщательному обследованию. Он нашел,
что теория витальности подтверждается самым наглядным образом.
Fluidum letale настолько повлиял на Гренуя, что его
двадцатипятилетнее тело обнаружило признаки старческого
разложения. Единственно то обстоятельство - так объяснял
Тайад-Эспинасс, - что Гренуй во время своего нахождения в плену
питался удаленными от земли растениями предположительно хлебом
и фруктами, предотвратило его смерть. Теперь, считал маркиз,
можно было восстановить прежнее состояние здоровья Гренуя лишь
путем радикального удаления флюида с помощью изобретенного им,
Тайад-Эспинассом, аппарата для вентиляции витального воздуха.
Такой аппарат стоит в чулане его городского замка в Монпелье, и
если Греную угодно предоставить себя в распоряжение маркиза в
качестве демонстрационного объекта, то маркиз не только избавит
его от безнадежного отравления земляным газом, но и наградит
изрядной суммой денег...
Два часа спустя они сидели в карете. Хотя дороги в то
время были скверные, шестьдесят четыре мили до Монпелье они
преодолели всего за два дня, ибо маркиз, несмотря на преклонный
возраст, не упускал случая собственноручно подхлестнуть кучера
и лошадей, а при многочисленных поломках дышла и рессор лично
участвовал в их починке, - в таком восторге он был от своего
Найденыша, так жаждал как можно скорее представить его
образованной публике. Зато Греную ни разу не было позволено
сойти с козел кареты. Он должен был восседать рядом с кучером в
своих лохмотьях, завернувшись с головой в попону, насквозь
пропитанную влажной землей и глиной. Кормили его во время
путешествия сырыми корнеплодами. Маркиз надеялся таким образом
еще некоторое время законсервировать в идеальном состоянии
отравление земляным флюидом.
По приезде в Монпелье он приказал немедленно поместить
Гренуя в подвал своего дворца и разослал риглашения всем членам
Медицинского факультета, Ботанического общества,
Сельскохозяйственной школы, Химико-Физического объединения,
Масонской ложи и прочих научных обществ, коих в городе было не
менее дюжины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
все люди пахнут сами собой. Однако он не учуял ничего. Не учуял
ничего под мышками, ничего на ногах, ничего на половом органе,
к которому пригнулся насколько смог. Это было чудно! Он,
Гренуй, способный за несколько миль обнаружить по запаху
другого человека, не мог учуять свой собственный половой орган
на расстоянии ладони! Несмотря на это, он не поддался панике,
но, холодно поразмыслив, сказал себе следующее: "Дело не в том,
что я не пахну, ведь пахнет все. Дело, наверное, в том, что я
не слышу, как я пахну, потому что с самого рождения изо дня в
день нюхал себя, и поэтому мой нос не воспринимает моего
собственного запаха. Если бы я мог отделить от себя свой запах
или хотя бы его часть, немного отвыкнуть и через некоторое
время вернуться к нем, то очень даже смог бы услышать свой
запах, а значит - себя".
Он снял с себя поону и одежду или то, что еще осталось от
его одежды, снял эти отрепья, эти лохмотья. Он не снимал их с
тела семь лет. Ни должны были насквозь пропитаться его запахом.
Он побросал их в кучу перед пещерой и удалился. И вот, впервые
за семь лет, он снова поднялся на вершину горы. Там он встал на
то же место, где стоял тогда, в день своего прибытия,
повернулся носом к западу и позволил ветру обвевать свое
обнаженное тело. Его цель была настолько проветриться,
настолько накачаться западным ветром - то есть запахом моря и
влажных лугов, - чтобы этот ветер пересилил запах его
собственного тела, чтобы возникла ловушка для запаха между ним,
Гненуем, и его одеждой, и тогда он смог бы ясно расслышать, как
она пахнет. И чтобы к нему в нос попало как можно меньше
собственного запаха, он наклонился вперед, изо всех сил вытянул
шею против ветра, а руки - назад. Он выглядел как пловец перед
прыжком в воду.
В этом чрезвычайно смешном положении он пребывал несколько
часов подряд, так что его отвыкшая от света, белая, как у
червя, кожа стала красноватой, как у лангусты, хотя солнце
грело еще слабо. Под вечер он снова спустился к пещере. Он уже
издали увидел кучу своей одежды. За несколько метров он зажал
нос и разжал его снова лишь тогда, когда приблизил его вплотную
к одежде. Он хотел снять пробу, как научился у Бальдини: втянул
в себя воздух, а потом толчками стал выпускать его из себя.
Чтобы поймать запах, он обеими руками образовал некий колокол
над одеждой, в который, как язык, всунул свой нос. Он сделал
все возможное, чтобы извлечь из одежды свой собственный запах.
Но этого запаха в ней не было. В ней была тысяча других
запахов. Запахи камня, песка, мха, смолы, вороньей крови - даже
запах колбасы, которую он много лет назад покупал недалеко от
Сюлли, все еще были ясно слышны. Одежда была обонятельным
дневником последних семи-восьми лет. И только его собственного
запаха, запаха того, кто носил ее, не снимая, все это время, у
одежды не было.
И тут он все же немного испугался. Солнце зашло. Он стоял
голый у входа в штольню, где в темном конце прожил в темноте
семь лет. Дул холодный ветер, и он замерз, но не замечал, что
замерз, потому что в нем был встречный холод, а именно страх.
Это был не тот страх, который он испытал во сне, омерзительный
страх задохнуться от самого себя, который надо было стряхнуть
любой ценой и от которого можно было убежать. То, что он
испытывал теперь, был страх не узнать ничего о самом себе. Он
был противоположен тому страху. От него нельзя было убежать,
нужно было идти ему навстречу. Нужно было - даже если это
открытие станет ужасным - узнать наверняка, есть у него запах
или нет. И узнать теперь же. Сейчас.
Он вернулся в штольню. Уже через несколько метров его
охватила полная темнота, но он ориентировался, как при самом
ярком свете. Много тысяч раз он проходил этот путь, знал каждый
шаг и каждый поворот, чуял каждый сталактит, каждый крошечный
выступ. Найти дорогу было нетрудно. Трудно было бороться с
воспоминанием о клаустрофобическом сновидении, которое, подобно
приливу, накатывало на него все более высокими волнами. Но он
не отступал. То есть страхом не знать он боролся со страхом
узнать и одержал победу, потому что знал, что выбора у него не
было. Когда он дошел до конца штольни, где возвышалась груда
щебня, оба страха оставили его. Он почувствовал, что спокоен,
что голова у него ясная, а нос - отточен, как скальпель. Он
присел на корточки, закрыл глаза руками и принюхался. В этом
месте, в этой удаленной от мира каменной могиле, он пролежал
семь лет. Если уж где-нибудь на свете должен быть его запах, то
здесь. Он дышал медленно. Он проверял тщательно. Он просидел на
корточках четверть часа. У него была безошибочная память, и он
точно помнил, как пахло на этом месте семь лет назад: камнем и
влажной солоноватой прохладой, и эта чистота означала, что ни
одно живое существо никогда сюда не ступало... Точно так же
здесь пахло и теперь.
Он просидел еще некоторое время, совсем спокойно, только
тихо качая головой. Потом повернулся и пошел к выходу, сперва
согнувшись, а когда позволили высота штольни, выпрямившись, -
на волю.
Выйдя из штольни, он надел свои лохмотья (башмаки его
сгнили еще много лет назад), взвалил на плечи попону и в ту же
ночь, покинув Плон-дю-Канталь, ушел на юг.
30
Он выглядел чудовищно. Волосы отросли по колено, жидкая
борода - до пупа. Ногти стали похожу на птичьи когти, а на
руках и на ногах, там, где тело не прикрывали лохмотья,
клочьями облезла кожа.
Первые встреченные им люди - крестьяне, работавшие на поле
недалеко от города Пьерфор, - при виде его с криками бросились
прочь. В самом городе он произвел сенсацию. Дюди сбегались
сотнями, чтобы поглазеть на него. Некоторые принимали его за
беглого галерника. Другие говорили, что он не настоящий
человек, а помесь из человека и медведя, какое-то лесное
чудище. Один бывший моряк утверждал, что он похож на
дикаря-индейца из Кайенны, которая находится по ту сторону
океана. Его привели к мэру. Там он, к изумлению собравшихся
предъявил свою грамоту, раскрыл рот и в довольно сбивчивых и
неуклюжих выражениях - ведь это были первые слова,
произнесенные им после семилетнего перерыва, - но вполне
понятно рассказал, что он странствующий подмастерье, что на
него напали разбойники, утащили в пещеру и держали там в плену
семь лет. За это время он не видел ни солнечного света, ни
людей, кормился из корзины, которую спускала в темноту
невидимая рука, и, в конце концов, был освобожден с помощью
лестницы, так ничего и не узнав о своих похитителях и
спасителях. Эту историю он выдумал потому, что она казалась ему
убедительней, чем правда, она и была убедительней, поскольку
такие разбойничьи нападения то и дело случались в горах Оверни,
Лангедока или в Севеннах. Во всяком случае мэр доверчиво занес
это происшествие в протокол и доложил о нем маркизу де ла
Тайад-Эспинассу, ленному владетелю города и члену парламента в
Тулузе.
Этот маркиз уже в сорок лет потерял интерес к придворной
жизни, покинул Версаль, удалился в свои владения и посвятил
себя наукам. Его перу принадлежал значительный труд о
динамической национальной экономике, в коем он предлагал
отменить все налоги на землевладение и сельскохозяйственные
продукты, а также ввести обратно пропорциональный подоходный
налог, который сильнее всего ударял бы по бедным и тем самым
вынудил бы их более энергично развивть свою экономическую
активность. Вдохновленный успехом своей брошюры, он сочинил
трактат о воспитании мальчиков и девочек в возрасте от пяти до
десяти лет, затем увлекся экспериментальным сельским хозяйством
и попытался путем переноса бычьего семени на различные сорта
трав вывести животно-растительных продукт скрещивания для
получения молока, что-то вроде дойного цветка. Поначалу он
достиг некоторых успехов, позволивших ему изготовлять из
травяного молока сыр, который Академия наук в Лионе определила
как "близкий по вкусу к козьему, хотя несколько более горький".
Однако ему пришлось приостановить опыты ввиду огромных расходов
на бычье семя, которое гектолитрами разбрызгивалось по полям.
Тем не менее занятия аграрно-биологическими проблемами
пробудили у него интерес не только к так называемой почве, но и
к земле вообще, и ее отношению к биосфере.
Едва успев закончить опыты по выведению молочно-дойного
цветка, он с несокрушимым рвением принялся за большое сочинение
о зависимостях между близостью к земле и витальностью. Его
тезис гласил, что жизнь может развиваться только на
определенном удалении от земли, поскольку сама земля постоянно
испускает некий газ разложения, так называемый fluidum letale,
каковой подавляет витальные силы и рано или поздно полностью их
парализует. Поэтому все живые существа стремятся путем роста
удалиться от земли, то есть как бы растут от нее прочь, а не
врастают в нее; по той же причине они направляют вверх самые
ценные свои части: пшеница - колос, цветок - свой бутон,
человек - голову; и потому же, когда старость согнет их и снова
склонит к земле, они неизбежно попадают под влияние летального
газа, в который благодаря процессу разложения в конце концов
сами и превращаются после своей смерти.
Услышав о том, что в Пьерфоре объявился индиидуум,
проведий семь лет в пещере, где его полностью окружал элемент
разложения - земля, маркиз де ла Тайад-Эспинасс пришел в
восторг, и приказал немедленно доставить Гренуя к себе в
лабораторию, и там подверг тщательному обследованию. Он нашел,
что теория витальности подтверждается самым наглядным образом.
Fluidum letale настолько повлиял на Гренуя, что его
двадцатипятилетнее тело обнаружило признаки старческого
разложения. Единственно то обстоятельство - так объяснял
Тайад-Эспинасс, - что Гренуй во время своего нахождения в плену
питался удаленными от земли растениями предположительно хлебом
и фруктами, предотвратило его смерть. Теперь, считал маркиз,
можно было восстановить прежнее состояние здоровья Гренуя лишь
путем радикального удаления флюида с помощью изобретенного им,
Тайад-Эспинассом, аппарата для вентиляции витального воздуха.
Такой аппарат стоит в чулане его городского замка в Монпелье, и
если Греную угодно предоставить себя в распоряжение маркиза в
качестве демонстрационного объекта, то маркиз не только избавит
его от безнадежного отравления земляным газом, но и наградит
изрядной суммой денег...
Два часа спустя они сидели в карете. Хотя дороги в то
время были скверные, шестьдесят четыре мили до Монпелье они
преодолели всего за два дня, ибо маркиз, несмотря на преклонный
возраст, не упускал случая собственноручно подхлестнуть кучера
и лошадей, а при многочисленных поломках дышла и рессор лично
участвовал в их починке, - в таком восторге он был от своего
Найденыша, так жаждал как можно скорее представить его
образованной публике. Зато Греную ни разу не было позволено
сойти с козел кареты. Он должен был восседать рядом с кучером в
своих лохмотьях, завернувшись с головой в попону, насквозь
пропитанную влажной землей и глиной. Кормили его во время
путешествия сырыми корнеплодами. Маркиз надеялся таким образом
еще некоторое время законсервировать в идеальном состоянии
отравление земляным флюидом.
По приезде в Монпелье он приказал немедленно поместить
Гренуя в подвал своего дворца и разослал риглашения всем членам
Медицинского факультета, Ботанического общества,
Сельскохозяйственной школы, Химико-Физического объединения,
Масонской ложи и прочих научных обществ, коих в городе было не
менее дюжины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40