Он передоверил Греную определять промежутки между жирными
пластинами в помещении для ароматизации, время смены цветов,
степень насыщения помады, он вскоре передоверил ему все
рискованные решения, которые он, Дрюо, так же, как некогда
Бальдини, мог принимать лишь наобум, по выученным правилам, а
Гренуй - со знанием дела, чем был обязан своему носу о чем
Дрюо, конечно, не подозревал.
"У него легкая рука, - говорил Дрюо. - Он нутром
чувствует, что к чему". А иногда он думал: "Да он просто много
способнее меня, из него выйдет парфюмер, в сто раз лучший, чем
я" И при этом он считал его законченным болваном, поскольку
Гренуй, по его мнению, не извлекал ни малейшего капитала из
своего дарования, а он, Дрюо, с меньшими способностями тем
временем уже успел стать мастером. А Гренуй укреплял его в этом
мнении, старательно притворялся глупым, не обнаруживал ни
малейших признаков тщеславия, делал вид, что не догадывается о
собственной гениальности и действует только по приказанию
многоопытного Дрюо, без коего он, Гренуй, ничто.
Потом наступили осень и зима. В мастерской стало
спокойней. Цветочные ароматы, запертые в тигли и флаконы,
лежали в подвале. Время от времени мадам приказала проверить ту
или иную помаду или дистиллировать какой-нибудь мешок сухих
трав, но в общем дел было не слишком много. Поступали еще
оливки, неделя за неделей, полными корзинами (из них выжимали
девичье масло, а остатки сдавали на маслобойню) и вино, часть
которого Гренуй перегонял в очищенный спирт.
Дрюо все реже заклядывал в мастерскую. Он выполнял свои
обязанности в постели мадам, а если и появлялся, воняя потом и
семенем, то лишь для того, чтобы исчезнуть в "Четырех Дофинах".
Мадам тоже стала реже спускаться вниз. Она занималась своими
имущественными делами и переделкой гардероба к тому моменту,
когда кончится год траура. Часто Гренуй целыми днями не видел
никого кроме служанки, приносившей ему на обед суп, а на ужин -
хлеб и маслины. Он почти не выходил в город. В корпоративной
жизни, а именно в регулярных встречах подмастерьев и шествиях
он участвовал ровно настолько, что бы не бросалось в глаза ни
его отсутствие, ни его присутствие. Ни друзей, ни знакомых он
не имел, но тщательно следил за тем, чтобы его не сочли ни
наглецом, ни отщепенцем. Он предоставил другим подмастерьям
находить его общество пресным и унылым. Он был мастером в
искусстве распространять скуку и выдавать себя за неотесанного
болвана - разумеется, не перебарщивая настолько, чтобы над ним
можно было злорадно насмехаться или превращать его в жертву
грубых цеховых шуток. Ему вдалось казаться совершенно
неинтересным. Его оставили в покое. А он больше ничего и не
желал.
38
Он проводил свое время в мастерской. Дрюо он объяснял это
тем, что изобретает рецепт одеколона. На самом деле он
экспериментировал совсем с другими запахами. Его духи, которые
он изготовил в Монпелье, хоть он и расходовал их очень
экономно, уже кончились. Он сочинил новые. Но на этот раз он не
удовольствовался имитацией на скорую руку из случайно
подвернувшихся материалов основного человеческого запаха, но
вложил все свое тщеславие в создание личного аромата и даже
множества личных ароматов.
Сначала он сделал для себя запах незаметности,
мышино-серое будничное платье, в котором кисловато-сырный
человеческий аромат хотя и присутствовал, но пробивался лишь
слегка, словно сквозь толстый слой плотной шерстяной одежды,
натянутой на сухую старческую кожу. С таким запахом ему было
удобно находиться среди людей. Духи были достаточно сильные,
чтобы обонятельно обосновать существование некой особы, и
одновременно настолько скромные, что никто их не замечал. С их
помощью Гренуй обонятельно как бы не присутствовал и все же
самым скромным образом всегда оправдывал свое наличие. Это было
ему очень кстати как в доме мадам Арнульфи, так и во время его
случайных вылазок в город.
Правда, в некоторых обстоятельствах этот скромный аромат
оказался помехой. Когда ему по заданию Дрюо приходилось делать
покупки или когда он хотел у какого-нибудь торговца купить
немного цибетина или несколько зерен мускуса, могло произойти
так, что при его совершенной невзрачности его либо совсем не
замечали и не обслуживали, либо хотя и замечали, но давали не
то или забывали обслужить. Для таких случаев он сотворил себе
более породистые, слегка потливые духи, с некоторыми
обонятельными углами и кантами, придававшие ему более грубую
внешность и заставлявшие людей думать, что он спешит по
неотложным делам. Кроме того, с помощью имитации свойственной
Дрюо aura seminalis, которую он сумел воссоздать путем
ароматизации жирного полотняного платка пастой из свежих утиных
яиц и обжаренной пшеничной муки, он добивался хороших
результатов, когда надо было в какой-то мере привлечь к себе
внимание.
Следующими духами из его арсенала был запах, возбуждавший
сострадание, безотказно действовавший на женщин среднего и
пожилого возраста. Это был запах жидкого молока и чистого
мягкого дерева. В нем Гренуй - даже если он входил небритым, с
кислой миной, не снимая плаща - производил впечатление бедного
бледного паренька в рваной куртке, которому нужно было помочь.
Рыночные торговки, услышав этот запах, совали ему орехи и
сушеные груши - таким голодным и беспомощным он им казался. А
жена мясника, известная своей неумолимостью и скупостью
позволила ему выбрать и взять задаром старые вонючие остатки
мяса и костей, ибо его аромат невинности растрогл ее
материнское сердце. Из этих остатков он, в свою очередь, путем
прямой пропитки алкоголем извлек главные компоненты запаха,
которым пользовался, если непременно хотел остаться в
одиночестве. Этот запах создавал вокруг него атмосферу тихого
отвращения, дуновение гнили, которое шибает по утрам из старых
неухоженных ртов. Эффект был так силен, что даже не слишком
брезгливый Дрюо непроизвольно отворачивался и выходил на свежий
воздух, разумеется не вполне отдавая себе отчет, что на самом
деле вытолкало его из дома. А нескольких капель этого
репеллента, пролитых на порог хижины, оказалось достаточно,
чтобы держать на расстоянии любого непрошеного гостя, будь то
человек или зверь.
Теперь, под защитой различных запахов, которые он в
зависимости от внешних обстоятельств менял, как платься, и
которые позволяли ему не выделяться в мире людей и скрывать
свою сущность, Гренуй отдался своей подлинной страсти -
изощренной охоте за ароматами. И поскольку перед ним была
великая цель и он имел в запасе больше года времени, он не
только с лихорадочным рвением, но и необычайно планомерно и
систематически стал оттачивать оружие, отрабатывать изощренные
приемы, упорно доводить до совершенства методы. Он начал с
того, на чем остановился у Бальдини, - с извлечения ароматов из
неодушевленных предметов: из камня, металла, дерева, соли,
воды, воздуха...
То, что тогда из-за применения грубого метода дистилляции
окончилось жалкой неудачей, теперь удалось благодаря мощной
абсорбирующей силе жира. Ему понравился холодный заплесневелый
запах латунной дверной задвижки, и он на несколько дней обмазал
ее говяжьим салом. И надо же - после того как он соскреб сало и
проверил результат, оно хоть и очень в малой степени, но
все-таки однозначно пахло именно латунью. И даже после
отмывания алкоголем запах еще оставался, бесконечно слабый,
далекий, затененный испарением винного спирта и доступный,
вероятно, во всем ммире только тонкому нюху Гренуя, но все-таки
он был, и это значило, что хотя бы в принципе он был в его
распоряжении. Имей он десять тысяч задвижек, которые он смог бы
тысячу дней подряд покрывать салом, он сумел бы получить
крошечную каплю Essence Absolue, аромата такой силы, что у
любого и всякого возникла бы иллюзия, что у него прямо перед
носом - латунный оригинал задвижки.
То же самое удалось ему с ароматом пористого известняка,
кусок которого он нашел на оливковой плантации перед хижиной.
Он его мацерировал и получил маленький шарик каменной помады,
чей неизъяснимый запах восхищал его неописуемо. Он
скомбинировал его с другими запахами, извлеченными из всех
возможных предметов, подобранных вокруг его хижины, и
мало-помалу смастерил миниатюрную модель оливковой плантации за
францисканским монастырем, которую, заперев в крошечном
флакончике, мог носить при себе и если захочется, оживлять из
мертвых. Конечно, виртуозные кунштюки, чудесные забавы, которые
он устраивал с ароматами, тешили его одного и были известны
только ему. Но сам он был в восхищении от этих бессмысленных
трюков, и в его жизни ни прежде, ни потом не было моментов
такого поистине невыносимого счастья, какое он испытывал,
сотворяя в азарте игры благоухающие ландшафты, натюрморты и
портреты отдельных предметов. А вскоре он перешел на живые
объекты.
Он стал ловить зимних мух, личинок, крыс, мелких кошек и
топить их в горячем жире. По ночам он залезал в сарай к
коровам, козам и поросятам, чтобы на несколько часов завернуть
их в обмазанные жиром холсты или обмотать промасленными
бинтами. Или прокрадывался в овечий хлев, чтобы обстричь
ягненка, чью душистую шерсть он стирал в винном спирте.
Поначалу результаты были не слишком вдохновляющими. Ибо в
отличие от таких терпеливых предметов, как латунная задвижка
или камень, животные не хотели отдавать свой запах. Свиньи
терлись боками о края кормушек, сдирая с себя бинты. Овцы
блеяли, когда он ночью приближался к ним с ножом. Коровы упорно
стряхивали с вымени жирные тряпки. Некоторые из пойманных им
жуков, когда он пытался их переработать, выбрасывали
отвратительно воняющие секреции, а крысы, наверное от страха,
испражнялись в его высокочувствительные помады. Животные,
которых он хотел мацерировать, в отличие от цветов, не отдавали
свой аромат безропотно с молчаливым вздохом, но отчаянно
сопротивлялись умерщвлению, ни за что не давали себя утопить,
брыкались, и боролись, и выделяли пепропорционально большие
количества смертного пота, вызванного страхом, так что горячий
жир портился от перенасыщения кислотами. Это, конечно, мешало
разумной работе. Объекты следовало успокоить, и так внезапно,
чтобы они еще не успели испугаться или оказать сопротивление.
Ему пришлось их убивать.
Сначала он попробовал это на каком-то щенке. Из конуры
перед бойней он выманил его от матери куском мяса и привел в
мастерскую, и, когда животное с радостным возбужденным
тявканьем запрыгало, пытаясь выхватить мясо из левой руки
Гренуя, он поленом, которое держал в правой, нанес ему короткий
и резкий удар по затылку. Смерть щенка наступила так внезапно,
что выражение счастья еще долго сохранялось в его глазах и
лапах, когда Гренуй в помещении для ароматизации осторожно
укладывал его на решетку между жирными пластинами, где он
теперь испускал свой чистый, не замутненный потом страха
аромат. Разумеется, нужно было все время быть начеку! Трупы,
так же как сорванные цветы, быстро портились. И потому Гренуй
сторожил свою жертву примерно двенадцать часов, пока не
заметил, что из тела собаки потекли струйки хотя и приятного,
но здесь не уместного трупного запаха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40