На мгновение вспомнилось, как прозвучал голос по радио.
Я убиваю…
И он невольно содрогнулся. Однако адреналин, уже впрыснутый в кровь, заглушал любую осторожность. Вообще Колетти не любил резких движений, но как журналист, готов был на любой риск ради дела. Он умел оценить ситуацию, с которой сталкивался, и понять, какую новость необходимо проследить, чтобы вскрыть ее, словно раковину, и показать миру, есть в ней жемчужина или нет. И на этот раз жемчужина в ней была, огромная, как страусиное яйцо.
У каждого свой наркотик, у него — вот такой.
Он посмотрел на освещенные окна «Радио Монте-Карло». На площадке у входа стояло немало полицейских машин. Включилась синяя мигалка, и одна из них тронулась с места. Колетти расслабился. Это была, конечно, машина, которая каждый вечер сопровождала домой Жан-Лу Вердье. Он ездил за ними тысячу раз и знал, чем это кончается: поднимутся к дому диджея, въедут во двор, и все тут. Плотное кольцо из полицейских сводило на нет любую попытку пообщаться с ним.
Он отдал бы половину состояния Билла Гейца, чтобы взять интервью у Жан-Лу, но это было невозможно. Пока. Джиджей был буквально заблокирован со всех сторон. Его дом так хорошо охранялся, что было ясно: контакт исключен.
Слишком многое казалось невозможным в последнее время.
Как только он ни старался, чтобы его отправили специальным корреспондентом на войну в Афганистан! Он чувствовал те события всем своим нутром и знал, что смог бы рассказать о них лучше кого угодно, как когда-то, в бывшей Югославии. Но ему предпочли Родена, наверное, посчитали, что тот моложе, рвется в бой, больше готов рисковать. Возможно, тут крылись и какие-то политические интриги, чья-нибудь рекомендация… Так или иначе его обошли.
Колетти открыл «бардачок», достал свою цифровую камеру «Никон 990 Кулпикс» и внимательно осмотрел ее, как солдат проверяет оружие перед боем. Батареи были заряжены, и у него имелись четыре флешки по 128 мегабайт. Он мог снимать третью мировую войну, если понадобилось бы. Он вышел из «мазды», даже не заперев ее. Спрятал фотоаппарат под пиджаком так, чтобы не было заметно. Оставил позади машину, миновал Бассейны и через несколько десятков метров оказался у лестницы, которая вела к эспланаде. Когда поднимался наверх, увидел, как гражданская машина с полицейской мигалкой на крыше выехала на бульвар Раскас и медленно, едва ли не притормозив возле него, проехала мимо.
Он успел рассмотреть, что в машине сидели двое. Кто бы это мог быть. Конечно, комиссар Юло и инспектор Морелли. Или, может быть, тот смуглый тип с мрачной физиономией, которого он видел сегодня утром в доме Жан-Лу Вердье. Их взгляды тогда скрестились, и у него осталось странное впечатление.
В этом человеке определенно сидел черт. Он таких чертей хорошо знали и отлично умел распознавать тех, кто носил чертей в себе. Может быть, стоило разузнать о нем побольше, что он собой представляет…
Колетти давно отказался от тактики преследования полицейских машин. Полицейские не дураки. Они тотчас засекли бы его. Остановили бы, и тогда — прощай эксклюзивный репортаж. Он ни в коем случае не должен сейчас допускать ошибок.
Этим вечером уже случился чудовищный ляп после ложного звонка. Полицейские, надо думать, здорово разозлились. Не хотел бы он оказаться на месте звонившего, если его поймали. Определенно не тот случай, когда нужно напролом лезть.
Если следующей жертвой маньяка действительно наметил Роби Стриккера, того используют, как приманку, и произойдет это, конечно же, в его доме. Ему же, Рене, сейчас надо только найти подходящее место, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченным. Если его выводы справедливы и полицейские возьмут месье Никто, он окажется единственным живым свидетелем и единственным репортером, у которого будут снимки его захвата.
Если только все удастся, эта история будет стоить на вес плутония.
Поблизости не было практически никого. Несомненно, в городе все слушали радио и слышали новый звонок месье Никто. Где-то бродил убийца, и мало находилось таких, кто отправлялся бы сейчас на прогулку с легким сердцем.
Колетти подошел к освещенному подъезду «Каравелл» и у стеклянной двери кондоминиума облегченно вздохнул. Замок был нормальный, а не кодовый. Колетти порылся в кармане, словно обычный жилец, который ищет ключи.
Достал игрушку, подаренную одним из его информаторов, ловким типом, которому он помог однажды выбраться из беды. Тот любил деньги, независимо от их происхождения: и полученные за доносы, и добытые в оставленных без присмотра квартирах.
Колетти вставил инструмент в замочную скважину, и дверь открылась. Он вошел в подъезд роскошного особняка. Осмотрелся. Зеркала, кожаные кресла, персидские ковры на мраморном полу. Сейчас дом не охранялся, но днем он несомненно был под неусыпным наблюдением неумолимого привратника.
Рене почувствовал, как сердце забилось сильнее.
Это не страх.
Это чистый адреналин. Это рай на земле. Это его работа.
В вестибюле напротив лифта находилась две деревянные двери. На одной виднелась медная табличка с надписью «Консьерж», а другая дверь, подальше, кажется, вела в полуподвал. Колетти не знал, на каком этаже живет Роби Стриккер, и будить консьержа в такой час показалась ему не лучшей затеей. Однако он мог подняться в служебном лифте на последний этаж и оттуда, спускаясь по лестнице, найти нужную квартиру. Потом он отыщет самое удобное место для наблюдения, даже если для этого придется повисеть за окном, как уже приходилось делать когда-то.
В кроссовках «Рибок» Рене совершенно бесшумно двинулся к двери, ведущей в полуподвал. Толкнул створку в надежде, что она открыта. У него была отмычка, это верно, но каждая сбереженная секунда — это выигранная секунда. Он облегченно вздохнул. Дверь была просто прикрыта. За нею — полная темнота. В слабом свете, проникавшем из вестибюля, различались ступени, терявшиеся во мраке. Разбросанные там и тут, сверкали, словно кошачьи глаза, красные светодиоды выключателей.
Нет, свет ни в коем случае нельзя включать. Он мысленно поблагодарил того, кто на совесть смазал дверные петли. На ощупь придерживаясь за стену, он стал медленно спускаться по ступенькам, стараясь не споткнуться. Удары сердца, будто отдавались во всем здании. Сделав еще один шаг, он понял, что лестница окончилась. Протянув руку вперед и все так же ощупывая грубо оштукатуренную стену, он двинулся дальше. Порылся в кармане пиджака и понял, что в спешке вместе с сигаретами оставил в машине и зажигалку — грошовую, но такую нужную в этот момент. Еще раз убедился, что поспешность не лучший советчик. Он сделал всего несколько шагов в кромешной темноте, как вдруг чья-то стальная рука стиснула ему горло и с силой швырнула о стену.
СЕДЬМОЙ КАРНАВАЛ
Огромная тихая квартира. Он сидит в кресле. Кругом темно. Он попросил оставить его одного — он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты. И они ушли, озабоченно спросив его в последний раз, вполне ли он уверен, что хочет остаться один, без всякой помощи и заботы.
Он заверил, что хочет именно этого. Он так хорошо знает этот большой дом, что может свободно передвигаться по нему, ничего не опасаясь.
Их голоса растворились в шуме удалявшихся шагов, закрывающейся двери, спускавшегося лифта. Постепенно и эти звуки сменились тишиной.
Вот теперь он один и размышляет.
В спокойствии этой майской ночи он думает о прожитом. Думает о своем коротком лете, стремительно сменяющемся осенью, которую предстоит пройти, не приподнявшись на пальцах, а крепко, всей ступней опираясь о землю, используя любую прочную опору, дабы не упасть.
Из открытого окна доносится запах моря. Он протягивает руку и включает лампу на столике рядом. Почти ничто не меняется перед его глазами, распознающими теперь одни лишь тени. Он снова нажимает кнопку. Свет гаснет вместе с его безнадежным вздохом, словно свеча. Он думает и о том, что его ожидает. Ему предстоит привыкнуть к запаху вещей, их весу, звукам, когда все они потонут во тьме.
Он, сидящий в кресле, практически слеп.
Было время, когда он был другим. Было время, когда он видел и свет, и его отсутствие, понимал его сущность. Время, когда его глаза определяли место, куда он одним прыжком мог перенести свое тело… А музыка при этом, казалось, была соткана из самого света, из такого света, который не могли притушить даже аплодисменты.
Он длился так недолго — его танец.
От зарождения его страсти к танцу до волнующего открытия таланта, до ошеломительного восторга всего мира, оценившего его талант, прошел лишь краткий миг. Конечно, были мгновения, столь переполненные наслаждением, которых хватило бы на целую жизнь, мгновения, какие другим никогда не довелось бы испытать, живи они хоть целый век.
Но время — обманщик, который обращается с людьми, как с игрушками, а с годами, как с минутами — облетело вокруг него и внезапно отняло у него одной рукой то, чем так щедро одарило другой.
Толпы замирали, восхищаясь его изяществом, любуясь грациозностью движений, пленяясь безмолвной выразительностью каждого жеста, когда казалось, что вся его фигура сотворена самой музыкой и олицетворяет саму гармонию.
Перед его угасшими глазами одно за другим вставали воспоминания. И настолько яркие, что едва ли не заменяли почти утраченный свет. «Ла Скала» в Милане, Большой театр в Москве, Театр принцессы Грейс в Монте-Карло, «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, Королевский театр в Лондоне… Бесконечное множество занавесов, поднимавшихся в полной тишине и опускавшихся под аплодисменты при каждом его успехе. Занавесы, которые не поднимутся больше никогда.
Прощай, бог танца.
Он приглаживает густые блестящие волосы.
Его руки — это его глаза. Теперь.
Шершавая обивка кресла, мягкая ткань брюк на мускулистых ногах, шелк рубашки, облегающий точеный торс. Приятная гладь выбритой кем-то щеки, и вдруг — бесцветный ручеек стекающей слезы. Он захотел и добился своего — остался один, он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты.
И вдруг он чувствует, что одиночество это нарушено, что он не один в квартире.
Это не шум, не дыхание или шаги. Чье-то присутствие — он обнаруживает его каким-то чувством, подобно летучей мыши. Одна рука взяла, другая дала.
Он может ощущать много больше. Теперь.
Чье-то присутствие — это легкие, быстрые, неслышные шаги. Спокойное, ровное дыхание. Кто-то идет по квартире и приближается к нему. Шаги, такие тихие, замирают за его креслом. Он подавляет невольное желание обернуться и посмотреть, но понимает, что бесполезно.
Он ощущает духи — духи и приятный запах кожи. Узнает аромат, но не человека.
«Eau d'Hadrien» Анник Гуталь. Духи, которые пахнут зеленью, солнцем, ветром. Он подарил их Борису, когда-то давно, купив в Париже, недалеко от Вандомской площади, на другой день после триумфального выступления в «Опера». Когда еще…
Вновь слышны шаги. Пришедший обходит кресло, стоящее спинкой к двери, и когда останавливается перед ним, сидящим в кресле, он видит только тень. Но он не удивлен. Ему не страшно. Ему только любопытно.
— Кто ты?
Некоторое время стоит тишина, потом пришедший отвечает ему теплым, приятным голосом.
— Это имеет какое-нибудь значение?
— Да, для меня имеет.
— Мое имя, наверное, ничего тебе не скажет. Да тебе и ни к чему знать, кто я. Мне важно убедиться, понимаешь ли ты, что я такое и почему я тут.
— Могу представить. Слышал о тебе. Ждал тебя, думаю. В глубине души даже призывал.
Он проводит рукой по волосам. Ему хотелось бы коснуться и волос пришедшего, провести рукой по его лицу, телу, потому что руки — его глаза. Теперь.
Тот же теплый, приятный голос отвечает ему из темноты.
— Вот я и здесь.
— Думаю, я уже ничего не могу больше ни сказать, ни сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85