Человек, который имел мужество признать свои слабости и поэтому еще более возвысившийся в его глазах. Если он, Фрэнк Оттобре, еще стоял на ногах, еще оставался в живых, то этим он был обязан Никола Юло и больше никому.
И он невольно заговорил с тем, кто не мог ответить.
— Это был он, Никола, верно? Ты не был очередной его жертвой, не входил в его планы, а оказался лишь случайной помехой на его пути. И он вынужден был сделать то, что сделал. Прежде, чем умереть, ты узнал, кто это, так ведь? А как мне узнать, Никола? Как?
Фрэнк Оттобре долго стоял у безмолвной могилы, под проливным дождем, упрямо задавая себе этот вопрос. Но ветер, шуршавший в ветвях деревьев, не приносил ни ответа, ни единого звука, который можно было бы разгадать.
ДЕВЯТЫЙ КАРНАВАЛ
На кладбище — одни черные зонты.
В этот пасмурный день они кажутся перевернутыми тенями, проекцией земли, траурными мыслями, пляшущими над людьми, которые теперь, когда церемония окончена, медленно удаляются, стараясь с каждым шагом все больше увеличить расстояние между собою и мыслью о смерти.
Он смотрит, как гроб опускают в могилу, и ничто не меняется в его лице. Он впервые присутствует на похоронах того, кого убил. Ему жаль этого человека, он сочувствует его стойкой жене, видевшей, как муж исчез в сырой земле. Яма, принявшая его, рядом с могилой сына, напоминает ему о другом кладбище, другом ряд могил, других слезах, других страданиях.
Идет дождь, но не сильный и к тому же без ветра.
Он думает, что истории повторяются до бесконечности. Иногда кажется, будто они подходят к концу, но нет, меняются только действующие лица. Актеры другие, а роли остаются все те же. Человек, который убивает, человек, который умирает, человек, который не знает, человек, который наконец понимает и готов заплатить жизнью, лишь бы это произошло.
Все вокруг — безвестная толпа статистов, ничего не значащих людей, глупых обладателей пестрых зонтов, служащих не для укрытия, а лишь для поддержания шаткого равновесия нити, натянутой столь высоко, что оттуда и не видно, как внизу, под ними, земля усеяна могилами.
Он закрывает зонт, подставляя голову под дождь. Направляется к воротам кладбища, оставив на земле свои следы, отпечатки, слившиеся с чужими. Как всякое воспоминание, они рано или поздно тоже будет стерты.
Он завидует покою и тишине этого места — после того, как все уйдут. Думает обо всех этих мертвецах, лежащих недвижно в своих подземных гробах, с закрытыми глазами, со скрещенным на груди руками, с немыми губами, лишенных голоса, чтобы воззвать к живым. Думает об утешении, которое несет тишина, о мраке без всяких картин перед глазами, о вечности без будущего, о сне без сновидений и внезапных пробуждений.
Словно порыв ветра, охватывает его вдруг чувство жалости к самому себе и к миру, и скупые слезы наворачиваются, наконец, и на его глаза, смешиваясь с дождем. Это не слезы сожаления из-за чьей-то смерти. Это соленые слезы сожаления при воспоминании о прошлом — о светившем тогда солнце, о редких молниях в то лето, промелькнувшее, как легкий вздох, о редчайших счастливых мгновениях, какие хранятся в памяти так далеко, что кажется, будто их и не было никогда.
Он выходит из ворот кладбища, словно опасаясь услышать в любую минуту голос, множество голосов, которые позовут его обратно, как будто за оградой существует мир живых, к которому он не имеет права принадлежать.
Вдруг, словно пораженный неожиданной мыслью, он оборачивается и смотрит назад. И в раме, образованной воротами кладбища, видит, как на диапозитиве, стоящего у свежей могилы человека в темной одежде.
Он узнает его. Это один из тех, кто охотится за ним, одна из ищеек с разверзнутой пастью, что гонится за ним со злобным лаем. Он понимает, что теперь этот человек станет действовать еще решительнее, еще жестче. Он хотел бы вернуться, подойти к нему и все объяснить, сказать, что он совсем не преисполнен злобы, что действует не из желания отомстить, а только ради справедливости. И совершенно уверен, что только смерти дано восстановить ее.
Садясь в машину, которая увезет его отсюда, он проводит рукой по мокрым волосам.
Он хотел бы объяснить, но не может. Его долг еще не выполнен до конца.
Он — некто и никто, и его долг никогда не будет выполнен.
И все же, глядя сквозь стекло, по которому сбегают капли дождя, на людей, покидающих место скорби, глядя на эти замкнутые лица с подобающим случаю выражением, он задает себе вопрос — задает от усталости, а не от любопытства. Он спрашивает себя: кто же из них первым объявит ему, что все наконец окончено?

46
Никто не стоял у ворот, когда Фрэнк покидал кладбище.
И дождь прекратился. Там, наверху, на небесах, не было никакого милосердного бога. Только клубились белые и серые тучи, и ветер силился откопать в них жалкий голубой лоскуток.
Фрэнк подошел к машине, прислушиваясь к негромкому скрипу своих шагов по гальке. Сел и завел мотор. «Дворники» задвигались с легким шелестом, очищая стекло от остатков дождя. Вспомнив о Никола Юло, он застегнул ремень безопасности. На сиденье рядом лежала «Нис Матэн» с крупным заголовком на первой полосе: "Правительство США требует экстрадиции капитана Райана Мосса».
Сообщение о смерти Никола поместили внутри газеты, на третьей странице. Уход из жизни рядового комиссара полиции не заслуживал первополосных почестей.
Фрэнк взял газету и с презрением швырнул ее на заднее сиденье. Включил передачу и по привычке, прежде чем тронуться, посмотрел в зеркало заднего вида. Взгляд его упал на газету у спинки заднего сиденья.
У Фрэнка перехватило дыхание. Он вдруг почувствовал себя безумцем — из тех, что прыгают с вышки на резиновом канате. Он летел вниз, смотрел на землю, приближавшуюся с головокружительной быстротой, и не имел ни малейшей уверенности, что канат нужной длины. В душе его вознеслась немая мольба к любому, кто способен услышать ее, чтобы интуиция, только что озарившая его, не оказалась иллюзией, какую создают лишь зеркала.
Он соображал несколько секунд, а потом хлынул потоп. Целый каскад версий, ожидавших подтверждения, возник в его сознании, подобно тому как водный поток, расширив всей своей силой крохотное отверстие в плотине, прорывается мощным валом. Мелкие неувязки неожиданно нашли свое объяснение, многие детали, прежде оставленные без внимания, сложились в единую форму, и она прекрасно вписывалась в предназначенное ей пространство.
Фрэнк схватил мобильник и набрал номер Морелли. Как только Клод ответил, он обрушился на него со словами:
— Клод, это я, Фрэнк. Ты один в машине?
— Да.
— Хорошо. Я еду в дом Роби Стриккера. Езжай туда же, и никому ни слова. Мне надо кое-что проверить, и я хочу, чтобы ты тоже был.
— А что, возникла какая-то проблема?
— Я бы не сказал. Всего лишь небольшое подозрение, совсем крохотное. Но если я прав, тут-то и конец всей истории.
— Ты хочешь сказать…
— Увидимся у Стриккера, — прервал его Фрэнк.
Теперь он сожалел, что едет в частной машине, а не в полицейской со всеми ее атрибутами. Пожалел, что не потребовал мигалку на магните, чтобы поставить на крышу в случае необходимости.
И стал корить себя — как он мог оказаться таким слепым? Как мог допустить, чтобы его личные чувства помешали ясно оценить ситуацию? Он видел то, что хотел видеть, слышал то, что хотел услышать, соглашался с тем, с чем приятно было согласиться.
И все расплатились за последствия. Никола — первый.
Пошевели он вовремя мозгами, может, сейчас Юло был бы жив, а Никто давно сидел бы за решеткой.
Когда он приехал к кондоминиуму «Каравеллы», Морелли уже дожидался его у входа.
Фрэнк оставил машину тут же на улице, не обращая внимание на знак, запрещающий стоянку. Как ветер, промчался он в дверь мимо Морелли, и тот, ни слова не говоря, поспешил за ним. Они остановились у швейцарской, и консьерж, увидев их, изменился в лице. Фрэнк оперся о мраморную стойку.
— Ключи от квартиры Роби Стриккера. Полиция.
Уточнение было излишним. Консьерж прекрасно помнил Фрэнка. У него опять встал комок в горле — более чем очевидное тому подтверждение. Морелли достал значок, и это окончательно открыло и без того уже распахнутые двери. Пока поднимались в лифте, Морелли рискнул заговорить.
— В чем дело, Фрэнк?
— В том, что я идиот, Клод. Невероятный, жуткий идиот. Не трать я столько времени на копание в себе, мы бы давно… — Он осекся.
Морелли ничего не понимал. Они подошли к двери, опечатанной полицией. Фрэнк в ярости сорвал тонкие желтые полоски. Открыл дверь, и они вошли в квартиру.
Здесь попрежнему ощущалась та неотвратимость, какая всегда остается на месте убийства. Сломанная рама от картины на полу, пятна на ковровом покрытии, следы, оставленные криминалистами, металлический запах спекшейся крови — все напоминало о тщетной попытке человека избежать смерти, уклониться от лезвия ножа и ярости своего палача.
Фрэнк решительно направился в спальню. Морелли увидел, как он, переступив порог, замер и принялся внимательно осматривать комнату. Кровь на мраморном полу была вымыта, но следы на стенах оставались свидетельством преступления, совершенного здесь.
Постояв некоторое время, Фрэнк обошел кровать и, к изумлению Морелли, улегся на пол точно так, как лежал труп Стриккера, — по контуру, обозначенному криминалистами на мраморном полу. Фрэнк лежал так довольно долго, иногда немного поворачивая голову, глядя прямо перед собой и изучая что-то, по-видимому ясное только ему.
— Вот, проклятье. Вот…
— Что вот, Фрэнк?
— Дураки, мы все были дураки, и я — первый. Мы смотрели на все сверху, а ответ надо было искать внизу.
Морелли ничего не мог понять. Фрэнк вскочил.
— Поехали! Нужно проверить еще одну вещь.
— Куда?
— На «Радио Монте-Карло». Если я правильно все увидел, ответ там.
Они выбежали из квартиры. Морелли смотрел на Фрэнка так, будто видел его впервые. Казалось, ничто на свете не могло усмирить неистовство американца.
Едва ли не бегом они пересекли нарядный вестибюль кондоминиума, бросив ключи консьержу, почтительно привставшему при их появлении. На улице сели в машину Фрэнка, возле которой уже стоял агент в форме со штрафной квитанцией наготове.
— Оставь, Ледюк, служебная.
Агент узнал Морелли.
— А, это вы, инспектор. Хорошо.
Он отдал ему честь, приложив руку к кепи, когда машина уже сорвалась с места и втиснулась в поток транспорта, не собираясь никого пропускать вперед. Проезжая мимо порта, Фрэнк подумал, что все началось тут, на яхте с трупами, которая появилась у причала, словно корабль-призрак.
Если он прав, то эта история должна завершиться там же, где началась. После охоты за безликими тенями настало время охоты за людьми, а у них всегда есть лицо и имя.
Они так летели к зданию «Радио Монте-Карло», что шины скрипели по асфальту, уже высушенному бледным солнцем, проглянувшим сквозь тучи.
Бросили машину возле сходней у какой-то яхты. Морелли, казалось, заразился спешкой от Фрэнка, говорившего что-то непонятное. Инспектор старался лишь поспевать за ним и ждал, когда тот выразиться определеннее.
Позвонили у подъезда, и как только секретарь открыла им дверь, бросились к грузовому лифту, который, к счастью, был внизу.
Поднялись на радио, где их встретил Бикжало.
— Что случилось, Фрэнк? Почему вдруг в такое вре…
Фрэнк решительно отодвинул его и проследовал дальше. Морелли пожал плечами, как бы извиняясь за поведение американца. Фрэнк обошел секретарский стол, за которым сидела Ракель и где стоял Пьеро со стопкой архивных компакт-дисков. Остановился у стеклянной стены, за которой змеились кабели телефонной и спутниковой связи.
Фрэнк повернулся к Бикжало. Тот вместе с Морелли едва поспевал за ним, ничего не понимая.
— Откройте эту дверь.
— Но…
— Делайте, что говорю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85