— Как ее звали?
— Гарриет.
Казалось, она восприняла это имя как давно знакомое.
— Гарриет… Хотя я никогда не видела ее, мне кажется, знаю о ней главное. Вы спросите, откуда такое чувство…
Он промолчал. Она с горечью продолжала.
— Никто лучше слабой женщины не поймет другую такую же слабую женщину.
Елена взглянула в окно. Ее путешествие так или иначе завершалось.
— Моя сестра Эриджейн оказалась сильнее меня. Она все поняла и с бежала от нашего отца с его безумием. А может, она не настолько интересовала его, чтобы он запер ее в одной тюрьме со мной. Я не могла убежать…
— Из-за сына?
Елена закрыла лицо руками. Ее голос звучал из-за ладоней приглушенно, словно из камеры пыток:
— Это не мой сын.
— Не ваш сын?
— Нет, это мой брат.
— Ваш брат? Но вы же сказали…
Елена подняла лицо. Такую боль способен выносить лишь тот, кто уже умер.
— Я сказала вам, что Стюарт мой сын, и это правда. Но он еще и мой брат…
У Фрэнка перехватило дыхание, и пока до него доходил смысл сказанного, Елена разрыдалась. Ее голос прогремел в тесной машины так громко, словно на свободу вырвался наконец долго сдерживавшийся отчаянный крик.
— Будь ты проклят, Натан Паркер. Гореть тебе в аду не одну вечность, а тысячи!
Фрэнк приметил место для парковки по ту сторону дороги, возле какой-то стройки. Повернул туда и выключил мотор, не погасив фары.
Он повернулся к Елене. И самым естественным образом, какой только может быть на свете, она обрела защиту у него на груди, уткнувшись ему в пиджак мокрыми от слез щеками, и облегченно вздохнула, когда он погладил ее волосы, столько раз скрывавшие лицо, что сгорало от стыда при воспоминании о позорных ночах.
Фрэнку показалось, будто они нескончаемо долго сидели так, обнявшись.
В сознании мешались тысячи картин, судеб, реальность соединялись с вымыслом, настоящее с прошлым, подлинное с ложным, краски с мраком, ароматы цветов с запахом земли и резкой вонью разложения.
Он представил Елену в доме родителей и Натана Паркера, тянущегося к дочери, и слезы Гарриет, и кинжал, занесенный над привязанным к стулу Йосидой, и сверкание лезвия, вставленного в ноздрю ему, Фрэнку, и голубые глаза десятилетнего мальчика, живущего среди хищных зверей, не ведая того.
В его сознании ненависть обернулась ослепительный светом, превратившимся в безмолвный вопль, столь громкий, что он способен был взорвать любые зеркала, в которых отражалась человеческая злоба, любые стены, за которыми скрывалась подлость, любые запертые двери, в которые тщетно стучали кулаки те, кто безнадежно просил выпустить их, ища помощи в собственном отчаянии.
Елена просила только об одном — забыть прошлое. И Фрэнк тоже нуждался в этом — именно сейчас, здесь, в этой машине возле заросшей плющом стены, обнимая эту женщину.
Неизвестно, кто из них первым пришел в себя. Когда в конце концов недоверчиво они посмотрели друг другу в глаза, оба поняли: произошло что-то важное.
Они потянулись друг к другу, и губы слились в их первом поцелуе с опасением, а не с любовью. С опасением, что все это неправда, что лишь отчаяние породило минутную нежность, а одиночество придало иной смысл их словам, и все не так, как кажется.
Они целовались долго, очень долго, прежде чем поверить друг другу, прежде чем сомнение превратилось в крохотную надежду, ведь никто из них не мог позволить себе такую роскошь, как уверенность.
Потом они еще долго смотрели друг на друга, затаив дыхание. Елена очнулась первой. Ласково провела рукой по его щеке.
— Скажи что-нибудь глупое, прошу тебя. Глупое, но живое.
— Боюсь, что наш столик в ресторане уже занят.
Елена порывисто обняла его, и Фрэнк почувствовал, как ее радостный смех трепетным пульсом коснулся его шеи.
— Мне стыдно, Фрэнк Оттобре, но я способна думать только о том, какой же ты замечательный. Разверни машину и поехали ко мне. В холодильнике найдутся еда и вино. Сегодня вечером я ни с кем не хочу делить тебя.
Фрэнк включил мотор и устремился назад той же дорогой, какой они приехали сюда. Когда это было? Может быть, час назад, может быть, одной жизнью раньше. Он совершенно утратил чувство времени и в одном только был уверен: окажись перед ним в эту минуту генерал Натан Паркер, он наверняка убил бы его.
ВОСЬМОЙ КАРНАВАЛ
Он лежит, вытянувшись, на постели, укрытый в своем тайном убежище.
Он спит умиротворенно, с ощущением легкости и удовлетворения, подобно лодке, долго лежавшей на берегу и вновь оказавшейся в море. Ровное, тихое, едва заметное дыхание лишь слегка приподнимает накрывающую его простыню, обозначая тем самым, что он жив, и белая ткань, лежащая на нем, — покрывало, а не саван.
Рядом с ним, точно так же недвижно, лежит в стеклянном гробу высохший труп. Он с достоинством несет на себе то, что еще вчера было прозрачно-бледным лицом Григория Яцимина. На этот раз работа выполнена особенно искусно — получился истинный шедевр. Словно это не маска на мумифицированном черепе, а настоящее лицо.
Он, лежащий на кровати, спит и видит сон.
Его сновидения необъяснимы, однако образы, которые пытается распознать мозг, не нарушают его покой, и он лежит по-прежнему недвижно.
Поначалу ему видится сплошной мрак. Затем грунтовая дорога, в конце которой виднеется какое-то строение, освещенное мягким светом полной луны. Теплый летний вечер. Он приближается к большому дому, силуэт которого теряется в полумраке, оттуда долетает знакомый манящий запах лаванды. Босые ноги его ощущают легкие уколы гальки. Ему хочется пройти дальше, но страшно.
Он слышит чье-то приглушенное тревожное дыхание, чувствует острый всплеск смятения, но тотчас успокаивается, едва обнаруживает, что дыхание это — его собственное. Теперь он спокоен, он уже во дворе дома, над которым возвышается посередине каменная труба — воздетый палец, указывающий на луну.
Дом окутан тишиной, будто приглашающий войти, и вдруг растворяется во мраке, а он уже внутри и поднимается по лестнице. Смотрит наверх, на площадку, откуда льется слабый свет, рассеивающий полумрак. Там вырисовывается силуэт какого-то человека.
Он чувствует, как смятение, словно слишком туго стянутый узел галстука, вновь сдавливает ему горло, затрудняя дыхание. И все же медленно поднимается наверх. Он спрашивает себя, кто этот человек наверху, и тут же понимает, что ужасно боится это узнать.
Ступенька. Другая. Тревожные паузы, скрип дерева под босыми ногами. Рука на перилах постепенно освещается льющимся сверху светом.
Когда он ступает на последний марш, человек на площадке оборачивается и уходит через дверь, из-за которой льется свет. Он один на лестнице.
Пройдены последние ступени. Перед ним распахнутая дверь, откуда бьет живой, трепетный свет. Он медленно приближается к порогу, переступает, и свет заливает его, но это не только свет, а еще и шум.
Посреди комнаты стоит человек. Его стройное, сильное тело обнажено, а лицо обезображено — будто огромный полип обвил его голову и стер лицо. Из чудовищного месива мясистых наростов с мольбой, словно ища его жалости, смотрят глаза. Несчастный человек плачет.
— Кто ты?
Он слышит вопрос. Но это не его собственный голос. Однако это и не голос изуродованного человека, стоящего перед ним, потому что у того нет рта.
— Кто ты?
Снова повторяет голос, и кажется, будто он звучит отовсюду, исходит из окружающего их ослепительного света.
Теперь он знает и видит, но против своей воли.
Человек тянет к нему руки, и это действительно ужас — то, что он собой представляет, а глаза его по-прежнему молят стоящего перед ним о жалости, как наверное, тщетно молили о ней весь мир. И вдруг свет превращается в пламя, высокое бушующее пламя, пожирающее все на своем пути, — огонь этот исходит будто из самого ада, чтобы очисть землю.
Он просыпается даже не вздрогнув, просто открывает глаза. Всполохи огня теряются во мраке.
Его рука тянется в темноте к лампе на ночном столике. Он включает ее. Слабый свет заполняет голую комнату.
Сразу же слышен голос. Мертвым спят вечным сном, и поэтому им не нужен сон обычный.
Что с тобой, Вибо, не удается поспать?
— Нет, Пасо, сегодня я хорошо отдохнул. Просто сейчас много дел. У меня будет время отдохнуть потом…
Мысленно он продолжает: «…когда все будет окончено."
Он не питает никаких иллюзий и прекрасно знает, что рано или поздно наступит конец. Все человеческое имеет конец, точно так же, как и начало. Но пока он свободен, нельзя отказать лежащему в гробу в приятной надежде получить новое лицо, а себе самому — в удовольствии сдержать обещание.
В туманном сне его были какие-то испорченные песочные часы, но с тех пор все сны погребены песком, рассыпанным в памяти. Здесь, в реальном мире, эти часы продолжают свой ход, и никто никогда не сломает их. Разлетятся вдребезги иллюзии, как всегда, но эти небьющиеся песочные часы будут отсчитывать время до бесконечности, даже если на земле не остается никого, чтобы посмотреть, что же они показывают.
Он чувствует: пора. Встает с постели и начинает одеваться.
Что ты делаешь?
— Мне надо идти.
Надолго?
— Не знаю. Думаю, на весь день. Может быть, и завтра тоже буду занят.
Не оставляй меня беспокоиться здесь, Вибо. Ты ведь знаешь, мне плохо, когда тебя нет.
Он подходит к стеклянному гробу и ласково улыбается лежащему в нем кошмару.
— Не буду выключать свет. Я сделал тебе сюрприз, пока ты спал.
Он берет зеркало и помещает его над лицом лежащего в гробу трупа так, чтобы тому было видно отражение.
— Посмотри…
О, но это же фантастика. Это я? Вибо, но я необыкновенно красивКрасивее, чем раньше.
— Конечно, красив, Пасо. И будешь еще красивее.
Некоторое время они молчат. Сове волнение мертвое тело не умеет и не может выразить слезами.
— Теперь мне надо идти, Пасо. Это очень важно.
Он отворачивается от лежащего в гробу тела и направляется к двери. Переступая порог, повторяет сказанное теперь уже, наверное, только самому себе.
— Да, это очень важно.
И охота возобновляется.

40
Никола Юло затормозил, свернул вправо на развязку с указателем «Экс-ан-Прованс». Пристроился к трейлеру с испанским номерным знаком и надписью на полотнище кузова «Перевозки. Фернандес», который медленно двигался вниз по короткому спуску. Как только они съехали — один за другим — грузовик остановился на парковке справа. Комиссар обогнал его и поставил машину прямо перед кабиной водителя. Потом достал из кармана на дверце добытую карту города и развернул ее на руле.
Посмотрел план, где накануне вечером отыскал и пометил проспект Мирабо. Топография города была довольна проста, и нужная улица находилась в центре.
Он включил двигатель и через несколько сотен метров на круговой развязке свернул в сторону центра, сверяясь с указателями. Проезжая по окружной дороге — сплошные спуски и подъемы — а также «лежачие полицейские» на радость любителям погонять, — Юло отметил, что город необыкновенно чист и многолюден. На улицах полно молодежи. Он вспомнил, что в Эксе находится престижный университет, основанный в XV веке, а также популярный термальный курорт.
Он пару раз ошибся дорогой, вновь проезжая мимо завлекательных реклам гостиниц и ресторанов различных каратов, пока не попал на площадь Генерала де Голля, откуда и начинался проспект Мирабо.
Найдя свободное место на платной парковке, комиссар постоял немного, любуясь большим фонтаном в центре площади. Табличка гласила: «Фонтан Ротонды". Как бывало в детстве, шум льющейся воды вызвал желание помочиться.
Юло принялся искать вывеску какого-нибудь бара, думая, как же это все-таки удивительно, что переполненный мочевой пузырь подсказывает — хорошо бы выпить чашечку кофе.
Он пересек проспект, где укладывали новую плитку Рабочий в желтой каске оправдывался, видимо, перед прорабом, говоря, что он здесь ни при чем , все решает какой-то инженер Дюфур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85