— Он сел напротив меня, положив руки на стол. — Я признаю, что купил этот нож. Но не намерен сообщать об этом более никому. Боткина можно заставить изменить показания.
— Каким образом?
— Его лавка не приносит никакого дохода. Я знаю это точно. У моего отца была такая же в южном Бостоне. Я могу дать Боткину достаточно денег, чтобы он убрался в Мексику.
Я был несколько ошарашен. Не только самим предложением, такое я слышал и раньше — грубый подкуп, больше ничего — а тем, что предложил Хиллман. Как глубоко моральное падение человека, который когда-то командовал эскадрильей при Мидуэе!
— Лучше забудьте о том, что вы придумали, мистер Хиллман. Это та самая дорожка, о которой я вам только что говорил. В конце концов вы утонете.
— Я уже утонул, — сказал он ровным голосом.
Он опустил голову на руки, и волосы его рассыпались по столу, как большой срезанный белый сноп. На затылке я рассмотрел круглую лысину, которую он обычно прятал.
— Что вы сделали с ножом? — спросил я. — Отдали его Дику Леандро?
— Нет. — Опершись руками о стол, он выпрямился. На полированной поверхности остались следы его грязных ладоней. — Но хотел бы, чтобы отдал.
— Том? Вы отдали нож Тому?
Он застонал:
— Я не только отдал нож Тому. Я еще говорил Боткину, что покупаю это изделие в подарок сыну. Бастиан, должно быть, не придал этому особого значения. Но он еще докопается.
— Бастиан докопается, — сказал я. — Но из этого еще не следует, что Том воспользовался ножом против своей матери и отца. Наверняка у него не было причины убивать мать.
— Ему не нужны рациональные мотивы. Вы не знаете Тома.
— Вы уже говорили мне об этом. И в то же время отказываетесь рассказать мне все до конца.
— Вечером вы что-то сказали о покушении на человеческую жизнь.
— Я совсем не хотел, чтобы это вырвалось у меня.
— Кто на кого покушался? И почему?
— Том угрожал Эллен револьвером. Это было совсем не мальчишество.
— Это и есть тот воскресный утренний эпизод, который вы так скрывали?
Он кивнул.
— Я думаю, этот случай совершенно лишил его разума. Когда я приехал домой после визита к судье, Эллен была у него в комнате. Он держал револьвер возле ее головы. Вот здесь... — Хиллман указал пальцем на висок, — а она стояла на коленях, взывая к его милосердию. Буквально умоляла его. Я не знаю, почему он отдал мне оружие. Целую минуту потом он держал меня под дулом револьвера. Я почти был уверен, что он выстрелит.
Я почувствовал, как у меня на затылке взмокли волосы. Картина и в самом деле страшная, более того, она была классической: шизофреник в роли убийцы.
— Он сказал что-нибудь, когда вы забрали у него оружие?
— Ни слова. Отдал мне револьвер совсем спокойно. Действовал, как автомат, по-видимому, не понимая, что сделал или что собирался сделать.
— Он говорил что-нибудь вашей жене?
— Да. Сказал, что убьет ее, если она не оставит его в покое. Она просто вошла в комнату, чтобы предложить ему поесть, и тут он совершенно взбесился.
— У него в голове было много всякого, — сказал я, — и должно было быть после той ночи. Он мне кое-что об этом рассказывал. Пожалуй, это был критический момент в его жизни. Он первый раз встретил своего настоящего отца. — Хиллман поморщился. — Отца, который, быть может, разбил вдребезги его представление о нем. Можно сказать, он был затерян между двумя мирами и готов был обвинить вас и вашу жену, что вы не подготовили его. Вы знаете теперь, что должны были сделать это. Вы не имели права скрывать от него правду, нравится она вам или нет. И когда, наконец, правда ему открылась, он не смог воспринять ее во всем объеме. Он ведь не случайно перевернулся в машине тем утром.
— Вы хотите сказать, что он пытался покончить собой?
— Да, он сделал такую попытку. Думаю, это был больше чем сигнал, что его жизнь вышла из-под контроля.
Он не смог выпустить из рук руля и потому не пострадал.
Никто не пострадал и в инциденте с револьвером.
— Вы восприняли это совершенно серьезно. А он был болезненно серьезен.
— Может быть. Но я не пытаюсь ничего сбросить со счетов. Вы разговаривали об этом с психиатром?
— Нет. Существуют вещи, которые нельзя выносить за пределы семьи.
— Это зависит от того, какая семья.
— Послушайте, — сказал Хиллман, — я боялся, что его не примут в школу, если узнают, что он бывал таким необузданным.
— Это было бы трагедией.
— Я должен был как-то реагировать. А я и сейчас не знаю, как поступить с ним.
Он опустил всклокоченную голову.
— Вам нужны более квалифицированные советы, чем могу дать я: психиатра и юриста.
— Вы считаете, что он убил тех двоих?
— Совершенно необязательно. Почему вы не попросили доктора Вайнтрауба порекомендовать вам кого-нибудь?
Хиллман поднялся.
— Эту старую бабу?
— Я думал, он ваш старый товарищ и кое-что понимает в психологии.
— Я полагаю, у Элиа ничтожные знания. — В голосе Хиллмана послышалось презрение. — У него было нервное потрясение после Мидуэя, и мы вынужденно отправили его на родину для поправки здоровья в то время, как гибли люди. В то время, как гибли люди, — повторил он и погрузился в молчание.
Он сидел и, казалось, слушал самого себя, свои воспоминания. Я ждал. Его сердитое лицо постепенно смягчилось, и даже голос изменился.
— Господи, что это был за день! Мы потеряли больше половины наших машин. Их сбивали, словно сидящих уток. И я не смог вернуть их. Я не виню Элиа за это нервное расстройство. Слишком много людей умерло у него на руках.
Голос его становился все тише, глаза удалялись от меня все дальше и дальше. Он, видимо, даже забыл о моем присутствии и был в том краю, где умирали его парни, а он так и не умер.
— Черт с ним, — сказал он. — Я люблю Тома. Мы не были очень близки эти годы. Но он мой сын, и, хотя с ним трудно договориться, я люблю его.
— Я уверен в этом. Но вы, может быть, хотите от него больше, чем он может дать вам. Он не может вернуть вам ваших погибших летчиков.
Хиллман не понял меня. Он, казалось, зашел в тупик. Стальные глаза подернулись дымкой.
— Что вы сказали?
— Возможно, вы слишком много ждете от него.
— Каким образом?
— Оставим это, — сказал я.
Но Хиллмана это задело.
— Вы думаете, я хочу слишком многого? Я получил чертовски мало. А все это я предоставляю ему. — Он развел руками, как бы охватывая ими весь дом и все, что ему в нем принадлежало. — Он может взять себе, если это хоть как-то защитит его, последний цент, который у меня есть. Мы заберем его отсюда и уедем жить в другое место.
— Вы уезжаете, оставив себя во главе, мистер Хиллман. Так ничего не изменится.
— Изменится. — В голосе его прозвучали и фатализм, и вызов.
— Может быть. Давайте просчитаем вероятности. Единственным доказательством против него является нож, но, если подумать, и это очень сомнительно. Он наверняка не брал его с собой, когда вы отправили его в «Проклятую лагуну».
— Может быть, и брал. Я не обыскивал его.
— Готов держать пари, что они обыскивали.
Хиллман опять прищурил глаза, и они превратились в узенькие щелочки.
— Вы правы, Арчер. Когда он уходил, у него не было ножа. Я помню, что видел его после всего в тот же день.
— Где он был?
— В его комнате. В одном из ящиков письменного стола.
— И вы его оставили там?
— У меня не было причин не делать этого.
— Тогда любой человек, имеющий доступ в дом, мог забрать его?
— К несчастью, и Том тоже. Он мог пробраться сюда после того, как сбежал из школы.
— Но это также не исключает и Дика Леандро. Ему не надо пробираться, он ведь входит и выходит в любое время.
— Да. Но что это доказывает?
— Пока ничего, но, если мы соединим это с тем, что, возможно, именно его видели вчера вечером у «Барселоны», то появится повод для некоторых размышлений. И все-таки, знаете, в этой версии что-то пропущено. Равенство не равно.
— Дик никак не может быть этим пропущенным звеном, — сказал он поспешно.
— Почему вы так заботитесь о Дике?
— Я очень люблю его. А почему бы и нет? Он — очень приятный парень, в свое время я помог ему. Черт вас возьми, Арчер, — заговорил он искренне, — когда человек достигает определенного возраста, ему нужен кто-то, кому он мог бы передать свои знания или хотя бы часть их.
— Вы думаете также, что можно дать и деньги?
— Практически возможно и это. Это будет зависеть от Эллен. Основные деньги у нее. Но я могу заверить вас, что для Дика это ничего не значит.
— Это кое-что значит для любого из нас, и я думаю, что это много значит и для Дика.
— На чем основано ваше предположение?
— Он — приживал. Вы знаете, что это значит? Он живет на благодеяния других людей. Особенно ваши. Скажите мне вот что. Дик знал об инциденте с револьвером в комнате Тома?
— Да. Он был в то воскресное утро со мной. Он отвозил меня сначала к судье, потом домой.
— Он в курсе очень многих событий, — отметил я.
— Это естественно. Он практически член нашей семьи. Дело в том, что я ждал его сегодня к вечеру. — Он посмотрел на часы. — Но сейчас уже слишком поздно, десятый час.
— Вы не можете вызвать его сюда?
— Не на ночь глядя. И потом у меня вовсе нет желания брать себя в руки, чтобы появиться перед Диком.
Он робко посмотрел на меня. Тут-то он и раскрыл себя, свою суть. В нем жили два человека: тщеславный, никогда не забывающий о своем лице-маске, и второй — тайный, скрывающийся под этой маской и никогда из-под нее не появляющийся.
Он водворил на место свою серебряную гриву и пригладил ее руками.
— Ночь — это все, что мы имеем, — сказал я. — Утром к вам может нагрянуть Бастиан, шериф и, возможно, уголовная полиция. И вам не удастся отделаться от них, просто заявив, что вы не покупали ножа. Вам придется давать объяснения.
— Вы действительно думаете, что нож взял Дик?
— На мой взгляд, у нас больше оснований подозревать его, чем Тома.
— Хорошо, я позвоню ему. — Он подошел к телефону.
— Только не говорите, что ждете его. Он может все бросить и убежать.
— Естественно, не скажу. — Он набрал номер и стал ждать. Потом заговорил. Голос его приобрел другие краски, стал свежим и молодым. — Дик? Ты что-то говорил Эллен, что к вечеру появишься. Удивительно, что я должен ждать тебя... Я знаю, что поздно. Я волновался, здоров ли ты... Что беспокоит?.. Очень жаль. Слушай, почему бы тебе не приехать прямо сейчас? Вечером домой вернулся Том, разве это не прекрасно? Он хочет повидаться с тобой. И я, как обычно, буду рад видеть тебя... Нет, это не приказ... Прекрасно, я буду ждать.
Он повесил трубку.
— Что с ним случилось? — спросил я.
— Говорит, что плохо себя чувствует.
— Заболел?
— Нет, депрессия. Но он обрадовался, когда я ему сказал, что Том дома. Он скоро будет здесь.
— Хорошо. За это время я хотел бы поговорить с Томом.
Хиллман подошел и опять встал надо мной. В зеленом полусвете-полутьме я не мог как следует рассмотреть выражение его лица.
— До того, как вы поговорите с ним, я должен вам кое-что сказать.
Я ждал продолжения, но он молчал. Я спросил:
— Это о Томе?
— Это касается нас обоих.
Он смутился, но по-прежнему испытующе всматривался мне в лицо.
— С другой стороны, не думаю, что могу позволить себе так распуститься.
— Вы рискуете больше никогда не получить такой возможности, — сказал я, — до тех пор, пока вас не вынудят к этому. Думаю, что будет хуже.
— Здесь вы ошибаетесь. Никто этого не знает, кроме меня.
— Но это касается вас и Тома.
— Совершенно верно. Забудем об этом.
Он, однако, не хотел забывать, хотел раскрыть секрет, но так, чтобы не нести ответственности за то, что он рассказал. Он медлил, глядя на меня сверху вниз холодными стальными глазами.
Я подумал, что когда Хиллман говорил о своих чувствах к Тому, голос его звучал совершенно искренне. Возможно, эта искренность и есть недостающая часть равенства.
— Том действительно ваш сын? — спросил я.
С ответом он не замешкался.
— Да, моя собственная плоть и кровь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38