— Вы не решитесь, господин де Бланко, вы никогда не решитесь на это, ибо отдаете себе отчет, в каком сложном положении находитесь. Вы правы, полиция коррумпирована, Мегрэ — выдумка доброго и талантливого Сименона, вы правы, мы работаем хуже, чем преступники, но все-таки мы пока еще умеем охранять ключевых свидетелей. А вы свидетель именно такого рода.
— Господин инспектор Шор, вы были весьма любезны, советуя мне избрать верную линию поведения, благодарю вас сердечно. Но позвольте и мне дать вам совет: знайте, на кого можно замахиваться, а на кого рискованно. Не думайте, что ваша жизнь будет вне опасности, если вы и дальше станете заниматься правдоискательством.
— Вас уполномочили сказать мне это? Или вы сделали такого рода заявление по собственной инициативе, исходя из добрых ко мне чувств, господин де Бланко?
— Мне импонирует ваша манера поведения, господин инспектор. Вы очень смелый человек, но вы еще более беззащитны, чем я.
Де Бланко поднялся, сухо кивнул и пошел из кабинета. Шор остановил его.
— Господин де Бланко, для вашего сведения: человек, назвавший себя Роберто, да, да, тот самый, который советовал вам не влезать во все это дело, прилетел сюда из Палермо, он, сдается мне, из семьи Дона Валлоне, из их группы влияния. Вам это известно?
— Нет, мне это не было известно.
— Можете использовать мою информацию в ваших целях, господин де Бланко, фрау Дорн великолепно владеет итальянским, она поможет вам в доверительной беседе с Доном Валлоне, если вы на нее решитесь.
29
14.10.83 (17 часов 27 минут)
Советник посольства по вопросам культуры был, как всегда, дружелюбен.
— Мистер Степанов, я думаю, ответ из столицы придет с часу на час, у вас нет никаких оснований для беспокойства, можете покупать билет, надеюсь, вы с пользой проведете время в Шёнёф, согласитесь, я и так пошел на нарушение всех норм, ведь гражданам вашего блока надо ждать ответа из министерства иностранных дел две недели, я же взял на себя смелость, и мне приятно было это сделать для вас…
Степанов испытывал усталость, когда ему приходилось посещать консульства, заполнять три анкеты, бежать в универмаг, чтобы сфотографироваться в цветном автомате; он обычно ходил без галстука, дипломаты — люди вежливые, замечаний не делали, но кряхтели, обрезая маленькие портретики, о чем-то переговариваясь друг с другом явно осуждающе; он уже привык к тому, что ему приходилось платить за телеграммы, которые отправляли консульские работники в министерства, мотивируя это необходимостью убыстрить выдачу визы; привык к тому, что надо искать среди знакомых тех, кто знал кого-то в посольстве, звонить, объясняя цель поездки, просить поднажать, замолвить слово; с тех пор, как он начал много путешествовать, все это стало бытом, но таким, привыкнуть к которому не дано — и унизительно, и по нервам бьет.
Положив трубку, он отчего-то вспомнил выездной секретариат российского писательского Союза, когда один из правдолюбцев обрушился с трибуны — это было в Волгограде — на тех руководителей хозяйств, кто в своей практике пользуется «отвратительным, не нашим правилом»: «Хочешь жить — умей вертеться». А потом писателей пригласили в замечательный совхоз между Волгой и Доном. Директор водил гостей по усадьбе; все восторгались прекрасными домами, крытыми оцинкованным железом ("Товар фондовый, — посмеиваясь, удивлялся директор, — как попал к нам, неизвестно; в конституции записано «можно», а на словах больше предпочитают «нельзя»; у нас прибыль хорошая, хотели открыть музыкальную школу, договорился с пенсионерами, педагогами из города, те согласились приехать, обратился наверх — «нельзя»; хотели открыть клинику, нашли пенсионеров врачей, на общем собрании решили построить им квартирку при новой больнице, поехал в город — «нельзя»!).
А потом директор привел писателей в огромный транспортный парк, представил гостям маленького голубоглазого, очень быстрого человека, оглядел его любовно и сказал: "Это наш транспортный гений. Если бы не он, все планы бы завалили. Истинный талант, живет по замечательному принципу «время — деньги» или же, на наш манер: «Хочешь жить — умей вертеться».
Правдолюбец, сторонник степенности, враг шустрости смущенно улыбался, пожимая плечами. «И сюда проникла зараза».
…Степанов научился «вертеться», когда путешествовал по миру; первый раз он столкнулся с такого рода необходимостью, когда ему надо было попасть на антифашистский съезд писателей в Латинской Америке, а лететь туда можно было только через Париж, на «Эр Франс». Французы тянули с визой; тогда он купил билет, сел на самолет и в аэропорту Орли получил без всякого труда (экономика диктует свои законы политике, «Эр Франс» нужны перевозки, компанию не интересует партийная принадлежность того, кто платит деньги за билет, компанию интересует профит, иначе будет забастовка, нестабильность, кризис) транзитную визу на семьдесят два часа, ибо пассажир должен иметь гарантированную возможность состыковать свои рейсы. Однако же самолета в Буэнос-Айрес не было, точнее, все места проданы, и Степанов отправился в городской полицейский комиссариат, заполнил обязательные анкеты, представил три фотографии и получил вид на жительство. Он мог теперь провести здесь месяц; улетел, впрочем, через пять дней, как только подошла очередь на рейс…
Сегодня он тоже вертелся достаточно долго, пока наконец не вышел на Жюля Вернье, профессора экономики, который занимался проблемами биржи; знал, как говорили, все обо всех финансистах; напрямую к нему позвонить нельзя было; на Западе люди весьма подозрительно, а порою со страхом относятся к тем, кто прилетел из Москвы, нужен гарант, личные связи, будь они трижды неладны, а, впрочем, нечего бурчать на самого себя и на весь мир, мы же уговорились: «Хочешь жить — умей вертеться…»
В отличие от Москвы здесь, как правило, встречи с иностранцами назначали не дома, а на службе или же в кафе, за стаканом минеральной воды, в том случае, понятно, если собеседник не был фирмач, который угощает обедом, но при этом берет у официанта счет, который оплачивает ему компания; всякий перспективный контакт стоит того, чтобы выставить бутылку вина, кусок мяса и салат, в будущем может окупиться сторицей.
…Жюль Вернье оказался маленьким лысым толстяком, страдающим одышкой; по-английски он говорил с чудовищным, явно не французским акцентом и до того правильно, что Степанов только диву давался такому разобщению фонетики и морфологии.
— Мистер Степанов, мне объяснили предмет вашего интереса. Вы нащупали одну из самых интересных тем мировой литературы; если вы сможете понять причинность связей, историю и будущее, сопряжение золота с политикой, вы напишете поразительную книгу.
Он достал дешевую сигару, откусил кончик, сплюнул, поморщился; Степанов обратил внимание на зубы профессора, они были темно-желтыми, как у старого-престарого коня; отхлебнул минеральной воды и утверждающе поинтересовался:
— Вы уже ужинали?
— Да. А вы?
— Я не ужинаю. Иначе лопнет брюхо, я толстею по неделям, не то что по месяцам, хотя стараюсь ограничивать себя в еде.
— Французы — страшные антикитайцы, — улыбнулся Степанов. — Те предлагают ужин отдать врагу, а вы предпочитаете поесть на ночь…
— Животные спят после еды, отчего же не следовать естеству? — Профессор пожал покатыми, округлыми плечами и тяжело, с хрипом закашлялся, затянулся сухим сигарным дымом.
— Вы предпочитаете телевизионное шоу «Спрашивайте — постараемся ответить».
— Поначалу введите, пожалуйста, в существо проблемы.
— Извольте… Итак, что такое биржа? Когда задумана? Кем? Отчего? Началась, полагаю я, с того, что голландцы научились выращивать такие тюльпаны, каких не знал мир. Красотою надо дорожить — то есть продавать по самой высокой ставке. И вот в Амстердаме в тысяча шестьсот сороковом году, кажется, появилась биржа тюльпанов, да, да, именно так. Ее создание было продиктовано чисто человеческой потребностью в гарантии, хоть какой-то, сугубо относительной, но тем не менее гарантии, без которой немыслимо экономическое развитие общества. Я, Питер ван дер Гроот или же Матильда Нилестроль, или же черт с дьяволом, выращиваю тюльпаны, я должен быть уверен, что мой труд не пропадет даром, я должен знать, что продам мои тюльпаны по заранее зафиксированной цене и цена эта, что бы ни случилось, не упадет к тому моменту, когда мои тюльпаны вырастут. Сколько бы тюльпанов ни произвел мой сосед, я убежден, что договор, заключенный на бирже, гарантирует хлеб и кров мне и моей семье. Следовательно, по первоначальному замыслу, биржа была местом сделки не на произведенный товар, но на обязательство произвести товар. И ту биржу я считал и продолжаю считать разумным инструментом хозяйствования… Однако биржа в Голландии сложилась не сразу, это не было изобретением гения от экономики, это был поиск тяжкий и рискованный, потому что в течение тридцати лет спекулянты взвинчивали цены до тысячи процентов за одну луковицу; тюльпаны приводили страну на грань бунта, экономического краха, гражданской войны… Впрочем, нет, тогда, как и сейчас, в Нидерландах нет граждан, там были и есть подданные… Но в Голландии уже в то время существовал первый в мире банк векселей, были пущены в обращение первые акции Нидерландской ост-индской компании, то есть там существовали экономические предпосылки для упорядочения хаоса торга… Смысл акций этой компании заключался в том, чтобы производители и спекулянты не следовали за скачками цен, не зависели от жуликов; заранее оговаривалась твердая цена, я же говорю, начиналось все во благо прогресса. Если хотите, тюльпановая биржа была неким планирующим органом на товар — впрок, на определенный период… Я также могу считать разумной Чикагскую и Нью-Йоркскую биржи, созданные в середине прошлого века, это были целенаправленные биржи — зерно и скот… Тут уже, однако, смысл заключался не в гарантии цены, а в логике ценообразования. Отсюда цена на хлеб и мясо навязывалась миру; знаете ли, американский менталитет, страсть к первооткрывательству, желание доминировать везде и во всем… Но тогда цены образовывать было легче, на земле жил всего один миллиард людей, а ныне каждые пять дней рождается больше миллиона. За последние полстолетия, кстати говоря, человечество получило такой объем знаний, который был накоплен им за предыдущую тысячу лет. Но это так, заметки на полях, нотабене… Вопрос заключается в том, к чему мы пришли ныне. В чем смысл сегодняшней биржи? Ее теперешний смысл ужасен, ибо это продажа бумаг… Запомните, пожалуйста, расхожий термин нынешней биржи «комодити»… Знаете, что это такое?
— Серия товаров? — спросил Степанов.
Вернье отхлебнул воды, глаза его сделались колючими.
— Мне сказали, что вы полный профан в биржевых делах… Видимо, что-то вы все же знаете, если вам знакомо понятие «комодити»… Может, вы и про тюльпановую биржу знали раньше?
Степанов легко солгал:
— А вот про это я услышал впервые.
— Так вот, ныне биржи продают «комодити», это благословенная биржей спекуляция, хуже, чем спекуляция, это смертельный покер — либо миллион, либо пуля, которую надо пустить себе в лоб, если проиграл ставку. В восьмидесятом году нынешнего века реального золота, которое можно было купить и продать, существовало что-то около тысячи шестисот тонн, а на биржах Лондона, Штатов и в Цюрихе «комодити» на золото было куплено на восемьдесят тысяч тонн, можете себе представить?! Таким образом, биржа ныне стала местом, где проходит купля и продажа бумаг, то есть несуществующего! Если раньше производитель тюльпанов страховал свой труд у серьезных торговцев, то ныне между садоводом и тем, кто финансирует производство, стоит от двадцати до сорока посредников, то есть, пока товар идет от производителя к потребителю, цена на него возрастает от двадцати до сорока процентов — по количеству спекулянтов-прилипал, играющих на бирже… Вам это внове?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71