— Нет, нет, со мною все хорошо.
— Эсперанса готовит на обед худиа, твою любимую… И будет кусок хорошего мяса, ты, надеюсь, приедешь вовремя?
— Непременно, — ответил Прадо. — Я обязательно приеду, мамочка, до свиданья, родная…
— Что с тобой, Энрике? У тебя плохой голос…
— Нет, нет, я немного устал, это пройдет, ты же знаешь, у меня так бывает…
Он положил трубку, посмотрел на потного толстяка в мятом костюме и огромных черных ботинках, медленно поднялся.
— Делайте ваше дело, только позвольте мне помолиться перед тем, как все кончится.
— Все только начинается, мистер Прадо, — сказал Джеймс Боу. — Позвольте представиться: я защищаю интересы тех, кто стремится к тому, чтобы Гаривас стал стабильным, динамически развивающимся государством, сориентированным на постоянно дружественные отношения с Соединенными Штатами…
— И поэтому, — Прадо кивнул на усатого, — убивают Санчеса?
— Именно так, — вздохнул Боу. — Но делают это не из жажды крови, а для того лишь, чтобы в кресло премьер-министра сел компетентный человек, технократ, способный жить не лозунгом или отвлеченной идеей, но холодным расчетом, который прежде всего угоден несчастному, полуголодному, неграмотному народу… Таким человеком мы считаем вас, мистер Прадо…
— Что?! Как вы смеете обращаться ко мне с этим предложением?! Кончайте ваше дело! Пусть эти дубины стреляют в меня! Я не боюсь смерти! Я боюсь позора!
— Все боятся позора, мистер Прадо, — по-прежнему спокойно, отдуваясь, без всякого выражения согласился Боу, — особенно испанцы, люди, свихнувшиеся на кодексе чести, истинные кабальеро… У нас остались считанные минуты, мистер Прадо, нужно договориться, потом мы передадим вам текст речи для выступления по телевидению, надо прочитать его несколько раз, чтобы выступать без бумажки…
— Я сказал, — повторил Прадо, — кончайте! Я не боюсь смерти! Я не из породы продажных шлюх!
Он сказал это по-английски; Прадо учился в Далласе, по акценту понял, что толстяк оттуда, южанин; трое вышли; толстяк отошел к окну, взял с подоконника тонкий, тисненой кожи «дипломат», открыл его, достал папочку, начал неторопливо листать бумаги, рассеянно закурил, поманил Прадо, кивнул на толстый, черного дуба подоконник; тот сел, толстяк опустился рядом, ткнул пальцем в страницы.
— Тут материалы, которые мы собирали на вас последние два месяца, мистер Прадо… Вы сказали, что боитесь позора… Я верю. Вас никто не собирается убивать, потому что вы не угрожаете нам, в вас нет честолюбивых амбиций вождя нации, вы действительно технократ, а не идеолог… Если вы откажетесь от нашего предложения, мы позволим вам уехать домой, жена готовит вам худиа, мама, кстати, забыла сказать, что прекрасный суп «касуэла» уже стоит в духовке, вы любите «касуэлу», обычно по субботам вы ходили в кабак «Лос пачолес» в Далласе к Дону Хоакину именно для того, чтобы откушать «касуэлу», до того как… Словом, вы вернетесь домой, у нас есть выбор, мистер Прадо, у нас есть три кандидата на пост премьера, и они дали уже согласие, они ждут в соседней комнате… И если кто-то из них решит по прошествии недель или месяцев привлечь вас к суду, это их дело, мы не станем мешать…
— Меня не за что привлекать к суду, я ни в чем не виноват…
— Мистер Прадо, каждый человек на этой грешной земле в чем-то виноват… Каждый… Без исключения… Меня, например, можно посадить на электрический стул, если поднять по дням всю мою жизнь, хотя я не брал взяток, не грабил банки, не насиловал девок, не бандитствовал на дорогах и не убивал министров… Но я жил и действовал, мистер Прадо, а жизнь — это преступление, я уже не говорю о жизни, полной активных поступков… Вы, например, перестали ходить к Дону Хоакину после того, как его дочь Хосефина сделала от вас аборт, но доктор оказался малокомпетентным и женщина стала инвалидом — бесплодие, нарушение циклов и прочие бабские неприятности… Вы думаете, Дон Хоакин забыл об этом? Он помнит, — толстяк снова ткнул указательным пальцем в сколотые страницы, что лежали у него на коленях. — Он с радостью даст хоть завтра свои показания против того, кто совратил его дочь… Вы говорите, что страшитесь позора… Я верю вам… — Боу пролистал несколько страниц, демонстративно слюнявя толстый, словно обрубленный указательный палец. — Вот, смотрите, мистер Прадо, это показание главного механика гаривасской электростанции… Вы же работали там директором, когда вернулись с дипломом инженера из Штатов, не так ли? Помните Хаиме Оярсабаля? Вами двигали благие порывы, вам хотелось дать рабочим премию к рождеству, но денег не было и вы пошли на то, чтобы вместе с Оярсабалем остановить два агрегата, дав ложные показания, что случилась авария и необходимо поставить рабочих на ночную смену, дабы не оставить город без света… А внеурочная ночная смена оплачивается в два раза выше, и за это рабочим полагается премия… Но и вам в том числе… А вы от нее не отказались… Я понимаю, мистер Прадо, вами двигали благие порывы, вы не могли отказаться, иначе бы подвели других, беззаконие порождает жульничество, но ведь это не довод в судебном заседании, это эмоции, а трибунал их не исследует, да и суд присяжных вряд ли стал бы копаться в этом… Незаконные деньги, и все тут! Или вот… — он снова полистал страницы. — Смотрите… Когда три месяца назад вы отправились в Милан для переговоров с Грацио, правительство выделило вам средства… По статьям… На телефонные переговоры, отель, транспортные средства, на представительские — надо же было устраивать коктейли и приемы… Ваш секретарь Габриэль Пратт дал вам расчет, на коктейли не хватало. И вы своей рукою, без согласования с правительством санкционировали мелкое жульничество: попросили одного из помощников Грацио, мистера де Бланко, взять на себя оплату отеля, но оставить счета вам и на эти деньги устроили прием… Я понимаю, что вы не положили себе в карман эти несчастные три тысячи долларов, я-то понимаю, что вы решились на это во имя дела, во имя того, чтобы прошел энергопроект Санчеса, но трибунал будет рассматривать документы и свидетельские показания, понимаете? Вот, мистер де Бланко показал, — ткнул Боу в страницу, — что он выписал чек за проживание вашей делегации в отеле… А это копии отчета, в котором вы подписали подлинность трат за отель из средств, отпущенных кабинетом… Ну, разве это не позор? Читать дальше?
— Фу, какая мерзкая грязь…
— Разве это грязь? Я не читаю вам других документов, мистер Прадо… Человек беспамятен, он отторгает в прошлое то, что ему неугодно или стыдно хранить в сердце… Я ж не привожу записи ваших бесед в кровати с женой… Каждый возбуждается по-своему, у всех у нас рыльце в пушку, но ведь не пойман — не вор, а если и этот ваш шепот сделать достоянием гласности? Дать прослушать трибуналу — а уж он-то прокрутит это по национальному радио, вот, мол, кто нами правил, — каково будет вашей маме? Детям? Той же жене…
— Дайте пистолет, — крикнул Прадо. — Я сам сделаю то, что надлежит мне сделать в такой ситуации…
— Вы не сделаете этого, — убежденно сказал Джеймс Боу. — Во-первых, если вы произнесли слово «ситуация», значит, в вас по-прежнему живет логик, а не министр Санчеса… Во-вторых, когда ваш друг по колледжу Ромуло Батекур публично ударил вас по лицу за то, что вы отбили у него Магдалену, вы ведь не ответили ему…
Боу отошел к стене, где висела картина — сине-черная абстракция, стремительные, рвущиеся линии, чем-то похоже на ночную грозу в тропиках над океаном, — нажал своим нездорово толстым пальцем на раму, поманил Прадо; тот поднялся с подоконника и, ощущая ненависть к себе, приблизился к толстяку.
— Смотрите, — Боу кивнул на маленький глазок, открывшийся в холсте. — Там ваши знакомые, смотрите же…
И Прадо посмотрел.
В холле, почти таком же, как этот, где он только что перестал быть прежним Прадо, а сделался пустым, не ощущающим самого себя, разбитым, с дрожью в ватных ногах существом, сидели помощник Санчеса по связям с прессой капитан Гутиерес, министр продовольствия Эухенио и заместитель министра финансов Адольфо; они о чем-то быстро говорили, и, хотя лица их были бледны, они улыбались порою, жестикулировали, как живые люди; ни в одном из них не было видно слома, следов пыток, борьбы…
Прадо не смог сдержать слез, силы покинули его, и он тяжело обрушился на пол, выложенный сине-белыми изразцами, какими обычно украшают маленькие дворики в Андалузии, особенно в Севилье, по дороге к морю, к Малаге…
88
26.10.83 (18 часов 33 минуты)
— Я попробую положить «девятый» от борта налево в угол, — сказал Санчес. — Как ты относишься к этому, вьехо?
— Отрицательно… Я почему-то думаю, что ты не положишь этот шар, Малыш. Знаешь, я однажды играл с русским поэтом Маякосски в Мехико, он приехал туда в двадцать пятом… Не помню точно, может, в двадцать седьмом году… Он революционер, но играл очень хорошо и однажды засадил вот такой же шар… Только очень долго мелил кий перед каждым ударом… Знаешь, он так смешно выцеливал шар… Выставлял нижнюю челюсть, она у него была тяжелая, сильная, не то что у тебя… И еще очень коротко стриженный. Ну, ладно, бей, я помолчу…
Санчес промазал, сделал подставку; «одиннадцатый» стал на удар.
— Ну, что, Малыш, конец тебе? — вздохнул Рамирес. — Такого игроки не прощают… Могу пощадить, если велишь взять Пепе солистом…
— Я, наверное, не успею его послушать сегодня, вьехо, — ответил Санчес. — Давай обставляй меня, и я поеду… Много дел…
— Он сейчас должен быть здесь…
— Тогда не торопись меня облапошивать, — вздохнул Санчес.
— Проигрывать — даже тебе — обидно.
Старик собрался перед ударом, рука перестала трястись, глаз сделался беличьим, чистая бусинка; кляц; шар лег, словно в масло.
— Видишь, как надо бить, — сказал Рамирес. — Учись, пока я живой. Хочешь, чтобы я включил ящик? Утром дикторы объявили, что будет выступать твой министр Лопес…
— Я могу тебе сказать, о чем он будет говорить на телевидении, — Санчес пожал плечами.
— Он действительно против тебя, как говорят люди?
— Какие люди так говорят? Где? В этом вашем клубе?
— И не только. В кафе на Пласа де Хинос тоже говорят так… А там собираются шоферы и грузчики, они не вхожи сюда…
— Ну, а ты как думаешь?
— Сначала я положу «седьмой» в середину одним касанием, очень красиво, отведу свой для удара по «десятому», а потом отвечу тебе, седой Малыш…
Он положил шар, отвел свой на новый удар и полез за сигарой.
— Хочешь? — спросил он Санчеса. — У меня еще три штуки, очень хороший табак, я полощу им рот, укрепляю десны… Я думаю, Малыш, сейчас начался такой бардак, что разобраться ни в чем нельзя, но ведь, если много говорят, значит, есть что-то…
— Когда есть, вьехо, как правило, никто никому ничего не говорит…
— Это у янки или немцев, они другие, северные, у них кровь тише течет, а мы южные, у нас что на сердце, то на языке… Я когда-то играл с людьми, которые воевали против Франко… Они говорили, что им было все известно в окопах о том, какие дела творятся в Мадриде… Там же были анархисты, коммунисты, республиканцы, поумовцы. Все дрались за свое, и еще за неделю до того, как менялось правительство, люди знали имена новых министров…
— А в Чили ничего не знали, вьехо…
— Это точно, — согласился старик, — там Пиночет стоял на трибуне рядом с Альенде, там все было тихо, только богатые бабы ходили с кастрюлями по улицам… У нас тоже пойдут, говядина снова подскочила в цене…
— Кто у нас ест ее? — Санчес пожал плечами. — Ты? Так ты игрок. А грузчик?
— Тот, который умеет воровать, ест… Малыш, я тебя люблю, ты очень добрый, разве допустимо быть добрым правителем, так не бывает, может, тебе пришло время стукнуть кулаком по столу, а?
— Это теперь не страшно, все стали смелые, вьехо, мы же отменили беззаконие, теперь никто ничего не боится, понимаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71