— Хотя я, не скрою, являюсь противником любой революции, кроме американской, но тем не менее, господин Лопес, меня воодушевляет динамика вашего развития и то чувство стабильности, которое я здесь ощущаю… Не вижу поэтому оснований для того, чтобы хоть в какой-то мере бойкотировать деятельность вашего министра финансов… Думаю, коллеги по наблюдательному совету нашего концерна поддержат мое предложение пойти навстречу вашим предложениям…
— Ну что ж, — сухо усмехнулся майор Лопес, — если они поддержат вас и ссудят нас займом, республика позволит им жить здесь, на берегу, как они того захотят… В роскоши — так в роскоши…
Дигон пожевал губами.
— В какой-то книжке, мне сдается, переводной, я прочитал любопытный анекдот о моем юном друге Дэйве Рокфеллере… Будто бы он вспомнил, что в одной из соседних с вами стран его дед купил пару миль хорошего пляжа и дворец восемнадцатого века… Дэйв отправил туда несколько своих помощников — цент любит счет, с него начинается доллар…
Лопес резко заметил:
— Две мили нашего побережья меряют не центом, мистер Дигон, а миллионом…
— Для Рокфеллера миллион и есть цент, — улыбнулся Дигон. — Так вот, его люди прибыли на двух вертолетах, увидели причудливый замок, пальмы на песчаном берегу, банановые рощи, вызвали управляющего и сказали: «Через неделю сюда прилетит большой босс. Поэтому, пожалуйста, снесите этот помпезный замок, мы пришлем строителей, и они сделают небольшой двухэтажный коттедж с хорошим бассейном, бомбоубежищем и радиоцентром; босс не любит пальм, надо засадить два километра крымской сосной. Песок следует посыпать красной галькой Средиземноморья, это мы доставим на самолетах… Теперь так, — продолжил самый доверенный помощник Рокфеллера, — какое созвездие появляется над домом, если сесть на пляже, опереться руками о землю и задрать голову?» Управляющий ответил, недоумевая: «Мне кажется, Южный Крест или что-то в этом роде». А помощник, посмотрев в свою записную книжку, отрезал: «Нет, он не любит это созвездие, пожалуйста, сделайте так, чтобы над головой у него был Козерог, мы уплатим любые деньги…» Через неделю прилетел Дэйв, вышел из своего сверхмощного вертолета — в поношенных белых джинсах, стоптанных кедах марки «пума» и стираной фланелевой рубашке, — прошелся по берегу океана, усыпанного красной средиземноморской галькой, глубоко вдохнул сухой сосновый воздух, какой бывает, наверно, только в Крыму, сел, задрал голову, спросил управляющего, какая звезда загорается здесь в полночь, выслушал ответ, что тут появится Козерог, вздохнул горестно и направился в свой небольшой двухэтажный коттедж, бросив на ходу: «Какая благодать, боже ты мой! Жить бы здесь и думать о вечности… Кому нужны эти проклятые деньги?! А мы их все делаем и делаем… Для чего?!»
Начальник генерального штаба Диас рассмеялся; посол Никльберг взял его под руку и увлек к столику, на котором стояли бутылки с легким розовым вином, привезенным с юга Франции; полковник Диас понял, что его ловко понудили оставить своего министра с глазу на глаз с Дигоном; он не хотел этого, однако не вырываться же.
Взяв майора Лопеса под руку, Дигон заговорил быстро, но не частя, так, чтобы каждое слово было литым:
— Если вы сможете взять власть и я буду осведомлен о точной дате, когда это произойдет, вы станете самым богатым человеком Латинской Америки, ибо я знаю биржу, цены на бобы какао и понимаю силу армии. Пусть в Нью-Йорк перебежит ваш человек, пусть он станет изменником — через него и его цепь я смогу координировать все наши шаги в будущем.
Дигон почувствовал, как закаменела рука майора, нажал:
— Детали обговорит ваш друг Луис, вы же верите ему, не так ли? Мне нужен определенный ответ, причем сейчас, здесь, иначе я продам это бунгало и считайте, что нашего разговора в природе не было.
— Когда бы вам хотелось видеть здесь перемены?
— Через пять месяцев. Я жду ответа, потому что времени у нас в обрез, дольше оставаться одним — значит, навлечь на вас подозрения…
— Хорошо, я обговорю детали с Луисом.
— Тогда я пускаю в дело на бирже для начала миллионов сто, чтобы повалить цену на какао-бобы. Я должен быть уверен, что, когда к власти придете вы, ваша цена будет ниже, я выброшу на рынок скупленные акции, а вы на этом получите не менее двадцати пяти миллионов. О'кэй?
Плечо Лопеса расслабилось, мышцы правой руки сделались дряблыми, и, усмехнувшись чему-то, он ответил:
— О'кэй.
— Скажите Луису, куда перевести первый взнос, — закончил Дигон и, отпустив руку Лопеса, заторопился к полковнику Диасу и послу Никльбергу, начав на ходу еще рассказывать им смешную историю про скаредность Моргана-младшего.
Рассказывая, Дигон только два раза мельком глянул на ладную фигуру министра обороны, который сухо разговаривал с военным атташе США; отдал должное манере этого майора конспирировать, точно выстраивать линию поведения с разными представителями разных концепций северного соседа. «Чего-чего, а концепций у нас хоть отбавляй», — успел подумать Дигон, переходя к завершающей, самой смешной части своей новеллы; у него был набор такого рода новелл, проверенных в его особом бюро «психологических разработок»; он заранее знал, о чем говорить с азиатами, европейцами, латиноамериканцами; был утвержден также и набор рекомендаций для бесед на приемах, в самолетах, накануне заключения сделки, при первом зондаже, после того, как партнер сломлен, во время острого душевного криза у человека, принужденного — во имя интересов концерна — преступить черту закона; впрочем, Дигон никогда не следовал рекомендациям слепо: заметив неловкость в беседе с контрагентом, магнат тут же ломал схему, которую ему заранее готовили помощники, и легко шел на экспромт. В данном случае, однако, он отдал должное Бэйзилу, Маку и Кроми, которые исследовали майора Лопеса последние три недели самым тщательным образом; поначалу Дигон возражал против той жесткой схемы, которую предложил его штаб; парни настаивали на своей правоте; Дигон уступал нехотя: «Вы предлагаете говорить с ним так, будто он прагматичный ирландец из Бостона или быстрый нью-йоркский еврей, принявший англиканство еще в прошлом веке! Но ведь он испанец! Может впасть в амбицию — и делу конец». Ему возражали: «Лопес — выпускник Вест-Пойнта, прожил среди наших „зеленых беретов“ четыре года, он сделал ставку на премьера Санчеса, поняв, что к власти можно прийти только на гребне левого или хотя бы центристского движения; ничто иное не возможно на том континенте, где столь сильны антипатии к северному соседу; в бизнесе, в своем тайном бизнесе, он ведет себя, как прагматичный ирландец и быстрый нью-йоркский еврей одновременно, а конспирирует эту свою деятельность подобно супер-агенту ЦРУ. Он понимает, что мы знаем про него то, что нам надлежит знать, и поэтому хочет разговора скорого и предметного». — «А если фыркнет? — спросил тогда Дигон. — Возможность дела улетучится как дым, а мы на грани самого великого предприятия из тех, какие концерн проводил за последние годы. Обидно». — «Не фыркнет, — ответил Кроми. — Всю ответственность мы берем на себя. Лопес знает, что его заместитель по военно-воздушным силам пытается наладить контакты с государственным департаментом, он умеет считать возможности».
38
16.10.83 (23 часа 21 минута)
Сенатор Эдвардс прилетел в Гаривас на рейсе «Эр Франс» с частным визитом; от пресс-конференции отказался, хотя в аэропорту его ждали более сорока журналистов.
— Пока еще не о чем беседовать, друзья, — улыбнулся сенатор. — О том, какой вкус у манго, говорят после того, как его отведают.
Он приехал в отель «Шератон», принял душ, позвонил в Вашингтон; секретарь рассказала о последних новостях; потом поговорил с сыном, а уже после этого устроился возле телефона в мягком кресле, ожидая, когда с ним свяжется Санчес, — только ради этого он и оказался здесь.
Санчес позвонил, как об этом было заранее договорено, в полночь, сказал, что машина отправлена, можно спускаться, у выхода сенатора встретят.
Они увиделись через полчаса в загородной резиденции правительства, на берегу океана.
Знакомство Эдвардса и Санчеса, однако, началось не сегодня, а четыре года назад, когда молодой выпускник Боннского университета Санчес, возвращаясь на родину, сделал остановку в Вашингтоне. Он позвонил в сенат, в секретариат Эдвардса, представился и попросил о встрече. Эдвардс, загруженный делами сверх меры, вряд ли выбрал бы время для безвестного Мигеля Санчеса, но накануне во всех газетах Штатов были опубликованы сообщения о том, что гаривасский диктатор расстрелял двенадцать профессоров, обратившихся с призывом о либерализации режима и проведении муниципальных выборов.
Эдвардс передал секретарю, что он готов принять мистера Санчеса от семнадцати до семнадцати десяти; Санчес приехал загодя, походил по длинным коридорам сената, вдыхая сладкий воздух капитолийской свободы, без трех минут пять вошел в приемную; там было полно народу; двое сыновей Эдвардса в спортивных, довольно заношенных костюмах разбирали корреспонденцию; секретарь, на столе которой стояла бронзовая табличка с одним лишь словом «смайл», отвечала на бесконечные звонки стандартно учтивым вопросом:
— Мэй ай хэлп ю?
И при этом строго следовала указанию, отчеканенному на бронзовой табличке, постоянно, совсем не деланно улыбаясь тем, с кем говорила, и каждому, кто заглядывал в комнату.
— Я Санчес, — представился Мигель, — сенатор назначил мне встречу.
— О да, мистер Санчес, он вас ждет, пожалуйста, проходите.
Кабинет был не очень большой, похож на декорацию из американских фильмов, где рассказывалось о банде богатых злодеев, противостоящем им бедном прокуроре и покровительствующем правде сенаторе; старинная мебель, фотографии с дарственными надписями, вполне домашние шторы на широком окне, закрытом металлическими жалюзи, и множество книг в застекленном шкафу — в основном, по вопросам права и истории.
Эдвардс улыбнулся своей обычной белозубой улыбкой, пошел навстречу Санчесу, резко тряхнул его руку, предложил сесть, осведомился о профессии гостя, намерениях и цели визита в Штаты; Санчес ответил, что он правовед, мечтает свергнуть диктатора в Гаривасе и хочет просить сенатора оказать ему и его друзьям помощь в этом нелегком деле.
Эдвардс был осторожным прагматиком, и такой предельной открытости ему не приходилось встречать с той поры, как он вышел из колледжа.
— Я уложусь в шесть минут, сенатор, — продолжал между тем Санчес. — Передам вам список всех тех, кто томится в тюрьмах и концлагерях, скорбный лист, куда занесены фамилии расстрелянных без суда и следствия за то лишь, что они имели свою точку зрения на происходящее, я оставлю вам документы об уровне детской смертности, о количестве начальных школ в стране и коек в трех больницах. Вам, видимо, известно, что хранение такого рода данных карается в Гаривасе двадцатипятилетней каторгой; распространение расстрелом, так что просил бы предупредить ваших сотрудников, которые, возможно, решат перепроверить мои материалы, чтобы не ссылались на меня, ибо моя гибель будет означать крах движения в стране…
Они беседовали сорок девять минут; через два месяца после этой встречи Эдвардс выступил в телевизионной передаче компании Си-би-эс и обвинил администрацию в том, что она поддерживает «откровенно фашистский режим, глава которого называет себя самым близким другом Соединенных Штатов. Назовите мне своих друзей, и я скажу, кто вы, гласит мудрость древних; это позор двадцатого века — кровавая, слепая тирания, боящаяся правды и мысли, провозглашающая себя при этом „самым надежным партнером североатлантического сообщества в борьбе против сил агрессии и зла“. То, что мы поддерживаем дипломатические отношения с этим режимом, то, что там есть наши советники, то, что полиция диктатора вооружена нашими автоматами и минометами, а повстанцев расстреливают с „фантомов“, отправленных нашими ВВС, недопустимо и безрассудно, бросает пятно позора на демократию».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71