Он же тогда был боссом актерской гильдии Штатов, отстаивал чистоту искусства, топтал кремлевских агентов вроде Чаплина, Брехта и Артура Миллера…
Фрэнк По покачал головою, вздохнув.
— На одном полюсе шеф, который требует беспощадности, на другом — вы, его полная противоположность… Я попал в сложный переплет, Нелсон.
— Это прекрасный переплет, Фрэнк, вам можно позавидовать, есть поле для маневра, будете метаться между разностью полюсов, это придает нужную скорость мысли… Где можно, поддержу я, когда понадобится, поплачетесь шефу, он любит, когда плачутся, они ж так слезливы, эти мумии, обожают исповеди… Только не признавайтесь ему, если трахнете какую-нибудь смазливую левачку. Эмансипация, феминизм и так далее, он вам этого не простит, он, по-моему, ни разу не изменил жене, потому что зоологически боится своей грымзы и рыдает во время воскресных проповедей, чертов пуританин… Так что смелость, Фрэнк, смелость, только смелость… А еще доброжелательность к тем, кого мы пока что называем противником… И риск… Никогда не бойтесь рисковать, победителя не судят… Чем больше друзей вы заимеете среди левых, тем больше станут вас ценить в Лэнгли, это уж поверьте… Самое главное — доказать свою компетентность… Потом придет пора диктовать свои условия тем, кто сменит нашего с вами старого дурня… А теперь скажите мне правду: вы понимаете, что наша страна в кризисе, что переживает очень трудную пору?
Фрэнк По ответил не сразу, лицо его напряглось.
— Умный человек, видимо, отделался бы шуткой, а я еще молодой, поэтому я готов согласиться с вами — да, страна действительно переживает тяжкое время…
Шеф отдела Дик Лоббс прослушал запись разговора с Фрэнком По, сделанную Перифуа-младшим в машине, поднял глаза на своего заместителя и погрозил ему пальцем…
— Ну, ладно, пусть я «старый дурень», хорошо, но то, что моя Патрисия — грымза, этого я вам не прощу…
Он подвинул Перифуа чашку с крепким китайским чаем и, помолчав, заметил:
— Я думаю, этот самый По втянется, парень думающий… Пусть считает себя идеологом… Потом пройдет крещение на деле; если выдержит, будет толк, у него глаза умные, и еще я вижу в нем пристальность… Истинным разведчиком, которого можно двигать в верхние этажи Лэнгли, может быть тот, кто сумел отринуть друга во имя нашего дела… Надеюсь, после вашего напутствия он бесстрашно обзаведется друзьями среди тех, кто нас так интересует… Спасибо, Нелсон, я счастлив, что работаю с вами, старому дурню есть чему поучиться у молодого змея…
В Западной Европе По начал действовать под крышей репортера мало кому известной газеты «Стар»; она была куплена на корню ЦРУ, издавалась в Миннесоте, черт туда доедет, а право на аккредитацию дает в любом пресс-центре.
Фрэнк поселился в Париже, сняв маленькую мансарду на рю Лемуан, там, где жил молодой Хемингуэй; сортир был в холодном длинном коридоре, старинный; сидеть приходилось орлом, на корточках, а он не умел этого, поэтому все время болели икры; зимой снизу, из толчка, нещадно дуло, очень боялся подхватить радикулит, тем более это семейная болезнь, отец с ужасом ждал осени, его, беднягу, всегда скрючивало в конце октября и отпускало в середине марта, когда с океана тянуло уже теплом.
Руководитель Фрэнка По в парижской резидентуре, оглядев его костюм, хмыкнул.
— И в этом наряде вы намерены пойти в американскую библиотеку Роберта? Вас вывезут на тачке. У вас из ушей прет американская традиционность, так не годится…
— Я экипировался здесь, — возразил Фрэнк, — в Париже, по их моде…
— А что такое здешняя мода? Знаете?
— Не очень. Буду признателен, если объясните.
— Когда текстильный босс затоваривается и стоит на грани краха, он отстегивает несколько десятков тысяч директору журнала мод, платит сотню тысяч продюсеру Бельмондо и импрессарио группы АББА, чтобы те поручили костюмерам сшить для любимцев Европы расклешенные брюки и широченные юбки, стадо попрет за звездами, ах, ах, парижские законодатели, в журнале мод появится новый фасон, и, таким образом, излишки затоваренного материала сбыты. А если, наоборот, плохо с баранами и нет шерсти или бастуют ткачи, или неурожай хлопка, тогда этот же текстильный дядя заряжает того же директора журнала мод, платит за рекламу на телевидении звездам журналистики, снова сует в лапу продюсерам Софи Лорен, Ланкастера и Алена Делона, те снимаются в узеньких брючках, обтягивающих платьицах — новая мода внедрена, а в подоплеке, Фрэнк, зелененькие старого деда, который пауком сидит в своем текстильном офисе и стрижет купоны с доверчивых обитателей планеты Земля… Поезжайте, милый, на Монмартр, в дешевые лавки, где торгуют арабы и евреи, чистый интернационал, у них и оденьтесь, тогда вас примут на набережной у Роберта, он же воевал в бригаде Линкольна, у него внучка Хемингуэя выступает с призывом устроить революцию, у них галстук — символ буржуазного разложения, а вы… Только не вздумайте отправиться на Блошиный рынок, там сейчас дерут втридорога, там теперь жены миллионеров одеваются… Мода, так ее и растак… И в посольство больше не приходите, здешние флики умеют ставить слежку… В случае чего я вас разыщу сам, а так окунайтесь в море приключений, центр обозначил вашу программу, как вольную…
…Фрэнк По навсегда запомнил день, когда Роберт предложил ему — после того, как он аккуратно вернул книги, которые брал уже три месяца кряду — остаться на вечер, придут любопытные люди, если вас интересует философия времени, сказал он, будет занятно послушать, только не пишите в вашу газету, это не для последней полосы, а для души.
В маленькую комнатку Роберта набилось множество народа; Фрэнк узнал режиссера Рауваля из Барселоны, профессора Жовиса, тот вел курс основ социализма в Страсбурге; особенно много было молодых американцев, которые обучались в Сорбонне, и немцев, приехавших из Свободного университета в Западном Берлине.
Гости скинулись, Роберт попросил уборщицу Хосефу сходить в магазин, она принесла десять бутылок дешевого красного вина, сыр и четыре длиннющих батона; гости расселись на старенькой тахте, подоконниках, на полу; выступал Фриц Тузенберг, магистр из Аахена; впрочем, это не было выступлением в обычном смысле слова, здесь собрались единомышленники, те, что не соглашались, рассчитывали найти свою правду в этом мире, теряющем самое себя в шальной, никому не нужной суете.
— Поскольку античность не знала археологии, — говорил Тузенберг, — так же, как и летосчисления, а течение жизни измерялось лишь чередованием Олимпиад, то там не существовало ясного представления о длительности, то есть о надежности бытия. И, поскольку не было раздумий о будущем, отсутствовала и такая категория, как память.
— А Цезарь? — раздраженно возразил профессор Жовис. — Как-никак он реформировал календарь, то есть зафиксировал фактор времени, истории, память…
Тузенберг покачал головой.
— Календарь Цезаря — свидетельство совершенно иного порядка, он ведь собирался основать династию, восстал против традиций республики и за это был умерщвлен… Рим, видимо, интуитивно страшился времени, не хотел думать о нем, тяготел к индийской культуре, к таинству нирваны, которая отрицает самое понятие минут, дней, лет… В этом главное отличие античности от нашей, европейской культуры; там отторжение часа, попытка жить вне времени; у нас же каждая минута наполнена значением, в этом смысл Европы.
— В таком случае, — заметил директор библиотеки Роберт, — ощущение времени более приложимо к Штатам; формула «время — деньги» обрела себя именно у нас.
— Эта формула мистифицирует «время», — возразил Тузенберг. — Историю нельзя оценить, она вне понятия денег, товара и веса…
В памяти поколений останутся ваши Джефферсон, Вашингтон и Линкольн с их постулатами американской демократии, но никак не прагматическая идентификация времени с деньгами… Часы на соборах европейских городов бьют каждые четверть часа, связывая прошлое с будущим. Механические часы были изобретены у нас в Европе, когда состоялось могучее государство саксонских императоров. Власти потребно следить за временем, в нем реализуется величие, в нем фиксируется бессмертие, то есть память человеческая… На пути к демократизации Европы случилось еще одно внешне незаметное событие: стиль барокко — легкость и раскованность — дал Европе карманные часы, первый символ пробуждения самосознания индивида… Именно тогда, в пору барокко, Европа и начала уважительно относиться к времени. Именно тогда мы впервые начали ощущать быстротечность нашей жизни, именно тогда родилась исповедь как новое качество европейской литературы, тревожная необходимость очистить себя. А затем свершилось чудо и был создан первый в истории человечества музей, это ведь символично, ибо являет собой неосознанный возврат Европы к философии Древнего Египта, где в отличие от античности, сжигавшей память на кострах — если человек умер, он должен исчезнуть, — память мумифицировалась, мы можем и по сей день видеть лица фараонов. А ведь имена многих правителей Афин или Рима просто-напросто исчезли из памяти человечества… Таким образом, карманные часы и музеи означали рождение новой эпохи европейской истории, которую определяла философия заботы… Почему так? Отвечаю: если античность воздвигала памятники фаллосу, то есть мгновению, которое не связано ни с прошлым, ни с будущим, одно лишь наслаждение, беспамятство, забвение окружающего, то европейская культура, понявшая смысл времени и строившая дворцы, где хранилась память былого, вызвала из небытия Рафаэля, чтобы тот создал человечеству Сикстинскую мадонну. Отныне мать, прижимающая к себе дитя, стала символом заботы о будущем рода человеческого. С этой поры Европа вернулась к истокам, к философии Древнего Египта с его устремлением в грядущее. Эта динамика развития мира была в свое время прервана Римом и Элладой, где не существовало плана даже на день вперед, где государство держалось насилием, ограблением соседних стран, заигрыванием с плебсом в дни побед и жесточайшим террором, когда держава балансировала на грани войны и мира… Тенденция ответственности присуща ныне в Европе в первую очередь социализму, который, как никакое другое учение, во главу угла ставит вопрос устойчивости хозяйственных отношений между индивидами, странами и континентами…
…Спорили жарко; Фрэнк По невольно любовался отрешенными лицами людей, в них была какая-то особая доверчивость, заинтересованная убежденность. Он, правда, в глубине-души напряженно ждал момента, когда какой-нибудь красный станет подкрадываться к спорщикам, подталкивая их к тому, во имя чего он, Фрэнк, начал свою работу здесь, — к заговору против Штатов, против идеи свободного мира; никто, однако, не вел себя так, просто каждый говорил о том, что волновало его.
«Нелсон Перифуа прав, — думал Фрэнк, возвращаясь к себе на мансарду ранним утром; пахло жареными каштанами и цветущими липами, — в библиотеке у Роберта собираются чистые люди, они остро ощущают зыбкость сегодняшнего мира, только поэтому и говорят о социализме как о панацее против катастрофы и лишь поэтому на первый план выдвигают свою Европу. С ними надо работать, они отнюдь не потеряны для будущего».
…Назавтра он позвонил Тузенбергу, пригласил его выпить кофе и предложил выступить с циклом статей в «Стар» — получил в резидентуре информацию, что парень нищенствует, живет впроголодь, снимает комнату в общежитии за сорок километров от Парижа.
Тузенберг с радостью согласился; через два дня принес пятнадцать страниц текста. Три дня они над ним работали; Фрэнк По осторожно правил; Тузенберг спорил; спор был дружеский; пришли к компромиссу; наиболее опасные места удалось переписать, купировать, снабдить комментариями;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Фрэнк По покачал головою, вздохнув.
— На одном полюсе шеф, который требует беспощадности, на другом — вы, его полная противоположность… Я попал в сложный переплет, Нелсон.
— Это прекрасный переплет, Фрэнк, вам можно позавидовать, есть поле для маневра, будете метаться между разностью полюсов, это придает нужную скорость мысли… Где можно, поддержу я, когда понадобится, поплачетесь шефу, он любит, когда плачутся, они ж так слезливы, эти мумии, обожают исповеди… Только не признавайтесь ему, если трахнете какую-нибудь смазливую левачку. Эмансипация, феминизм и так далее, он вам этого не простит, он, по-моему, ни разу не изменил жене, потому что зоологически боится своей грымзы и рыдает во время воскресных проповедей, чертов пуританин… Так что смелость, Фрэнк, смелость, только смелость… А еще доброжелательность к тем, кого мы пока что называем противником… И риск… Никогда не бойтесь рисковать, победителя не судят… Чем больше друзей вы заимеете среди левых, тем больше станут вас ценить в Лэнгли, это уж поверьте… Самое главное — доказать свою компетентность… Потом придет пора диктовать свои условия тем, кто сменит нашего с вами старого дурня… А теперь скажите мне правду: вы понимаете, что наша страна в кризисе, что переживает очень трудную пору?
Фрэнк По ответил не сразу, лицо его напряглось.
— Умный человек, видимо, отделался бы шуткой, а я еще молодой, поэтому я готов согласиться с вами — да, страна действительно переживает тяжкое время…
Шеф отдела Дик Лоббс прослушал запись разговора с Фрэнком По, сделанную Перифуа-младшим в машине, поднял глаза на своего заместителя и погрозил ему пальцем…
— Ну, ладно, пусть я «старый дурень», хорошо, но то, что моя Патрисия — грымза, этого я вам не прощу…
Он подвинул Перифуа чашку с крепким китайским чаем и, помолчав, заметил:
— Я думаю, этот самый По втянется, парень думающий… Пусть считает себя идеологом… Потом пройдет крещение на деле; если выдержит, будет толк, у него глаза умные, и еще я вижу в нем пристальность… Истинным разведчиком, которого можно двигать в верхние этажи Лэнгли, может быть тот, кто сумел отринуть друга во имя нашего дела… Надеюсь, после вашего напутствия он бесстрашно обзаведется друзьями среди тех, кто нас так интересует… Спасибо, Нелсон, я счастлив, что работаю с вами, старому дурню есть чему поучиться у молодого змея…
В Западной Европе По начал действовать под крышей репортера мало кому известной газеты «Стар»; она была куплена на корню ЦРУ, издавалась в Миннесоте, черт туда доедет, а право на аккредитацию дает в любом пресс-центре.
Фрэнк поселился в Париже, сняв маленькую мансарду на рю Лемуан, там, где жил молодой Хемингуэй; сортир был в холодном длинном коридоре, старинный; сидеть приходилось орлом, на корточках, а он не умел этого, поэтому все время болели икры; зимой снизу, из толчка, нещадно дуло, очень боялся подхватить радикулит, тем более это семейная болезнь, отец с ужасом ждал осени, его, беднягу, всегда скрючивало в конце октября и отпускало в середине марта, когда с океана тянуло уже теплом.
Руководитель Фрэнка По в парижской резидентуре, оглядев его костюм, хмыкнул.
— И в этом наряде вы намерены пойти в американскую библиотеку Роберта? Вас вывезут на тачке. У вас из ушей прет американская традиционность, так не годится…
— Я экипировался здесь, — возразил Фрэнк, — в Париже, по их моде…
— А что такое здешняя мода? Знаете?
— Не очень. Буду признателен, если объясните.
— Когда текстильный босс затоваривается и стоит на грани краха, он отстегивает несколько десятков тысяч директору журнала мод, платит сотню тысяч продюсеру Бельмондо и импрессарио группы АББА, чтобы те поручили костюмерам сшить для любимцев Европы расклешенные брюки и широченные юбки, стадо попрет за звездами, ах, ах, парижские законодатели, в журнале мод появится новый фасон, и, таким образом, излишки затоваренного материала сбыты. А если, наоборот, плохо с баранами и нет шерсти или бастуют ткачи, или неурожай хлопка, тогда этот же текстильный дядя заряжает того же директора журнала мод, платит за рекламу на телевидении звездам журналистики, снова сует в лапу продюсерам Софи Лорен, Ланкастера и Алена Делона, те снимаются в узеньких брючках, обтягивающих платьицах — новая мода внедрена, а в подоплеке, Фрэнк, зелененькие старого деда, который пауком сидит в своем текстильном офисе и стрижет купоны с доверчивых обитателей планеты Земля… Поезжайте, милый, на Монмартр, в дешевые лавки, где торгуют арабы и евреи, чистый интернационал, у них и оденьтесь, тогда вас примут на набережной у Роберта, он же воевал в бригаде Линкольна, у него внучка Хемингуэя выступает с призывом устроить революцию, у них галстук — символ буржуазного разложения, а вы… Только не вздумайте отправиться на Блошиный рынок, там сейчас дерут втридорога, там теперь жены миллионеров одеваются… Мода, так ее и растак… И в посольство больше не приходите, здешние флики умеют ставить слежку… В случае чего я вас разыщу сам, а так окунайтесь в море приключений, центр обозначил вашу программу, как вольную…
…Фрэнк По навсегда запомнил день, когда Роберт предложил ему — после того, как он аккуратно вернул книги, которые брал уже три месяца кряду — остаться на вечер, придут любопытные люди, если вас интересует философия времени, сказал он, будет занятно послушать, только не пишите в вашу газету, это не для последней полосы, а для души.
В маленькую комнатку Роберта набилось множество народа; Фрэнк узнал режиссера Рауваля из Барселоны, профессора Жовиса, тот вел курс основ социализма в Страсбурге; особенно много было молодых американцев, которые обучались в Сорбонне, и немцев, приехавших из Свободного университета в Западном Берлине.
Гости скинулись, Роберт попросил уборщицу Хосефу сходить в магазин, она принесла десять бутылок дешевого красного вина, сыр и четыре длиннющих батона; гости расселись на старенькой тахте, подоконниках, на полу; выступал Фриц Тузенберг, магистр из Аахена; впрочем, это не было выступлением в обычном смысле слова, здесь собрались единомышленники, те, что не соглашались, рассчитывали найти свою правду в этом мире, теряющем самое себя в шальной, никому не нужной суете.
— Поскольку античность не знала археологии, — говорил Тузенберг, — так же, как и летосчисления, а течение жизни измерялось лишь чередованием Олимпиад, то там не существовало ясного представления о длительности, то есть о надежности бытия. И, поскольку не было раздумий о будущем, отсутствовала и такая категория, как память.
— А Цезарь? — раздраженно возразил профессор Жовис. — Как-никак он реформировал календарь, то есть зафиксировал фактор времени, истории, память…
Тузенберг покачал головой.
— Календарь Цезаря — свидетельство совершенно иного порядка, он ведь собирался основать династию, восстал против традиций республики и за это был умерщвлен… Рим, видимо, интуитивно страшился времени, не хотел думать о нем, тяготел к индийской культуре, к таинству нирваны, которая отрицает самое понятие минут, дней, лет… В этом главное отличие античности от нашей, европейской культуры; там отторжение часа, попытка жить вне времени; у нас же каждая минута наполнена значением, в этом смысл Европы.
— В таком случае, — заметил директор библиотеки Роберт, — ощущение времени более приложимо к Штатам; формула «время — деньги» обрела себя именно у нас.
— Эта формула мистифицирует «время», — возразил Тузенберг. — Историю нельзя оценить, она вне понятия денег, товара и веса…
В памяти поколений останутся ваши Джефферсон, Вашингтон и Линкольн с их постулатами американской демократии, но никак не прагматическая идентификация времени с деньгами… Часы на соборах европейских городов бьют каждые четверть часа, связывая прошлое с будущим. Механические часы были изобретены у нас в Европе, когда состоялось могучее государство саксонских императоров. Власти потребно следить за временем, в нем реализуется величие, в нем фиксируется бессмертие, то есть память человеческая… На пути к демократизации Европы случилось еще одно внешне незаметное событие: стиль барокко — легкость и раскованность — дал Европе карманные часы, первый символ пробуждения самосознания индивида… Именно тогда, в пору барокко, Европа и начала уважительно относиться к времени. Именно тогда мы впервые начали ощущать быстротечность нашей жизни, именно тогда родилась исповедь как новое качество европейской литературы, тревожная необходимость очистить себя. А затем свершилось чудо и был создан первый в истории человечества музей, это ведь символично, ибо являет собой неосознанный возврат Европы к философии Древнего Египта, где в отличие от античности, сжигавшей память на кострах — если человек умер, он должен исчезнуть, — память мумифицировалась, мы можем и по сей день видеть лица фараонов. А ведь имена многих правителей Афин или Рима просто-напросто исчезли из памяти человечества… Таким образом, карманные часы и музеи означали рождение новой эпохи европейской истории, которую определяла философия заботы… Почему так? Отвечаю: если античность воздвигала памятники фаллосу, то есть мгновению, которое не связано ни с прошлым, ни с будущим, одно лишь наслаждение, беспамятство, забвение окружающего, то европейская культура, понявшая смысл времени и строившая дворцы, где хранилась память былого, вызвала из небытия Рафаэля, чтобы тот создал человечеству Сикстинскую мадонну. Отныне мать, прижимающая к себе дитя, стала символом заботы о будущем рода человеческого. С этой поры Европа вернулась к истокам, к философии Древнего Египта с его устремлением в грядущее. Эта динамика развития мира была в свое время прервана Римом и Элладой, где не существовало плана даже на день вперед, где государство держалось насилием, ограблением соседних стран, заигрыванием с плебсом в дни побед и жесточайшим террором, когда держава балансировала на грани войны и мира… Тенденция ответственности присуща ныне в Европе в первую очередь социализму, который, как никакое другое учение, во главу угла ставит вопрос устойчивости хозяйственных отношений между индивидами, странами и континентами…
…Спорили жарко; Фрэнк По невольно любовался отрешенными лицами людей, в них была какая-то особая доверчивость, заинтересованная убежденность. Он, правда, в глубине-души напряженно ждал момента, когда какой-нибудь красный станет подкрадываться к спорщикам, подталкивая их к тому, во имя чего он, Фрэнк, начал свою работу здесь, — к заговору против Штатов, против идеи свободного мира; никто, однако, не вел себя так, просто каждый говорил о том, что волновало его.
«Нелсон Перифуа прав, — думал Фрэнк, возвращаясь к себе на мансарду ранним утром; пахло жареными каштанами и цветущими липами, — в библиотеке у Роберта собираются чистые люди, они остро ощущают зыбкость сегодняшнего мира, только поэтому и говорят о социализме как о панацее против катастрофы и лишь поэтому на первый план выдвигают свою Европу. С ними надо работать, они отнюдь не потеряны для будущего».
…Назавтра он позвонил Тузенбергу, пригласил его выпить кофе и предложил выступить с циклом статей в «Стар» — получил в резидентуре информацию, что парень нищенствует, живет впроголодь, снимает комнату в общежитии за сорок километров от Парижа.
Тузенберг с радостью согласился; через два дня принес пятнадцать страниц текста. Три дня они над ним работали; Фрэнк По осторожно правил; Тузенберг спорил; спор был дружеский; пришли к компромиссу; наиболее опасные места удалось переписать, купировать, снабдить комментариями;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71