— Алло, пожалуйста, мистера Эпштейна.
— Мистер Апштайн не живет здесь более, он переехал на юг Франции.
— Пожалуйста, дайте мне его новый телефон.
— Но мистер Апштайн не оставил нам своего нового телефона, месье…
(«Апштайн, понятно. Я совсем забыл, что он просил именно так произносить его фамилию», — вспомнил Степанов.)
Профессор Герберт Краузе. Стоп, этот может помочь, он часто приезжает в Москву, я могу там арендовать ему машину или отдать свою, а здесь он меня выручит.
Степанов набрал номер и услышал командный голос:
— Двадцать три двадцать шесть!
(Профессор писал во многие журналы и газеты, поэтому скрывался от пустых звонков, называл лишь номер своего телефона; те, кто нужен ему, знают эту хитрость.)
— Ноль семь ноль один, — ответил Степанов.
— Простите?
Степанов рассмеялся.
— Гутен морген, Карл Иванович!
— Но я не Карл Иванович, — удивился профессор, — я Герберт Васильевич.
«Нет, все-таки немец всегда немец, — подумал Степанов, — я ж ему объяснил про „Карла Ивановича“, неужели память стала сдавать?»
— Я помню, что вы Герберт Васильевич, а вот вы забыли, как я рассказывал вам о персонаже из Толстого, добром старом гувернере, «гутен морген, Карл Иванович»…
— А, Дмитрий Юрьевич, здравствуйте, мой дорогой! Откуда вы?! Я хотел было вам звонить, но большевики отключили автоматическую связь, разговора приходится ждать чуть ли не сутки!
— Ничего, повысим тариф на разговор и снова включим автомат, — легко пообещал Степанов. — Я сейчас неподалеку от вас, и у меня к вам необычная просьба.
— Да, пожалуйста, мой дор-р-рогой (откуда такая «горловая устроенность», успел подумать Степанов, я бы связки порвал при надобности так произносить букву "р"), в чем предмет вашей просьбы?
— Сначала вопрос: вы собираетесь в Москву?
— Если дадут визу, то обязательно! Я уже заказал через мое туристское бюро в Штутгарте номер в «Национале» на семнадцатое марта.
«А сейчас октябрь, — отметил Степанов, — ну и немцы, ну и организаторы своего времени, учиться у них и учиться!»
— Вам в Москве машина потребуется?
— Это было бы идеально.
— А мне очень нужна машина здесь… Дня на три-четыре… Давайте заключим соглашение: я вам даю свою машину в России, а вы мне нанимаете лайбу здесь.
— Простите?! Что я вам здесь должен нанять? — голос у профессора стал на какой-то момент испуганным.
— Лайба — это автомобиль… На жаргоне.
— Ах, вот как! И что это за жаргон?
— Молодежный, сказал бы я.
— Ага, хорошо, очень интересно… Конечно, я готов вам помочь… Оставьте мне свой телефон, я перезвоню в течение пятнадцати минут.
Он позвонил через двенадцать минут, сказал, что надо пойти на вокзал и в «ависе» взять малолитражный «ситроен», попросил прислать записочку, желательно на немецком, что машина была арендована в целях совместной работы над новой рукописью профессора.
— Это для налоговой службы, — пояснил он, — если я им представлю справку, что вы работаете вместе со мною, назовите себя моим редактором или консультантом, как вам будет угодно, то с меня эти деньги не станут взимать из налогов по гонорару и, таким образом, вы не будете чувствовать себя обязанным… Что у вас за тема поездки?
— Грацио.
— Простите?!
— Меня интересуют некоторые обстоятельства, связанные с гибелью Леопольдо Грацио.
— Ах, этот миллионер, эксплуататор и спекулянт?! — профессор рассмеялся. — Не задирайте нас слишком сильно, Дмитрий Юрьевич, мы тоже обидчивые.
— Сильно не стану, Герберт Васильевич, спасибо вам огромное. Что я должен взять с собой для «ависа»?
— А ничего. Права. Я продиктовал клерку номер своего счета, он уже проверил в банке, так что садитесь за руль и поезжайте.
Спустившись вниз, Степанов отдал портье ключ; тот суетливо протянул ему листок бумаги.
— У вас было постоянно занято, вам несколько раз звонила дама из аэропорта…
Степанов прочитал:
"Я полетела на Сицилию по делу нашего общего друга. Вернусь, точнее, должна вернуться завтра днем.
Мари".
«Мы с ней идем одним путем, — подумал Степанов, расплачиваясь за отель, — жаль, что она ко мне не заехала. А может, это и к лучшему».
Он заметил в углу холла молодого человека, который слишком уж сосредоточенно читал газету, но по тому, как его левая нога отбивала такт, было ясно, что новости его не очень-то волнуют, видимо, недавно работает в тайной полиции, только-только начал овладевать высоким искусством наружного наблюдения…
66
22.10.83 (14 часов 47 минут)
Машин на дороге было мало, пустых три ряда, скорость ограничена до ста тридцати километров, больше ни-ни, здешняя полиция беспощадна, двадцать франков, и никаких разговоров; таятся вроде наших, родимых, с радарчиком за крутым поворотом, никаких объяснений, деньги на бочку.
Степанов торопился одолеть большую часть пути до четырех часов, потом дорога станет забитой, к счастью, кончился туристский сезон, нет тысяч машин с прицепами, катерами, байдарками, клетками с пони, нет медлительных голландцев, неистовых водителей из Рима, жестких французов, которые ездят лихо, но не придерешься, строго по закону; требовательных немцев, утыкающихся мордой своего сверхмощного «мерседеса» в задницу твоей машиненки, поди не уступи ему дорогу — пронесется мимо на двухсоткилометровой скорости, и нет его…
Во время путешествий Степанов приладился работать и на автомагистралях: руль в управлении легок, вторая рука свободна, держи себе диктофончик и наговаривай сюжеты, заметки, заготовки глав к следующей книге.
Он знал, что до Цюриха автострада новая, прекрасная, можно работать всласть; потом дорога вольется в город, через каждые сто метров указатели, помогающие водителю не сбиться с пути, тем не менее не подиктуешь, хотя пешеход дисциплинирован, бабки не бегут под колеса, красный свет — закон, нарушение которого просто-напросто невозможно, ибо вызовет такое изумление прохожих, что человек готов сквозь землю провалиться (наверное, подумал Степанов, высшее уважение к закону достигается тогда, когда люди недоумевают по поводу поступка, противного принятым в обществе правилам, а недоумение предполагает отторжение чужака от общества).
Берн проезжать не пришлось, дорога легко огибает маленькую столицу живописной страны, а оттуда уже он погнал к Сен-Готарду, промахнул длиннющий тоннель и оказался в итальянской части страны; передачи по радио идут на итальянском, смонтированы иначе, чем в цюрихско-немецком регионе и лозанно-французском: музыка, постоянная музыка, прерываемая восторженными комментариями дикторов, будь то реклама стирального порошка, сообщение о военных столкновениях в Сальвадоре или информация о новом романе сексбомбы Брижит Бардо.
Степанов снова включил диктофон, начал неторопливо наговаривать план предстоящей работы.
В Аскону он приехал затемно, сбился поначалу с дороги, махнул в Лугано, поразился тому, как этот город разнится от других швейцарских городов, словно бы кусочек Италии перенесли сюда; даже регулировщики на площадях картинны, словно оперные статисты или отставные политики, которых снедает тайная страсть — хоть чем-нибудь, но руководить.
Здесь было гораздо теплее, чем в Лозанне, не говоря уже о Цюрихе и Берне: пахло морем, хотя его не было, но мертво стыла бритвенная гладь озера; высилась Монте-Верита, гора правды, где в начале века оформился как течение европейский авангард; родоначальниками его были русские художники; перемигивались огоньки на набережной; по-прежнему звучала музыка; в тратториях и пиццериях было полно народа, речь, однако, все больше немецкая, итальянской почти не слышно.
Степанов оставил машину неподалеку от набережной, спустился в пиццерию, заказал спагетти по-неаполитански, с подливкой из шампиньонов, с сыром и помидорами, положил на стойку бара монету и попросил разрешения позвонить; усатый хозяин в накрахмаленном фартуке подвинул телефон, поинтересовался, какое вино будет пить гость, Степанов ответил, что вина пить не будет, воду; попросил справочную книгу, легко нашел телефон Софи Сфорца-Руиджи, набрал номер, услышал певучий итальянский голос, представился и попросил о встрече.
— Но я плохо говорю по-английски, — ответила синьора Сфорца-Руиджи. — И потом, о чем вы хотите с нами беседовать?
— У меня есть предложение для вашего мужа…
— Сценарий?
— Да.
— Но он больше не работает, он болен…
— Тогда синьор Руиджи, возможно, посоветует, с кем мне стоит переговорить. Джульетта сказала, что он даст самую разумную рекомендацию.
— Но Джульетта не звонила нам…
— Хорошо, я попробую сейчас же еще раз связаться с нею.
Он познакомился с Джульеттой, маленькой очаровательной актрисой, в Мадриде на телевидении; они вдвоем вели передачу, подобную той, которая называется у нас «С добрым утром»; потом часто перезванивались; в голосе Софи Сфорца чувствовался страх; Степанов понял, без рекомендации его не примут, а ему необходимо увидеть этих людей, он просто-напросто не имеет права их не увидеть.
…Джульетта, к счастью, оказалась дома, в Риме, обещала перезвонить Сфорца сразу же.
…Через час Степанов остановил машину возле маленького особняка, стоявшего в горах, над озером; трещали цикады; он сначала даже не поверил своим ушам, все-таки октябрь; какая-то странная птица пела в лианах; господи, как похоже на Абхазию, подумал он, только здесь нет доброго Алябрика, веселого и шумного бармена из пансионата «Апсны».
Он позвонил в дверь; в прихожей вспыхнул свет; кто-то приник к глазку; холодно лязгнул замок; второй; на пороге стоял высокий, молодой еще мужчина в белом костюме.
— Проходите, — сказал он на великолепном английском, — мы ждем вас.
В большом холле было сумрачно, лишь одна настольная лампа; дверь на веранду открыта; там сидела женщина, как две капли воды похожая на покойную Франческу, только седая, хотя лицо юное. В ее длинных, очень тонких пальцах был зажат длинный мундштук, сигарета тоже длинная, ярко-желтого цвета; пальцы чуть дрожали, хотя она всячески пыталась эту дрожь скрыть.
— Садитесь, синьор Степанофф, мы готовы выслушать сюжет вашего сценария, — сказала она. — Мой муж пообещал Джульетте проконсультировать вас. Вы действительно из России?
— Да.
— И намерены туда вернуться?
— Бесспорно, — Степанов улыбнулся.
— Но ведь там сейчас невозможно жить, такой террор.
Степанов снова улыбнулся.
— Ничего, переживем, здесь тоже не без террора, но ведь вы не собираетесь уезжать…
— Хотите выпить? — спросил Руиджи.
— Нет, спасибо, если только стакан воды.
— С газом?
— Да какой угодно, только б холодная была…
Руиджи принес воды, присел рядом с женою, вздохнул с хрипом, прокашлялся.
— Давайте ваш сюжет, я весь внимание.
— Сколько времени вы мне отпускаете?
— Все зависит от того, как мне покажется история.
— Покажется, — убежденно сказал Степанов, чувствуя напряженность Софи и ее мужа. — Вам покажется… Речь идет о политическом преступлении… В некоем городе в президентском апартаменте отеля был обнаружен труп миллионера…
— Это вымысел или факт? — спросил Руиджи.
— А вам бы как хотелось?
— Мне бы хотелось вымысел, — ответил он.
— Ладно, — согласился Степанов, — тогда я не стану называть убитого Леопольдо Грацио, а назову его просто Леопольдо.
— Не сходится, слишком близко, и потом Грацио, как я знаю, не был убит, а покончил с собой в связи с угрозой банкротства.
— Тогда назовем покойного Джоном, перенесем действие в Штаты.
— Это хорошее предложение, — откликнулась Софи Сфорца; ее обязательная улыбка была вымученной, тонкие пальцы по-прежнему мелко подрагивали.
— Так вот, Джон, бизнесмен и политик, был найден мертвым в своем номере; служащие отеля, пока еще, впрочем, не под присягой, заявили, что никто из посторонних к нему не входил; на пистолете, найденном поутру полицией, не было отпечатков пальцев;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71