И это прекрасно, потому что счастье могут построить только люди, которые не знают страха.
— Будет бардак, Малыш, наши люди любят строгость.
— После того, как они прожили эти восемь месяцев без страха, одной строгостью ничего не добьешься, вьехо… Всего можно добиться только так, чтобы человек шел на работу с радостью и убеждением: «Я получу столько денег, что смогу не только купить бутылку себе и чулки жене, но и сэкономить маленько, и еще отложить на отпуск или на то, чтобы начать свое дело, или на то, чтобы отправить ребенка учиться в колледж в Европу, пока у нас мало своих…»
— Ты Дон Кихот, Малыш, не сердись, но люди уважают только одно — силу… — Ты всегда был таким сильным, а сейчас словно женщина…
Санчес рассерженно поставил кий.
— Ну, чего ты хочешь?! Чего вы все хотите?! Чтобы я ввел комендантский час?! Запретил газеты?! Хватал на улицах за шутку в мой адрес и бросал в тюрьму? Вам что, надо жить согнувшись?! Только тогда вы будете спокойны — над вами есть власть?!
В зал вошел начальник охраны Карденас.
— Мигель, там «красные береты» задержали трех музыкантов, они говорят, ты их ждешь…
— Я их жду, — ответил Санчес. — Позвони во дворец, мы через пятнадцать минут выезжаем, пусть вызывают Педро с его отчетами… Как прошло выступление Лопеса? Ты посмотрел в гостиной?
— Выступление перенесли на полчаса, я звонил в канцелярию Лопеса.
Санчес удивился.
— Отчего?
— Полетела аппаратура на радиостанции, заканчивают ремонт, дурни нерасторопные… Сейчас я приведу музыкантов…
— Это мой внук Пепе, — пояснил Рамирес майору Карденасу, — он задержит Мигеля на пятнадцать минут, послушай, как он поет.
Карденас пожал плечами, вышел; старик приблизился к Санчесу, положил свою узловатую дрожащую руку на его плечо.
— Не сердись, Малыш, просто я думаю, что ты еще не научился этому делу — управлять другими — и вряд ли научишься, такая это паскудная работа… Выпьешь кампари?
— Нет, не хочу. Выпью холодной минеральной воды. Или лимонного сока… Что-то у меня тяжело на сердце, вьехо… Жмет, жмет… Будто его в руку взяли и пробуют на вес…
— У меня так было, когда Пепе читал вслух книжку одного бородатого янки про то, как наш старик ловил в море агуху и как ее поедали, ходер, жадные акулы… Перед ударом всегда следует маленько поговорить, тогда в тебе начинается тоска по делу… Слово — это леность, Малыш, только удар — дело, даже по такому дерьмовому шару, как «тройка», но ведь без него не наберешь пирамиду…
Он красиво положил шар, такой же, как и другие, только с цифрой «три»; черт возьми, подумал Санчес, какая, казалось бы, разница между этим шаром и тем, «тринадцатым», что теперь стоит у Рамиреса на ударе в середину, ан нет, совершенно иное качество, значение, вес… Стоит соскоблить с «тринадцатого» единицу, а к этой тройке пририсовать единицу, и значение изменится, не сотвори себе кумира, воистину так…
— Сейчас я заберу «тринадцатого», — сказал Рамирес. — Ты заметил, Малыш, что все шары на столе одинаковые от создания своего, а любим мы их по-разному?
Санчес рассмеялся,
— Я только что думал именно об этом, вьехо, прямо слово в слово, как ты сказал.
— У меня это часто было с моей мухер… Это бывает, если веришь; мы умеем верить и тогда начинаем думать про одно и то же… А ты читал книгу про этого старика в море?
— Да, — ответил Санчес. — Того янки, что написал книгу, звали Хемингуэй.
В это время Карденас привел Пепе с гитаристами.
— Здравствуйте, гражданин премьер, — сказал Пепе.
— Добрый день, — повторили Ромеро и Бонифасио в один голос.
Санчес улыбнулся.
— Музыканты, а говорите словно солдаты, приветствующие командира… Давайте, ребята, я к вашим услугам. У меня есть десять минут, не больше…
Гитарист Ромеро глянул на свои большие часы, в них был вмонтирован передатчик; когда они шли по парку «Клаб де Пескадорес», он первым делом посмотрел, стоит ли у пирса белый катер с включенным движком; стоял именно там, где должен был, тютелька в тютельку на том месте, которое обозначено на картах, когда репетировали операцию; и капитан был тот, которого им описывали: с рыжей бородой, в белом костюме, с золотым браслетом на левой руке; с катера поступит команда, часы пискнут; это значит, надо доставать «шмайссеры» и кончать полковника, иха де пута, красный, наемник Кремля…
Гитаристы молча, неторопливо и сосредоточенно достали свои громадные старые, а потому особенно красивые гитары из огромных, тяжелой кожи чехлов и одновременно — в долю секунды одновременно — прикоснулись к струнам; звук родился густой, осязаемый, дрожащий.
Это была проба; Ромеро взглянул на Пепе, кивнул ему, тот начал; Бонифасио подхватил: «Песня революции…»
…Катер был уже в миле от пирса; капитан, Густаво Карерас, посмотрел на карту — до нейтральных вод оставалось совсем немного; впереди, в семи милях, стоял американский сторожевик; через две минуты можно давать команду на действие; пусть потом ищут катер; наверное, можно снять трагикомедию о том, как эти мулаты будут метаться по пирсу…
— Гитаристы мне очень нравятся, — сказал Санчес. — Спой что-нибудь еще, Пепе… Только отчего ты стоишь, словно проглотил аршин? Ты же поешь, это такое счастье, если человек умеет петь… Может быть, тебе лучше ходить по комнате? Статика связывает… Ты слышал такое имя — Станиславский?
— Нет.
Ромеро тронул струны, звук поплыл по комнате. Он боялся, что с секунды на секунду запищат часы; сигнал; услышит тот бугай, что возле двери; это плохо, когда две цели в разных направлениях; конечно, все срепетировано, Бонифасио станет бить в охранника, но все-таки однонаправленность действия всегда надежнее.
Бонифасио сразу же понял Ромеро; тоже тронул струны; мелодия была стремительной.
— Станиславский был великим режиссером, — продолжил Санчес. — Тебе надо почитать книги про театр, Пепе… А то будет трудно проходить конкурс… Так вот, Станиславский учил своих артистов: если тебе трудно понять роль, ищи приспособление… Помнишь Каренина, мужа Анны?
— Не помню, — ответил Пепе, — совсем не помню, сеньор премьер…
— Толстой написал, что у Каренина были оттопыренные уши… Артист мучался, они очень дотошные, если только настоящие… Он не ощущал себя Карениным и поэтому каменно двигался, невнятно говорил… И Станиславский порекомендовал артисту вставить спички за уши, тот вставил, уши оттопырились, и он сразу почувствовал себя в своей тарелке, поверил себе… Может, и тебе стоит хорошенько подумать о костюме? Ты слишком модный, зауженный, трудно двигаться…
— Можно, я спою еще одну песню? — попросил Пепе. — О любви у меня лучше получается…
Санчес пожал плечами.
— Ну, пожалуйста, если про любовь тебе легче…
И в это время часы у Ромеро пискнули.
Бонифасио незаметно рванул струну, она лопнула; он сокрушенно покачал головой, сказал, что придется поменять басовую, без нее нельзя, отложил гитару, потянулся к футляру, открыл потайной карман; через мгновение Карденас валялся на полу, изрешеченный пулями; старик Рамирес бросился к Санчесу неожиданно для его лет быстро, словно перед ударом на бильярде, когда у него переставали трястись руки, он обнял Санчеса и закричал:
— Нет, нет, нет! Пепе! Пепе, что ты делаешь?!
Бонифасио тихо сказал Ромеро:
— Оторви деда.
Санчес остро ощутил горький сигарный дым, который шел от вьехо, особый, стариковский, беззащитный запах, мелкую дрожь, сотрясавшую старое тело, гулкие, частые удары сердца, когда Ромеро по-кошачьи перепрыгнул через угол стола, схватил старика за костистое плечо и хотел оттащить в сторону, но руки у того напряглись, он зашелся в крике.
— Уйди, вьехо, — шепнул Санчес, ощущая, как медленно, безжизненно холодеют пальцы рук и ног, — уйди, не надо тебе…
89
26.10.83 (18 часов 33 минуты)
В критском ресторанчике Папаса на рю Муффтар было пусто; во время туристского сезона не протолкнешься, все хотят побывать на улице, которую упоминает Хемингуэй в самой своей грустной, пронзительной и безысходной, как ушедшая молодость, книге про тот праздник, который всегда с тобой.
Мари, Вернье и Гала устроились поближе к очагу, в самой глубине зала; Папас пришел с меню, огромными, как межправительственные договоры, и такими же красно-кожаными.
— Если позволишь, Мари, я закажу то, что тебе наверняка очень понравится, — сказала Гала. — Ты разрешишь?
— Конечно, — Мари вымученно улыбнулась. — Спасибо.
— Пожалуйста, Папас, сделайте ваш особый критский салат с мидиями, — попросила Гала. — Только сначала принесите какой-нибудь плед, наша девочка замерзла… Тебе ведь холодно, Мари, да?
— Нет, нет, Папас, не беспокойтесь, мне тепло.
— Ей холодно, — повторила Гала, — я вижу.
— Она попросит сама, если ей станет холодно, — раздраженно заметил Вернье.
— Но тогда будет поздно! Ее просквозит, она такая бледненькая.
Вернье улыбнулся дочери.
— Я ее учу не навязывать добро… Ничего нельзя навязывать, а особенно добро, это не прощается… Пора от слов переходить к делу и бить по щекам вместо уговоров — на юге Франции и в Италии на этом держатся семьи.
— Сейчас я подвинусь, чтобы тебе было сподручнее ударить, — засмеялась Гала, — только сначала закажу самую вкусную еду для Мари…
— Все-таки я принесу плед, — сказал Папас, — я чувствую, как дует, такие промозглые дни, просто невероятно, октябрь обещали теплым, а тут дождь, словно декабрь на дворе. Я подложу большой пень в очаг, станет тепло…
— Что ты хочешь заказать? — спросил Вернье. — Мари не любит рыбу.
— Но здесь особая рыба, Мари, может, ты попробуешь маленький кусочек?
Мари покачала головою.
— Нет, спасибо… Никто так вкусно не готовит рыбу, как моя мама, но я и у нее отказываюсь… Не знаю почему…
— Хорошо, тогда пусть Папас приготовит мясо в виноградных листьях, да, Вернье?
— Действительно вкусно, Мари, — подтвердил Вернье. — Советую попробовать…
— А помнишь, как ты впервые угостил Ганса кукурузой? — Лицо Мари на какое-то мгновение смягчилось, разошлись морщинки вокруг рта, глаза сделались добрыми, мягкими.
— Конечно, помню… Ганси тогда был толстый, побежал к старой турчанке, которая продавала горячую вареную кукурузу, и шмякнулся, потому что не заметил ступеньку, сорвал кожу на коленях и зашелся плачем, а был же взрослый мальчик, двенадцать лет…
— От обиды, — объяснила Мари. — Нацелился на кукурузу, про которую ты ему так много рассказывал, побежал, и вместо лакомства — содранные колени… Знаешь, как обидно, когда видишь радость, вот она, только протяни руки, а переторопишься, шлеп, и коленки в кровь!
— А помнишь, — сказал Вернье, — как мы поехали в Испанию и ты сердилась на меня и все время завешивала свое окно в машине шалью, чтобы не загореть, ты очень боялась загореть, была мода тогда на бледность…
— Ну, па, не надо, — лицо у Мари стало до того грустным, что у Вернье защемило сердце.
— А еще мы с тобой ужасно рассорились, когда ты не хотела, чтобы я купил тебе туфельки марки «колледж», — вздохнул он, — тебе очень хотелось носить высокие каблуки, а мне это не нравилось, оттого что ты была маленькая, вернее, мне казалось, что ты маленькая…
— Вздорная. Ты просто нас очень баловал…
Гала закурила.
— Но ведь это замечательно, если отец имеет возможность баловать детей… Нас тоже баловали, пока была жива мама… Мы каждый год ездили в деревню, там было много фруктов, и такие дешевые, что мы с братьями объедались ими, а потом мама умерла и больше ни разу мы не выезжали из города…
Мари положила свою мягкую, нежную ладонь на холодные руки Гала; на какое-то мгновение глаза Мари вспыхнули, она посмотрела на отца и шепнула:
— Папочка мой…
Вернулся Папас, укрыл Мари легким пледом, склонился, готовый выслушать заказ; он никогда не записывал, желание клиента — закон, а закон надо помнить.
— Что будем пить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71