Я разыскал публичную библиотеку и попросил посмотреть избирательные списки. Их было множество: все имена и адреса зарегистрированных избирателей графства, разделенные по избирательным участкам. Где же этот чертов Чико?
Смирившись с поиском, который мог занять два-три часа, я нашел Патрицию Хаксфорд за пятнадцать минут. Рекорд. Ненавижу избирательные списки мелкий шрифт, приходится щуриться. «Хаксфорд, Патриция Хелен, Браво-хаус, Лоуэлл». Аллилуйя.
Я сверился со своей картой дорог, спросил в деревне Лоуэлл о направлении и отыскал Браво-хаус, небольшой дом, перестроенный из церкви, окруженный стадом машин и фургонов. Не похоже было на обиталище отшельника, убравшего свой номер телефона из справочника.
Поскольку люди свободно входили и выходили через открытую высокую и тяжелую западную дверь, я тоже вошел. Я прибыл, как выяснилось, к окончанию сеанса фотосъемок для глянцевого журнала. Я спросил у молодой дамы с визитной карточкой:
— Патриция Хаксфорд?
И получил в ответ сияющую улыбку.
— Разве, она не удивительна? — сказала дама. Я проследил за ее взглядом. Невысокая женщина в умопомрачительном платье спускалась с чего-то похожего на трон, который был устроен на возвышении там, где некогда трансепт пересекался с нефом. Яркие театральные софиты стали гаснуть, и фотографы принялись отсоединять и сматывать свои кабели. Царила атмосфера благодарности, удовлетворения и хорошо сделанной работы. Я ждал, оглядываясь по сторонам и отмечая переделки, которым подверглась перестроенная в жилой дом церковь. Стекла в высоких окнах были не цветными, а обычными. Каменный пол нефа был устлан ковром, отсутствовали скамьи, удобные современные диваны были сдвинуты к стенам, чтобы освободить место для толпы и телевизионного оборудования.
Выкрашенная белым часть за тронным возвышением не позволяла видеть то место, где некогда размещался алтарь, но ничто не портило сводчатый потолок, сложенный из летящих каменных арок во славу Господа.
Чтобы жить в таком месте, подумал я, приходится принимать меры безопасности.
Стая фотографов покинула неф и удалилась. Патриция Хаксфорд помахала им рукой, закрыла тяжелую дверь и, обернувшись, с удивлением увидела, что я остался внутри.
— Извините, — сказала она и стала открывать дверь.
— Я не с фотографами, — сказал я. — Я приехал, чтобы спросить вас кое о чем.
— Я устала, — сказала она. — И должна просить вас удалиться.
— Вы прекрасно выглядите, — сказал я ей. — И займет это всего минуту.
Я достал свою тряпку и показал ей.
— Если вы Патриция Хаксфорд, то не вы ли это сделали?
— Триш, — с отсутствующим видом сказала она. — Меня зовут Триш.
Она посмотрела на полосу шелка, потом на меня.
— Как вас зовут? — спросила она.
— Джон.
— Джон — а дальше?
— Джон Сидней.
Джон Сидней — два моих первых имени, и мать обычно так меня и называла. «Джон Сидней, поцелуй нас. Джон Сидней, умой лицо. Джон Сидней, ты опять дрался?»
В своей работе я часто назывался именем Джон Сидней — там, где я не хотел быть известен как Сид Холли. После нескольких месяцев публичного избиения я не был уверен, что Сид Холли встретит где-нибудь хороший прием.
Триш Хаксфорд, как я предположил, было сильно за сорок, она была симпатичная, блондинка (похоже, что натуральная), невысокая и веселая. Яркие внимательные глаза оглядели мой серый деловой костюм, белую рубашку, неброский галстук, коричневые туфли, темные волосы, темные глаза, безобидные манеры — мой обычный рабочий вид.
Она все еще была на взводе после фотографирования. Ей нужен был кто-то, кто помог бы ей отвлечься, а я выглядел — и был — безопасным. С благодарностью я увидел, что она расслабилась.
Поразительное платье, которое она надела для фотографов, было очень просто скроено: оно спадало с ее плеч до самого пола. Платье было без рукавов, с мягкими гофрированными складками вокруг шеи. Потрясающей была ткань, из которой платье было сшито, — она была голубой, красной, серебряной и золотой и вся сверкала.
— Вы сами соткали материал для этого платья? — спросил я.
— Конечно.
— Я никогда не видел ничего подобного.
— В наши дни и не могли увидеть. Откуда вы?
— Из Лондона. Саул Маркус предположил, что этот лоскут шелка мог быть соткан вами.
— Саул! И как он?
— У него белая борода, — сказал я. — Выглядит он прекрасно.
— Я не видела его много лет. Не сделаете ли мне чаю? Я не хочу посадить пятно на это платье.
Я улыбнулся.
— Чай у меня получается хорошо.
Она провела меня за тронное возвышение, вокруг белого экрана. За ними оказались хоры, совершенно не переделанные, и алтарный стол, покрытый скатертью, которая заставила меня остановиться. Она была царственного лазурного цвета, со сверкающим золотом узором в греческом стиле, который был выткан по кромке. На столе, вместо алтарных принадлежностей, стояла старинная прялка, достойная Спящей Красавицы.
— Сюда, — велела Патриция Хаксфорд и, проведя меня за хоры, резко свернула в узкую дверь, которая отделяла то, что когда-то было ризницей, а теперь стало небольшой современной кухней с пристроенной сбоку ванной комнатой.
— Моя кровать стоит в южном трансепте, — сказала мне Патриция, — а ткацкий станок в северном. Вы можете подумать, что мы будем пить китайский чай с лимоном из серебряных чашек, но на самом деле у меня на такое нет времени, так что чай в пакетиках и кружки — на той полке.
Я налил воды в электрический чайник и включил его, а она тем временем прохаживалась вокруг, разглядывая чудесные переливы цвета на своем платье.
— Из чего оно сделано? — спросил я, крайне заинтригованный.
— А вы как думаете?
— Ну... оно выглядит... как золотое.
Она рассмеялась.
— Правильно. Золотая и серебряная нить и шелк.
Я неловко наполнил кружки.
— Молоко? — предложила она.
— Нет, спасибо.
— Ну и хорошо. Эта толпа почти все выпила. — Она одарила меня сияющей улыбкой, взяла свою кружку, вернулась на трон и аккуратно опустилась в огромное красное бархатное кресло. Платье скульптурными складками окутало ее стройные бедра.
— Это фотографы из журнала, который будет посвящен фестивалю искусств, его организуют в Чичестере на следующее лето.
Я стоял перед ней как средневековый паж — причем стоял главным образом потому, что поблизости не оказалось другого кресла.
— Я полагаю, — сказала она, — вы считаете меня безумно эксцентричной?
— Не безумно.
Она счастливо улыбнулась.
— Обычно я ношу джинсы и старый халат. — Она отпила чай из кружки.
— Обычно я работаю. Сегодня было представление.
— И великолепное.
Она кивнула.
— Сейчас никто не делает одежду из золота.
— Поле Золотых Одежд! — воскликнул я.
— Верно. А что вы об этом знаете?
— Только эту фразу.
— На этом поле в Гиени, во Франции, в июне 1520 года встретились Генрих VII Английский и Франциск I Французский. Они собирались заключить мир между Англией и Францией, но они ненавидели друг друга и пытались превзойти в пышности. Поэтому все их придворные были в одежде, вытканной золотом, а короли поднесли друг другу дары, какие в наше время вы нигде не увидите. И я подумала, что будет вполне уместно соткать ткань для фестиваля из золота... и так и сделала. Это платье весит целую тонну, могу вам признаться. Сегодня я единственный раз его надела и не могу вынести то, что его придется снять.
— Оно поразительно, — сказал я.
— В 1476 году герцог Бургундский бросил сто шестьдесят золотых одеяний, когда бежал с поля битвы со шведами. Чтобы сделать одежду из золота, прядут вместе нить из мягкого золота с шелком, как я и сделала, а потом можно сжечь ткань и получить золото обратно. Поэтому, когда я сшила это платье, я так и поступила с лоскутами, которые остались от выреза и пройм.
Я сожгла их и собрала расплавленное золото.
— Прекрасно.
— Знаете что? — сказала она. — Вы единственный человек, который видел мое платье и не спросил, сколько оно стоит.
— Но я об этом думал.
— А я этого не говорю. Давайте ваш лоскут.
Я взял ее пустую кружку и ухватил левой рукой, а правой протянул ей тряпку, которую она у меня взяла, и я заметил, что она пристально смотрит на мою левую руку.
Она встретила мой взгляд.
— Это?..
— Стоит своего веса в золоте, — легкомысленно сказал я.
— Да.
Я отнес кружки обратно на кухню и вернулся. Она стояла, ощупывая лоскут пальцами.
— Один декоратор сказал мне, что это может быть современной копией портьер, сделанных в 1760 году... м-м... я думаю, Филиппом де Ласалем.
— Хитро. Да, это верно. Когда-то я соткала их довольно много. — Она помолчала, затем отрывисто сказала:
— Пойдемте.
И снова спустилась вниз. На этот раз она провела меня через дверь в другой части белой стены, и мы оказались в северном трансепте, в ее рабочей комнате. Там стояли три ткацких станка разной конструкции, на всех была незаконченная работа. Тут же был деловой отсек с картотекой и кучей офисных принадлежностей и другой отсек, отведенный для измерения и упаковки.
— Я делаю ткань, которую больше нигде нельзя купить, — сказал Патриция. — В большинстве своем она идет на Ближний Восток.
Она подошла к самому большому станку, который был выше ее раза в два.
— Это жаккардовый станок, — пояснила она. — Вашу ткань я делала на нем.
— Мне сказали, что это была лампасная ткань. Что это такое?
Она кивнула.
— Лампасная ткань — это ткань сложного переплетения, с дополнительной основой и утком, поэтому узор другого цвета виден только на лицевой поверхности ткани и скрыт с изнанки. — Она показала мне, как узор из лиан и листьев мерцает на одной стороне и едва заметен на другой. — Это очень долго. Сейчас почти никто за пределами Ближнего Востока не думает, что красота стоит денег, но раньше я ткала много подобной материи для замков и старых домов Англии. Я делаю ее только на заказ.
— А вы не знаете, для кого была сделана эта ткань? — спросил я нейтральным тоном.
— Мой дорогой, я не помню. Но в записях, наверное, есть. Зачем вам это? Это важно?
— Я не знаю, важно ли это. Мне дали этот лоскут и попросили выяснить его происхождение.
Она пожала плечами.
— Ну тогда давайте посмотрим. Мне могут заказать еще.
Она открыла дверку, за которой стояли ряды папок, и пробежала пальцами по ярлыкам на корешках, пока не нашла нужный. Она взяла папку с полки и положила на стол.
В папке оказались плотные листы с прикрепленными к ним образцами ткани, с описанием пряжи, датами, количеством сделанного, именами продавцов и покупателей. Патриция медленно переворачивала толстые листы, держа в руке мой лоскут для сравнения. Она нашла несколько образцов того же типа, но все были других цветов.
— Вот он! — внезапно воскликнула она. — Это он. Я соткала его почти тридцать лет назад. Как летит время! Тогда я была очень молода. Это были занавеси для кровати. Я отделала их золотыми кистями из канители.
Не ожидая ничего особенного, я спросил:
— Для кого?
— Написано, что для миссис Гордон Квинт.
Я что-то бездумно пробормотал, у меня буквально перехватило дыхание.
Джинни? Эта ткань принадлежала Джинни?
— Не помню ни ее и ничего об этом заказе, — сказала Триш Хаксфорд.
— Но цвета совпадают. Должно быть, это тот самый заказ. Не думаю, что я делала ткань в таких же цветах для кого-то еще. — Она посмотрела на черные пятна на принесенном мной лоскуте. — Какая жалость! Я думаю о своих тканях как о сделанных на века. Они легко могут прожить две сотни лет. Мне нравится идея, что я оставляю после себя в мире что-то красивое. По-моему, вы думаете, что я сентиментальная старая перечница.
— Я думаю, что вы великолепны, — правдиво сказал я и спросил:
— А почему ваш номер изъят из справочной, если вы ведете бизнес?
Она рассмеялась.
— Ненавижу, когда меня отрывают от работы. Она требует огромной сосредоточенности. У меня есть сотовый телефон для друзей — я могу выключить его, — и у меня есть агент на Ближнем Востоке, который передает мне заказы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40