— Я завтра уже буду под пузырем, — прошептала Рэчел. — Я не стану плакать, когда они посадят меня туда.
— Храбрость одинока, — сказал я.
Рэчел заглянула мне в лицо.
— А что это значит?
— Ты будешь одна в пузыре, — сказал я. — Поэтому сделай его своим дворцом. Пузырь нужен, чтобы уберечь тебя от инфекции — уберечь от драконов. Ты не будешь плакать.
Она прижалась ко мне. Чуть веселее, надеялся я. Я невероятно любил ее. Пятьдесят на пятьдесят, что пересадка окажется удачной. Рэчел сможет опять бегать. Должна.
Линда с Пеготти вернулись с прогулки, смеясь. Линда строила башни из ярких пластмассовых кубиков, чтобы Пеготти их разрушал — эта игра доставляла малышу бесконечное удовольствие. Мы с Рэчел сидели на полу и играли в шашки.
— Вы всегда разрешаете мне играть белыми, — жаловалась Рэчел. — А потом пробираетесь своими черными туда, куда я не смотрю.
— Ну тогда можешь взять ход обратно.
— Это отвратительно, — сказала она через пять минут. — Вы мошенничаете.
Линда посмотрела на нас и удивленно спросила:
— Вы что, ссоритесь?
— Он всегда выигрывает, — пожаловалась Рэчел.
— Ну тогда не играй с ним, — резонно заметила Линда.
Рэчел расставила себе белые шашки. Я не стал брать одну из них в середине доски, и она с ликованием выиграла.
— Вы дали мне выиграть? — спросила она.
— Выигрывать куда забавней.
— Я вас ненавижу.
Она обиженно смахнула шашки с доски, и Пеготти тут же засунул две штуки в рот. Рэчел со смехом отобрала их, вытерла и снова расставила на доске, опять взяв себе белые, и мы мирно сыграли еще пару партий, пока она, как обычно, не устала.
Линда сделала к чаю маленькие шоколадные пирожные и счастливо толковала о швейцарском доноре и о том, что все будет хорошо. Рэчел была в этом убеждена, я тоже, Пеготти размазывал шоколад по щекам. Что бы ни принесла нам всем следующая неделя, подумал я, этот день с его надеждой и обычностью был якорем, удерживавшим нас в реальности, утверждением значимости маленьких жизней.
Пока Линда не усадила обоих детей в машину, чтобы ехать в больницу, она не упомянула об Эллисе Квинте.
— Суд назначен на завтра, да? — спросила она. Мы стояли на холодном ветру в нескольких шагах от ее машины. Я кивнул. — Только чтобы Рэчел не узнала.
— Она не знает. Было нетрудно скрыть это все от нее. Она никогда больше не говорит о Силвербое. Она так больна... И не очень интересуется чем-то другим.
— Это страшно.
— Эллиса Квинта посадят?
Как мог я сказать: «Надеюсь, что да»? И надеялся ли я на это? Однако я должен был остановить его, разбудить его, заставить его очнуться.
— Это решит суд, — уклончиво ответил я.
Линда обняла меня. Без слез.
— Вы приедете навестить Рэчел в пузыре?
— Вы не сможете меня не пустить.
— Господи... я надеюсь...
— С ней все будет хорошо. И с вами тоже.
Терпеливый «Теле-Драйв» привез меня обратно в Лондон. Мне предстоял обед с Индией.
Снова впереди были вечерние сумерки на Пойнт-сквер и Гордон Квинт на страже. Иногда он должен спать... вот только когда?
Ресторан под названием «Кенсингтон-плейс» находился недалеко от Черч-стрит, знаменитой улицы антикварных магазинов, которая тянулась от Кенсингтон-Хай-стрит на юге до Ноттинг-Хилл-Гейтс на севере. Машина «Теле-Драйв» высадила меня с моей сумкой на северо-восточном углу Черч-стрит, где я побродил немного, разглядывая ярко освещенные витрины книжного магазина Ватерстоуна, размышляя о том, можно ли будет Рэчел слушать разрекламированные детские записи в ее пузыре. Ей нравились истории «Просто Вильяма».
Пеготти, как она считала, должен подрасти, чтобы стать похожим на него.
На углу толпилась большая компания молодых японцев, все они были с фотоаппаратами и фотографировали друг друга. Я не обратил на них особого внимания, заметил только, что у них у всех прямые черные волосы, что они одеты в короткие стеганые куртки и джинсы. Насколько можно было судить, они были счастливы.
Они вежливо поклонились мне, я без энтузиазма ответил тем же.
Похоже, они тоже ждали чего-то. Я постепенно догадался по их тихим разговорам, из которых не понимал ни слова, что половина из них — мужчины, половина — молодые женщины.
Все мы ждали. Они кланялись еще пуще. Наконец одна девушка смущенно протянула мне фотографию. Я вежливо взял ее и обнаружил, что смотрю на свадебную фотографию. На одновременное бракосочетание десятка счастливых пар.
Подняв взгляд от фотографии, я узрел два десятка улыбок.
Я улыбнулся в ответ. Смущенная молодая женщина забрала свою фотографию, кивнула в сторону своих сотоварищей и ясно дала мне понять, что у них у всех медовый месяц. Море улыбок. Поклоны. Один из мужчин протянул мне свой фотоаппарат и спросил — я понял, — не сниму ли я их всех вместе.
Я взял фотокамеру и положил сумку на землю, а они все встали попарно, как будто это было для них привычным делом.
Щелчок. Вспышка. Пленка перемоталась. Все новобрачные просияли.
Мне были вручены одна за другой еще девять камер. Еще девять поклонов. Я сделал еще девять снимков. Вспышка. Еще вспышка. Всеобщий восторг.
Да что во мне такого, удивлялся я, что вызывает доверие? Даже не понимая языка, они не сомневались в моей готовности помочь. Я мысленно пожал плечами. Время у меня было, так какого же черта? Я фотографировал и ждал восьми часов.
Затем я оставил счастливые пары на углу у Ватерстоуна и с сумкой в руке прошел пятьдесят ярдов по Черч-стрит до ресторана. Там была узкая улочка, а напротив — небольшой мощеный пятачок с газоном и садовой скамьей, которую некие филантропы установили для удобства усталых покупателей и прочих праздношатающихся. Я решил, что сяду там и буду высматривать Индию.
Дверь ресторана была прямо напротив скамьи.
Я перешел Черч-стрит. Движение по этой улице в воскресенье почти замерло. Я видел медную табличку на спинке скамьи — на ней было написано имя благодетеля, который заплатил за ее установку.
Я уже развернулся, чтобы сесть, и тут услышал хлопок и почувствовал вспышку боли, пронзившей спину и правое плечо. Толчок опрокинул меня и развернул, так что я оказался на скамье, полулежа-полусидя лицом к дороге. В меня стреляли, не поверил я. В меня уже стреляли однажды. Я не мог ошибиться — тот же звук. А еще... было много крови. В меня выстрелил Гордон Квинт.
Он вышел из тени на противоположной стороне улицы и направился ко мне через Черч-стрит. В руке у него был пистолет, и его черное дуло смотрело прямо на меня. Гордон шел, чтобы довершить начатое, и казалось, его не волнует, видел ли его кто-нибудь. У меня не было сил подняться и убежать. Да и бежать было некуда.
Гордон выглядел как фермер из Беркшира, не как одержимый убийца. На нем был клетчатый костюм, галстук и твидовая куртка. Никаких яростных криков, как в прошлый понедельник. Этот убийца был холоден, решителен и дерзок.
Он остановился передо мной и прицелился мне в грудь.
— Это за Джинни, — сказал он. Не знаю, чего он ожидал. Казалось, он чего-то ждал. Может быть, протеста. Мольбы. Голос его был хриплым. — За Джинни, — повторил он. Я молчал. Я хотел встать. И не мог. — Скажи что-нибудь! — вскричал он с внезапной яростью. Пистолет в его руке дрожал, но он был слишком близко, чтобы промахнуться. — Ты что, не понимаешь?
Я смотрел не на пистолет, а ему в глаза. Не лучшее зрелище для последнего взгляда, непоследовательно подумал я.
Намерения Гордона не изменились. Я мог помешать ему получить удовольствие от моего страха, но это его не остановит. Он пристально смотрел мне в лицо. Он не моргал. Никаких колебаний. Никаких сомнений или нерешительности. Ничего. Сейчас, подумал я. Это случится сейчас.
И тут от дороги кто-то закричал, хотя и слишком поздно. Кто-то в отчаянии выкрикивал одно слово:
— Папа!
Эллис... Эллис... Он бежал через дорогу с трехфутовым куском черной железной трубы в руке и кричал отцу:
— Папа... не надо... не делай этого!
Я видел, как он бежит. Все было каким-то расплывчатым. Гордон слышал крики Эллиса, но они не могли его остановить. Безумная ненависть застыла на его лице. Рука выпрямилась, и пистолет оказался в ярде от моей груди.
Может быть, я этого не почувствую. Эллис перехватил трубу двумя руками и изо всей силы ударил отца по голове сбоку.
Пистолет выстрелил. Пуля просвистела у меня над ухом и разбила витрину за моей спиной. Осколки стекла, вспышки света, крики и всеобщее смятение.
Гордон молча упал без сознания лицом вниз на газон, его правая рука с зажатым в ней пистолетом оказалась под телом. У скамьи алой лужей растекалась моя кровь. Эллис несколько бесконечных секунд стоял со своей трубой и смотрел мне в глаза, как будто мог читать в моей душе, как будто мог раскрыть передо мной свою. Казалось, что между нами произошло короткое замыкание, что на нас снизошло понимание всего на свете. Это могло быть галлюцинацией, результатом слишком многих потрясений, но с ним, несомненно, творилось то же самое.
Затем он бросил трубу рядом с телом отца, повернулся и побежал через Черч-стрит, а там скрылся в тени.
Я вдруг оказался окружен японцами, которые задавали совершенно непонятные вопросы. Они были взволнованы. Они увидели, что я истекаю кровью.
Выстрелы собрали много народу, но люди были осторожны. Нападение Гордона, которое мне показалось очень медленным, на самом деле произошло очень быстро. Никто не пытался остановить Эллиса. Люди думали, что он побежал за помощью. Я потерял счет времени. Прибыла полицейская машина, сверкали вспышки, первое проявление того, что я больше всего ненавидел, — вопросы, больницы, форма, шум, яркий свет в глаза, грохот, звон и суета. Никакой надежды на то, что на рану спокойно наложат повязку и оставят меня в покое.
Я сказал полицейскому, что Гордон, хотя он сейчас без сознания, лежит на заряженном пистолете.
Он хотел знать, не стрелял ли Гордон ради самообороны?
Я не мог собраться с силами и ответить. Толпа все росла, приехала «Скорая». Молодая женщина расталкивала людей в форме, крича, что она из прессы. Индия... Индия... она пришла пообедать со мной.
— Извини, — сказал я.
— Сид... — В ее голосе слышались ужас и отчаяние.
— Скажи Кевину Миллсу... — выговорил я. Во рту пересохло от потери крови. Я попробовал еще раз. Она склонилась ко мне, чтобы разобрать бормотание. Я с юмором сказал:
— Эти японцы сделали кучу снимков... Я видел вспышки... Так что скажи Кевину, чтобы он поторапливался. Возьмите эти снимки... И у него будет... его сенсация...
Глава 15
Индия была журналисткой не за просто так. В понедельник «Памп» вышла со скромным заголовком на первой странице «Выстрел в спину», под которым был помещен снимок — Гордон Квинт, целящийся из пистолета мне в сердце.
Гордон на снимке был виден сбоку и немного не в фокусе. Мое собственное лицо было видно ясно и четко и выражало скорее вежливый интерес, чем тот фаталистический ужас, который я на самом деле испытывал.
Кевин и вся «Памп» работали быстро. «Памп» признала, что долгая кампания клеветы против Сида Холли была ошибкой. Политика, сказал я цинично, сделала поворот на сто восемьдесят градусов. Лорд Тилпит собрался с тем духом, который у него еще остался, и отделил себя от Эллиса Квинта.
Свидетелей выстрела в Дж. С. Холли было двадцать человек. Кевин, вооружившись переводчиком с японского, внимательно все выслушал, рассортировал и понял все правильно. Его статья была написана так, что никто не мог оспорить факты. Он ни разу не написал: «Утверждают, что...»
Гордон Квинт, хотя и был еще без сознания, в свое время «поможет полиции в проведении расследования». Кевин отметил, что местонахождение Эллиса Квинта неизвестно.
Далее в газете были еще снимки. На одном был Эллис Квинт с занесенной над головой трубой, которой он намеревался ударить отца. Все японцы вместе взятые и фотограф в отдельности не знали, кто такой Эллис Квинт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40