— Ничего не случится.
Хотел бы я ему верить.
— Должно быть, вам это показалось вполне безопасным — использовать свою газету для того, чтобы высмеивать кого-то неделю за неделей. Что вам сказал Йоркшир? Спасти Эллиса любой ценой. Ну так это вам дорого встанет.
— Вы не понимаете. Эллис невиновен.
— Я понимаю, что вы по самую свою благородную шею в дерьме.
— Я ничего не могу сделать. — Он волновался, был несчастен и совершенно беспомощен.
— Развяжите меня, — настойчиво повторил я. Он заколебался. Если бы он был способен принимать разумные решения, он не позволил бы Йоркширу использовать себя, но он был не первый и не последний богатый человек, который сослепу оступался прямо в болото. Он не мог напрячь мысли и попытаться спасти себя, отпустив меня, и возможность неизбежно была упущена.
Эллис и Йоркшир вернулись, и ни один из них не смотрел мне в глаза.
Плохой знак. Посмотрев на часы, Эллис сказал:
— Подождем.
— Чего? — неуверенно спросил Тилпит.
К неудовольствию Эллиса, Йоркшир ответил:
— Телевизионщики еще собираются. Они уедут минут через пятнадцать.
Тилпит посмотрел на меня, все его тревоги были написаны у него на лице.
— Отпустите Холли, — попросил он.
— Конечно, чуть погодя, — успокоил его Эллис. Йоркшир улыбнулся. Я бы предпочел, чтобы он злился.
Верни Тилпит отчаянно хотел в этом убедиться, но даже он мог понять, что если бы меня собирались отпустить, то ждать было бы незачем.
Эллис все еще держал в руке гаечный ключ. Воспользуется ли он им, подумал я. Прольет ли мою кровь? Я не был уверен. А точнее, сможет ли он лично убить меня, чтобы спасти себя? До каких пределов доходит дружба? Создает ли она какие-нибудь табу? Или я, обвинив его во зле, сам разорвал сдерживавшие его внутренние «цепи»? Он хотел все исправить. Он хотел ранить меня, как только сумеет. Но убить... Я не знал ответа. Он обошел вокруг меня.
Время замерло. Был момент, когда можно было просить пощады, но я не мог. Решение, что бы я ни сказал, было за ним.
Он встал справа от меня и выдохнул:
— Вольфрам.
Вода, подумал я, у меня по жилам течет вода. Внезапно он обхватил мою правую кисть и яростно провел по руке вверх.
Я выдернул руку из его пальцев, и без всякого предупреждения он ударил меня ключом по запястью. В последовавший за тем миг оцепенения он вложил мою руку в открытый захват ключа и закрутил винт. Он продолжал закручивать его, пока захват не перестал сходиться, стиснув мое запястье и сдавив кровеносные сосуды, нервы и связки, зажав кости.
Ключ был тяжелым. Он уравновесил его ручку на подлокотнике кресла, в котором я сидел, и держал так, что моя кисть была на одном уровне. У него были две сильные руки. Он продолжал закручивать винт.
— Эллис, — сказал я. Это был протест — не от ярости или даже страха, но просто от того, что я не верил, что он может сделать то, что делает.
Это было сожаление о прежнем Эллисе, подобное тяжкой скорби.
Несколько секунд он всматривался в мое лицо с выражением внимания... и стыда. Потом эти чувства ушли, и вернулась сосредоточенность на жестоком удовольствии.
Это было странно. Казалось, что он впал в какой-то транс, как будто не было ни офиса, ни Йоркшира, ни Тилпита, как будто существовало только одно — холодные стальные тиски, сжимающие кисть, и сила, с которой он может их сжать.
Я думал: если бы это был не гаечный ключ, а секатор, если бы в захвате были не плоские поверхности, а лезвия, мой ночной кошмар превратился бы в реальность. Я закрылся от этой мысли и похолодел. И вспотел одновременно.
Я думал: то, что я читаю на его лице, — это расцветшая пышным цветом пагубная привычка, не жестокое удовлетворение, которое он испытал, содрав оболочку с искусственной руки, а греховное завершение того, что началось с отрезания копыт.
Я коротко взглянул на Йоркшира и Тилпита, увидел застывшее на их лицах бездонное удивление и понял, что до этого момента они не верили в вину Эллиса.
Моя кисть горела огнем. Заныла сломанная локтевая кость.
— Эллис, — резко сказал я, чтобы он очнулся. Он закрутил винт еще на оборот.
— Эллис, — позвал я. — Эллис.
Он выпрямился, едва взглянув на пятнадцать дюймов нержавеющей стали, которые нелепо торчали в сторону. Он привязал ключ к подлокотнику кресла упаковочной лентой, взятой со стола, и отошел к окну, не сказав ни слова, так и не придя в себя.
Я попытался высвободиться из захвата гаечного ключа, но моя рука была слишком слабой, а зажим слишком тугим. Мне было трудно думать. Рука стала синевато-серой. Мелькнула мысль о сломанной кости и бездонный страх, что, если повреждение зайдет слишком далеко, я могу потерять руку. Обе руки. О Господи.
— Эллис, — снова позвал я, на этот раз тише. Просьба к нему: вернуться к прежнему "я", которое все это время было где-то здесь.
Я ждал. Острое беспокойство и страшная тревога не отпускали. Мысли Эллиса, казалось, блуждают где-то в пространстве. Тилпит смущенно откашлялся. Йоркшир, как будто нарочно, жевал корнишон. Минуты шли.
— Эллис... — сказал я.
Я закрыл глаза. Снова их открыл. Что-то вроде мольбы.
Время и кошмар слились. Одно стало другим. Впереди была пустота.
Эллис отвернулся от окна и неровными шагами подошел к моему креслу.
Он посмотрел мне в лицо. Ему явно было приятно то, что он увидел. Затем он яростно разжал гаечный ключ и с силой бросил его на стол.
Никто не сказал ни слова. Эллис выглядел так, словно был в эйфории, в хорошем расположении духа, он расхаживал по комнате, словно не мог сдержать приятное возбуждение.
Я почувствовал покалывание в пальцах и возблагодарил за это судьбу.
Моя рука страшно болела, но постепенно к ней возвращался нормальный цвет.
Откуда-то из космоса вернулись мысли.
Эллис посмотрел на часы. Он схватил со стола оболочку от моей искусственной руки, подошел ко мне справа, засунул ее мне под рубашку и театральным жестом застегнул «молнию» на куртке, чтобы его дар не выпал.
Он снова посмотрел на часы. Затем пересек комнату, подобрал протез, вернулся ко мне и ударил механизмом по моей ладони. Создавалось впечатление, что он хочет удостовериться: от Сида Холли в комнате не осталось ни следа.
Он обошел вокруг меня и развязал ленту, которой я был привязан к креслу. Затем он развязал ленту, которой руки были притянуты к телу.
— Надень ее обратно, — приказал он. То ли оттого, что электроды погнулись от удара, то ли потому, что моя настоящая рука бездействовала процентов на восемьдесят, но протез наделся с трудом, и после трех поворотов механизм заклинило. Рука была вроде бы на месте, но не действовала.
— Вставай, — сказал Эллис. Я встал и покачнулся — ноги у меня были связаны.
— Вы отпускаете его? — воскликнул Тилпит с благодарным облегчением.
— Конечно, — сказал Эллис. Йоркшир улыбался.
— Руки за спину, — сказал мне Эллис. Я так и сделал, и он связал их мне в кистях. Наконец он освободил мне ноги. — Сюда. — Он за руку развернул меня к двери и повел по коридору. Я двигался как автомат.
Оглянувшись, я увидел, что Йоркшир взялся за телефон. Тилпит был счастлив в своей глупой уверенности, что все хорошо.
Эллис вызвал лифт, дверь тут же открылась.
— Входи, — сказал он.
Я посмотрел на его уже не улыбающееся лицо. Оно ничего не выражало. Я подумал, что мы оба думаем об одном и том же и не говорим об этом.
Я вошел в лифт. Эллис протянул руку и нажал кнопку первого этажа, затем быстро отпрянул назад. Дверь разделила нас. Лифт начал свой короткий путь вниз. Связывать кисти рук человеку, который может одну из них снять, — несерьезное упражнение. И все-таки заклинившие крепления и негнущиеся пальцы доставили мне несколько мгновений панического страха, прежде чем я отсоединил руку. Когда я стряхнул связывавшую меня ленту, лифт уже прибыл по назначению, не оставляя мне шанса выйти из открывающейся двери в нормальном виде.
Я засунул механическую руку глубоко в правый карман своих спортивных штанов. Сюрреализм — мелькнула мрачная мысль. Длинный рукав коричневой спецовки прикрывал отсутствие руки.
Эллис дал мне шанс. Не очень большой, может быть, но по крайней мере я получил ответ на свой вопрос — нет, он не станет сам убивать меня. А вот Йоркшир определенно станет.
В вестибюле не было одетых в синее телохранителей. Телефон на столе зазвонил, но охранники были снаружи, они деловито разворачивали фургон «Топлайн фудс». Один из них слезал с водительского места. Другой открывал заднюю дверь.
Фургон, как я понял, предназначался для похищения. Для путешествия к тайной могиле. Болотное дельце, сказали бы ирландцы.
Расчет Эллиса дал мне тридцать секунд. Он отправил меня вниз слишком рано. В вестибюле у меня не было шанса. А вот снаружи... может, и был.
Пару раз глубоко вздохнув, я выскочил из дверей и побежал со всей скоростью, на которую был способен, и бежал я не направо, к своей машине, а забрал влево, вокруг фургона, к открытым воротам.
Один из синих охранников заорал мне вслед, ему вторил другой, и я на мгновение подумал, что могу убежать от них, но тут, к моему смятению, охранник у ворот проснулся, выскочил из своей будки и преградил мне путь.
Здоровенный самоуверенный мужик в синей форме.
Я бежал прямо на него. Он стоял твердо, расставив ноги для пущего равновесия. Он был не готов — или просто не ожидал, что моя левая нога ударит его под колено или что я наклонюсь и врежусь ему головой в живот, как пушечное ядро, — он опрокинулся на спину, и я проскочил мимо, пока он поднимался на четвереньки. Двое других, однако, догоняли.
Тот вид дзюдо, которому учил меня Чико, состоял частично из приемов и бросков обычного спорта, а частично был личным стилем для однорукого. Для начала — я никогда не надевал на тренировках свободной белой формы дзюдоиста. Я никогда не снимал обуви, но всегда тренировался в обычных туфлях или кроссовках. Дзюдо, которому я учился, было способом спасти себе жизнь, а не способом получить черный пояс.
В обычном дзюдо требуются две руки. Миоэлектрическая рука имела слишком замедленную реакцию, делала заметную паузу между инструкцией и действием. Мы с Чико выбросили для этой руки все захваты и заменили их ударами, и я воспользовался всеми его уроками во Фродшеме, как будто они были столь же привычны мне, как искусство ходить пешком.
Мы не предусмотрели того, что руки вообще может не быть, но просто удивительно, чего только не сделаешь, если хочешь выжить. Совсем как на скачках — победа сейчас, плата потом.
Мои противники были просто мускулистыми ребятами, не имевшими понятия о тонком японском искусстве. Чико всегда мог бросить меня, но вот сторожевые псы Йоркшира — ни за что.
Названия приемов гремели в моем мозгу литанией — шинтаи, рандори, таи-сабаки. В прямом смысле слова сражаясь за свою жизнь, я смешал все известные мне приемы, какие только знал, используя ложные выпады и падения, которые заставили меня дважды оказаться на земле и ударить ногой в живот противника, перекидывая его через себя. Закончилось это тем, что один из синих лежал в полубессознательном состоянии на спине, другой вопил, что я сломал ему нос, а еще один улепетывал обратно в офис с плохими вестями.
Я выбрался на дорогу, чувствуя, что, если я вернусь к своей машине, те двое, которых я оставил лежать на земле, могут подумать об отмщении и закроют ворота. В одной стороне стояли дома, и я побрел туда. Самое лучшее прикрытие. Мне нужно переодеться, прежде чем кто-нибудь затолкает меня в фургон «Топлайн фудс».
Дома, до которых я добрался, стояли слишком правильными рядами, садики были слишком маленькие. Я выбрал один двор, не выказывавший признаков жизни, и, пошатываясь, пересек его, выйдя с другой стороны к другому ряду домов за забором.
Забор был слишком высокий, чтобы его можно было перепрыгнуть или перелезть через него, но рядом валялся пустой ящик, дар богов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40