Этот был в кожаном пальто, шляпе-котелке и с тростью в руке. Что-то в его лице мне совсем не понравилось. Да и само лицо тоже: глаза цвета цемента, а губы словно треснули в улыбке, наводившей на мысль о колючей проволоке. Когда я, быстро повернувшись, стремительно кинулся по Максимилиан-штрассе, эти двое тоже припустились бегом, а я угодил прямиком под ноги третьему, который уж вовсе не походил на сборщика денег на благотворительные цели.
Я сунулся в карман за пистолетом. Совету Штубера оставить пулю в стволе я не последовал, и теперь мне потребовалось бы еще возиться с затвором, чтобы послать патрон в ствол, и только потом стрелять. Так что выстрелить я бы все равно не успел. Едва пистолет оказался у меня в руке, как ко мне подскочил человек с тростью и треснул меня этой тростью по запястью. На секунду мне показалось, что он сломал мне руку. Пистолетик безобидно звякнул металлом о камни мостовой, и я чуть не грохнулся с ним рядом – такая острая боль пронзила мне руку. К счастью, руки у меня две, и вторая заехала нападавшему локтем в живот. Удар получился основательный, и попал я, куда метил, – вышибить дух у нападавшего в котелке хватило, но на ногах он удержался.
Подоспели двое других. Я поднял согнутые руки, изготовляясь к бою, залепил могучий удар в лицо одному и вмазал отличный правый хук в подбородок другого. Почувствовав, как голова у него дернулась, будто воздушный шарик на палочке, я увернулся от полета кулака размером с небольшие Альпы. Но все было без толку. Больно огрела по плечам трость, и руки у меня бессильно повисли вдоль тела. Тут же рывком куртку сдернули с моих плеч, и руки оказались прижатыми к бокам. Вдобавок мне так двинули кулаком в живот, что тот прилип к позвоночнику, а я рухнул на колени, выбросив остатки обеда из коктейля с луковкой на свою маленькую «беретту».
– Эй, взгляните-ка на его пистолетик! – призвал один из моих новых друзей и пинком отшвырнул оружие – на всякий случай: вдруг у меня еще хватит дури попробовать схватить его. Но пробовать я не стал.
– Подними его на ноги! – распорядился тип в котелке.
Громила сгреб меня за шиворот и вздернул в положение, отдаленно напоминавшее стоячее. На минутку я повис у него на руках, полусогнувшись, словно человек, выронивший мелочь, шляпа медленно сползала у меня с головы. Взвизгнув шинами, рядом затормозила огромная машина. Кто-то заботливо подхватил мою все-таки свалившуюся шляпу, а державший меня за шиворот сунул мне пальцы под ремень и отволок к бровке тротуара. Смысла сопротивляться не было никакого. Действовали они слаженно – было понятно: такое они уже много раз проделывали и прежде. Теперь они взяли меня в крепкое кольцо, один распахнул дверцу машины и зашвырнул на заднее сиденье мою шляпу, другой волочил меня, будто куль картошки, а третий держал наготове трость, на случай, если я воспротивлюсь намерению отправиться с ними на пикник. Вблизи все они пахли и выглядели, будто персонажи с картины Иеронима Босха: мое бледное, потеющее, смирившееся лицо окружала триада – глупость, скотство и ненависть. Перебитые носы. Черные дырки меж зубов. Злобные глаза. Отросшая за день щетина на щеках. Желтые никотиновые пальцы. Воинственные подбородки. Пивное дыхание. Они здорово накачались пивом, прежде чем явиться на встречу: словно меня похищала гильдия баварских пивоваров.
– Нацепи на него лучше наручники, – посоветовал «котелок». – На всякий пожарный. Не то еще отмочит какой фортель.
– Пусть попробует, огрею его вот этим, – ответил второй, показывая дубинку.
– А все-таки надень наручники.
Громила, державший меня за ремень и воротник, на минутку ослабил хватку. Вот он шанс – удирай! – приказал я себе. Но беда в том, что ноги приказу повиноваться не желали, словно принадлежали человеку, который не пользовался ими уже несколько недель. Да к тому же меня попросту оглушили бы ударом дубинки по голове. Били меня и раньше, и моей голове совсем это не нравилось. А потому я вежливо позволил громиле схватить себя лапами за руки и защелкнуть железо на моих запястьях. Потом он приподнял меня, схватился за мой ремень и вбросил в машину, точно человека – пушечное ядро.
Шляпа и сиденье машины смягчили удар. Когда громила влез следом за мной в машину, дверца с другой стороны открылась, и обезьяна с дубинкой взгромоздила бедро, размерами с шину, рядом с моей головой, утолкав меня в середину. Такой вот получился сэндвич, где я был начинкой. Тип в котелке устроился на переднем сиденье, и мы поехали.
– Куда мы едем? – услышал я свое хриплое карканье.
– Тебе без разницы, – буркнул тот, что с дубинкой, и нахлобучил мне шляпу на лицо. Я не стал сдвигать ее, предпочитая сладкий запах моего масла для волос пивному перегару и вони пережаренного сала, застрявшей в их одежде. Мне нравился запах ободка моей шляпы. В первый раз я понял, почему маленький ребенок таскает за собой свое одеяльце и почему одеяльце называется «утешителем». Запах от моей шляпы напоминал мне о нормальном человеке, каким я был всего несколько минут назад и каким надеялся стать снова, когда эти бандюги отпустят меня. Запах, конечно, не совсем как от прустовского печенья «мадлен», но похоже.
Ехали мы в южном направлении. Я понял это, потому что нос машины, когда меня в нее впихнули, смотрел на восток, на Максимилиан-штрассе. И вскоре после начала поездки мы пересекли мост и повернули направо. Закончилась поездка немного быстрее, чем я ожидал. Мы заехали не то в гараж, не то на какой-то склад. Двери перед нами поднялись, пропуская, и тут же, как только мы въехали, опустились. Мне не требовались глаза, чтобы приблизительно понять, где мы находимся. Кисло-сладкий запах хмелевого сусла, идущий от трех самых крупных мюнхенских пивоварен, был такой же достопримечательностью города, как статуя Баварии. Даже через фетр шляпы он чувствовался крепко и остро, как запах свежевспаханного поля.
Дверцы машины распахнулись. Шляпу у меня с лица сдернули, а меня наполовину вытолкали, наполовину выволокли из машины. К троим с Форума прибавился тот, что сидел за рулем, и еще двое, что поджидали нас на полузаброшенном складе. Вокруг валялись разбитые поддоны, пивные бочонки и ящики с пустыми бутылками. В углу приткнулся мотоцикл с коляской. Перед машиной стоял грузовик. Над головой виднелась стеклянная крыша, вернее, бывшая стеклянная, потому что почти все разбитое стекло лежало под ногами. Оно хрупало, словно лед на замерзшем озере, пока меня подталкивали, ведя к человеку поопрятнее других, руки у него были поменьше, ноги тоже, а лицо украшали маленькие усики. Я понадеялся, что мозг у него все-таки достаточно большой, чтобы понять, когда я говорю правду. Мой живот еще так и оставался прилипшим к позвоночнику.
Этот, что поменьше, был в серой куртке с темно-зелеными отворотами и карманами в форме дубовых листьев, манжеты и нашлепки на локтях тоже были зеленые. Брюки из серой фланели, башмаки коричневые, в общем, он был похож на фюрера, готового устроить веселую ночку в Берхтесгадене.
Голос у него был мягкий, вежливый, что могло бы показаться приятным разнообразием, да только опыт давно научил меня: как правило, такие вот тихие и вежливые и есть самые отъявленные садисты – тем более в Германии. Тюрьма в Ландсберге забита тихоголосыми, вежливыми субъектами.
– Вам повезло, герр Гюнтер, – проговорил он.
– Да, мне тоже так кажется, – согласился я.
– Вы действительно служили в СС?
– Стараюсь этим не бахвалиться.
Он стоял совершенно неподвижно, чуть ли не по стойке «смирно», руки опущены по швам, словно он принимал парад. Выправка эсэсовца высокого чина, глаза и манера разговаривать – тоже. Тиран вроде Гейдриха или Гиммлера – один из тех психопатов в пограничном состоянии, которые командовали полицейскими батальонами в дальних уголках великого Германского рейха. Совсем не тот, с кем проходят шуточки, взял я себе на заметку. Настоящий нацист. Такого сорта людей я особенно ненавидел теперь, когда предполагалось, что мы как бы избавились от них.
– Да, мы проверили вас, – продолжил он, – по нашим спискам батальонов. У нас имеются списки бывших эсэсовцев, и вы, да будет вам известно, числитесь в них тоже. Вот поэтому я и сказал, что вам крупно повезло.
– Я сразу догадался. У меня возникло отчетливое чувство причастности к СС, как только ваши парни захватили меня.
Все эти годы я помалкивал себе в тряпочку, как и все остальные. Но, может, из-за крепкого пивного запаха и их нацистских повадок мне вдруг вспомнился один эпизод: штурмовики, зайдя в бар, набросились на еврея и стали избивать его, а я молча вышел, никак не вмешавшись. Случилось это году, наверное, в 1934-м. Мне следовало сказать тогда хоть что-то. И вот теперь, когда я знал, что меня не убьют, мне вдруг захотелось поквитаться за тот случай. Выложить напрямую этому маленькому нацистскому солдафону, что я на самом деле думаю о нем и ему подобных.
– Я бы не стал, герр Гюнтер, так легкомысленно говорить об этом, – мягко сказал он. – Единственная причина, почему вы еще живы, та, что вы значитесь в этих списках.
– Очень рад слышать это, герр генерал.
Он поморщился:
– Вы знаете меня?
– Нет, но мне знакомо такое поведение. Спокойствие и уверенность, что вас непременно послушаются. Ваше абсолютное чувство превосходства представителя избранной расы. Что не так уж удивительно, учитывая, какого формата люди на вас работают. Такое ведь типично для генералов СС, верно? – Я с отвращением оглянулся на парней, которые притащили меня сюда. – Найти пару садистов-недоумков для выполнения грязной работы, а не то, еще лучше, людей другой национальности – латышей, украинцев, румын…
– Мы тут все, герр Гюнтер, немцы, – возразил маленький генерал. – И все – «старые товарищи». Даже вы. Что делает недавнее ваше поведение тем более непростительным.
– И что же такого я натворил? Забыл начистить свой кастет?
– Должны были соображать получше и не соваться всюду, задавая вопросы о «Паутине» и «Товариществе». Не всем, герр Гюнтер, приходится скрывать так мало, как вам. Есть и такие, кто ходит под угрозой смертного приговора.
– В вашей компании я охотно этому верю.
– Ваша наглость не делает чести ни вам, ни нашей организации, – заключил почти печально генерал. – Моя честь – это моя верность. Разве для вас эти слова ничего не значат?
– Для меня, генерал, это всего лишь слова на пряжке ремня. Очередная нацистская ложь типа «Сила через радость».
Другая причина, по какой я кинулся высказывать маленькому генералу все, что тянуло мне душу, была та, что у меня самого мозгов не хватило дослужиться до генерала. Убивать меня они, может, и не намеревались, но избить вполне могут. И здорово. Мысль, что они хотят избить меня, сидела в мозгу с самого начала. Таков был, не сомневался я, расклад. И я рассудил, что при данных обстоятельствах ничего не теряю, высказываясь откровенно.
– А может, это самая лучшая ложь. Моя любимая. Ее состряпали в СС, чтобы заставить людей легче воспринимать ситуацию. Работа делает вас свободными.
– Вижу, герр Гюнтер, придется нам перевоспитывать вас, – сказал генерал. – Ради вашего же блага, разумеется. Чтобы вы в будущем избежали новых, еще больших неприятностей.
– Можете разукрашивать свои действия как желаете, генерал. Но такие, как вы, всегда предпочитали избивать людей…
Фразы я не успел докончить. Генерал кивнул одному из парней – тому, что с дубинкой, и точно спустил собаку с поводка. Мгновенно, без малейшей заминки, тот сделал шаг вперед и изо всех сил саданул меня дубинкой по рукам, а потом по плечам. Я скорчился, стараясь руками – все еще в наручниках – защитить голову.
Наслаждаясь работой, тот тихонько загоготал, когда от боли я свалился на колени. Зайдя сзади, он врезал мне сверху по позвоночнику – убийственный, сокрушительный удар, от которого рот у меня наполнился вкусом «Гибсона» вперемешку с кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56