Я еще обдумывал вероятность того, что Бритта Варцок обвела меня вокруг пальца и я ничего достоверного про нее не знаю – таинственная незнакомка! – когда из ванной появился еще один незнакомец. Он сидел в инвалидной коляске Груэна, которую катила, как обычно, Энгельбертина, но, выбитый из колеи телефонным разговором с Уоллесом Бири и его дружком, я только через несколько секунд сообразил, что передо мной – Эрик Груэн.
– Ну, как тебе? – поинтересовался он, поглаживая свое гладко выбритое лицо.
– Ты сбрил бороду, – промямлил я, как полный идиот.
– Энгельбертина сбрила. Так как тебе?
– Без нее гораздо лучше, – вмешалась Энгельбертина.
– Твое мнение мне уже известно, – отмахнулся Эрик, – я спрашиваю Берни.
Я пожал плечами.
– Без нее тебе гораздо лучше, – повторил я.
– Ты выглядишь моложе, – добавила Энгельбертина. – Моложе и красивее.
– Ты нарочно так говоришь.
– Нет, это правда. Ну скажи ты, Берни!
Я кивнул, теперь внимательно разглядывая лицо Эрика. В чертах его проскальзывало что-то смутно знакомое. Перебитый нос, воинственный подбородок, плотно сомкнутые губы и гладкий лоб.
– Моложе? Да, по-моему, да. Но есть что-то еще, не могу определить точно – что. – Я покрутил головой. – Нет, не пойму. Может, Эрик, ты на самом деле был прав, когда сказал, что тебе кажется, будто мы встречались прежде. Теперь, когда ты избавился от охранника на физиономии, твое лицо кажется мне таким знакомым…
– Правда? – переспросил он неуверенно, будто и сам сомневался.
Энгельбертина шумно, досадливо фыркнула:
– Вы что, не видите? До чего ж вы оба глупые! Это ж очевидно! Вы похожи, как братья. Ну да! Как братья!
Мы с Грузном взглянули друг на друга и тут же поняли: а она права! Мы действительно похожи. Но Энгельбертина все-таки притащила зеркало и заставила нас наклониться друг к другу и посмотреть на отражение.
– Вот кого один напоминал другому, когда вы смотрели друг на друга! – победно объявила она. – Самого себя!
– Я всегда хотел иметь старшего брата, – сказал Груэн.
– Почему это «старшего»? – возмутился я.
– Но это же правда. – Эрик принялся набивать трубку. – Ты выглядишь, как моя постаревшая копия. Побольше седины, определенно больше побитый жизнью. И еще. Мне кажется, у тебя вид не такой умный, как у меня. А может, просто озадаченный. Будто ты никак не можешь вспомнить, где ты забыл шляпу.
– Ты забыл упомянуть, что я повыше ростом, – перебил я. – Сантиметров на семьдесят.
Взглянув на меня в упор, он ухмыльнулся и закурил трубку.
– Нет, по зрелом размышлении ты все-таки намного глупее меня. Глупый детектив.
Я вспомнил Бритту Варцок: бессмысленно, что она наняла меня, если подозревала, что отец Готовина сам связан с «Товариществом». А может, знала наверняка, а я был слишком глуп и не распознал, какова на самом деле была ее цель. Да, похоже, так оно и есть: я – глупый детектив.
25
На следующий день приехал на уик-энд Генрих Хенкель и объявил, что сразу же отправится в свою лабораторию. Груэн не слишком хорошо себя чувствовал и остался в постели, и Хенкель пригласил с собой меня.
– Ты ведь к тому же, – добавил он, – толком не видел Гармиш-Партенкирхена, а, Берни?
– Нет еще.
– Тогда тебе обязательно нужно поехать. Посмотришь. Да и прогулка тебе на пользу пойдет.
С горы мы ехали медленно, что оказалось к лучшему, потому что за поворотом дорогу, бегущую параллельно железнодорожным путям, переходило стадо коров. Чуть погодя Хенкель объяснил:
– Железная дорога делит город на две части. Гармиш, слева от нас и к востоку от железной дороги, посовременнее – там находится Олимпийский лыжный стадион. Партенкирхен, лежащий к западу от дороги, старее – в этой части базируется большая часть армии янки.
Многие здания Гармиш-Партенкирхена напоминали мюнхенские церкви в стиле изысканного рококо. Городок не выглядел бы более католическим, даже если бы папа римский владел тут лыжным шале. Но по дорогам проезжали почти только одни джипы и грузовики американской армии, а на каждом втором здании болтались «звезды и полосы». Даже не верилось, что мы вообще в Германии.
– Господи! – воскликнул я. – Того и гляди, разрисуют реквизированные дома картинками с Микки-Маусом.
– Ну и ладно, ничего страшного. И знаешь, намерения у них самые что ни на есть благие.
– Так же, как у святой инквизиции, – огрызнулся я. – Тормозни у табачной лавки. Мне нужно купить «Лаки».
– Я же предупреждал тебя! – возмутился Хенкель, но машину все-таки остановил.
– Свежий воздух значительно уменьшает вред от курения.
Выбравшись из машины, я зашел в лавку. Купил сигарет, а потом еще раз обошел магазин, смакуя ощущение, что снова могу вести себя, как нормальный здоровый человек. Продавец подозрительно провожал меня глазами.
– Что-нибудь еще? – Он ткнул в меня черенком своей пенковой трубки.
– Нет, просто смотрю.
Он сунул в рот трубку и стал раскачиваться с пятки на носок. Я обратил внимание на его башмаки, разукрашенные эдельвейсами, дубовыми листьями и баварскими сине-белыми лентами – самые германские башмаки на свете.
– Тут магазин, – буркнул он, – а не музей.
– Это вы правильно заметили. – И я быстро вышел – дверной колокольчик резко звякнул.
– Уютный городок, – бросил я Хенкелю, усевшись в машину, – и местные жители приветливы, как цепные собаки.
– Да нет, когда узнаешь их поближе, они очень дружелюбны, – возразил он.
– Забавно. То же самое утверждают люди после того, как их собака тебя покусает.
Мы двинулись на юго-запад Партенкирхена, к подножию Цугшпитце, мимо отеля «Пост» с клубом для американских офицеров, отеля «Генерал Паттон», штаб-квартиры американской армии и лыжной базы «Зеленая стрела». Полное впечатление, что нахожусь я в Денвере, в штате Колорадо. В Денвере я никогда, правда, не бывал, но, как мне кажется, он очень похож на Партенкирхен. Патриотичный, показушный, сверх меры разукрашенный, недружелюбный и – в общем – немного нелепый.
Мы проехали по улице типичных старых альпийских домов, и Хенкель свернул на подъездную дорогу к двухэтажной оштукатуренной вилле, опоясанной деревянным балконом, с нависающей крышей, большущей, как палуба авианосца. На стене красовался рисунок: германский лыжник-олимпиец. Я догадался, что он немец, потому что его правая рука была поднята, будто к чему-то тянулась, но к чему – разобрать невозможно. И, наверное, теперь только немец мог бы понять, отчего у него вскинута рука. Все в Гармиш-Партенкирхене сейчас было подчинено Дяде Сэму и его благополучию, даже с трудом верится, что когда-то тут царил Дядя Адольф.
Выйдя из «мерседеса», я запрокинул голову на Цугшпитце, нависшую над домами застывшей волной серой морской воды. Услышав выстрелы, я вздрогнул и, кажется, даже шарахнулся в сторону. А потом оглянулся. Хенкель рассмеялся.
– У янки по другую сторону реки стенд для стрельбы по тарелочкам, – объяснил он, направляясь к двери. – Все, что ты тут видишь, реквизировано американцами. Они разрешили пользоваться лабораторией для моих экспериментов, до войны она принадлежала местному госпиталю на Максимилиан-штрассе.
– А разве госпиталю больше не нужна лаборатория?
– После войны госпиталь стал тюремным общежитием для умирающих, – он искал ключ от входной двери, – для неизлечимо больных немецких военнопленных.
– А чем они больны?
– У большинства психические расстройства, – пояснил он. – Это не по моей части. Многие умерли в результате вспышки эпидемии вирусного менингита. Остальных перевели в мюнхенский госпиталь примерно с полгода назад. Сейчас здешний госпиталь превратили в место отдыха и реабилитации для американского обслуживающего персонала.
Хенкель отпер дверь и вошел. Но я застыл на месте, уставившись на машину, припаркованную через дорогу. Машину эту я уже видел. Красивый двухдверный «бьюик-родмастер», сверкающий, зеленый, с «белобокими» автопокрышками и задним бампером, широченным, как альпийский склон.
Оторвавшись, наконец, от этого зрелища, я последовал за Хенкелем, прошел по узкому коридору, где было очень жарко. На стенах висело несколько снимков спортсменов: Макси Хербер, Эрнста Байера, Вилли Богнера, – на принятии олимпийской присяги. Воздух в помещении был с каким-то химическим привкусом, попахивало также гнильцой и чем-то ботаническим, типа мокрых садовых перчаток.
– Закрой за собой дверь! – прокричал Хенкель. – Тут необходимо сохранять тепло.
Повернувшись к двери, я услышал за спиной голоса, а когда снова обернулся, то обнаружил, что коридор загораживает человек, которого я сразу узнал, – тот самый американец, что заставил меня копать яму в моем саду в Дахау.
– Ба! Да это ж наш фриц с принципами! – завопил янки.
– По твоему тону не похоже, что ты мне комплимент отвалил, – отозвался я. – Ну, как жизнь молодая? Удалось еще подворовать еврейского золотишка в последнее время?
Он ухмыльнулся:
– В последнее время – нет. Не так уж много его осталось. А ты? Как бизнес в отеле? – Ответа моего он дожидаться не стал, а, не спуская с меня глаз, крикнул: – Эй, Генрих! Где ты раскопал этого фрица? И какого черта приволок сюда?
– Я же тебе рассказывал. – В коридоре показался Хенкель. – Это тот самый человек, с которым я познакомился в госпитале.
– Так это он – тот детектив, про которого ты говорил?
– Ну да. А вы что, уже встречались раньше?
Сегодня на американце было серое кашемировое пальто. Под пальто серая рубашка, серый шерстяной галстук, серые фланелевые брюки и черные туфли с узором из дырочек. Очки были тоже другие – в черепаховой оправе. Он, как и тогда, в Дахау, был похож на самого большого умника в классе.
– Только в моей прежней жизни, – ответил я Хенкелю, – когда я был владельцем отеля.
– У тебя был отель? – Хенкель взглянул так, будто сама идея показалась ему нелепой до крайности. Что, конечно же так и было.
– А догадайся, где находился этот его отель? – насмешливо-презрительно спросил американец. – В Дахау, недалеко от бывшего концлагеря. – Он раскатисто расхохотался. – Господи, да это все равно что открыть оздоровительный курорт на кладбище!
– Но ничего, для тебя и твоего приятеля вполне подошел, – огрызнулся я. – Этого дантиста-любителя.
– Он имеет в виду, – рассмеялся Хенкель, – Вольфрама Ромберга?
– Его самого, – подтвердил американец. Хенкель, подойдя, положил мне руку на плечо.
– Майор Джейкобс служит в ЦРУ, – сообщил он, увлекая меня в соседнюю комнату.
– Я как-то и не принял его за армейского капеллана, – буркнул я.
– Он очень помог нам с Эриком, он наш друг. ЦРУ предоставило мне это помещение и выдает деньги на исследования.
– Только их почему-то всегда не хватает, – ехидно вставил Джейкобс.
– Медицинские исследования дорого стоят, – ответил Хенкель.
Мы очутились в кабинете, очень аккуратном, типично медицинском. На полу большой шкаф с папками. В бидермейеровском книжном шкафу десятки медицинских книг, а наверху – череп, рядом – бронзовая голова мужчины, похожего на микробиолога, подарившего миру пенициллин, Александера Флеминга; табличка сообщала – да, это он и есть. Аптечка на стене рядом с фотографией президента Трумэна. Письменный стол орехового дерева в стиле рококо, похороненный под грудами бумаг и блокнотов, и еще один череп, приспособленный под пресс-папье. Четыре или пять стульев вишневого дерева. Хенкель указал через двойные стеклянные раздвижные двери на лабораторию, очень недурственно оборудованную.
– Микроскопы, центрифуги, спектрометры, вакуумные приборы, – перечислял Хенкель, – все это стоит больших денег. Майору приходится иногда изыскивать какие-то неофициальные источники финансирования, чтобы наша работа могла продолжаться. В том числе – обер-шарфюрера Ромберга разыскал и его тайничок в Дахау.
– Все верно, – проворчал Джейкобс;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56