Наверху врач разыскал медсестру, чтобы помогла мне раздеться. Девчонка была премиленькая, и даже в госпитале она наверняка нашла бы более приятное зрелище, чем мое бледное тело все в синих полосах от трости – ну просто флаг Баварии!
– Господи Иисусе! – вырвалось у доктора, когда он вернулся осматривать меня. Кстати о Христе. Я стал гораздо лучше представлять себе, как он себя чувствовал, после того как с ним закончили разбираться римляне. – Что же с вами произошло?
– Я же говорил – меня избили.
– Но кто? Почему?
– Сказали, что они полицейские, – ответил я. – Может, просто потому, что хотели, чтоб я вспоминал их добрым словом. Я-то всегда думаю о людях только плохо – такой вот у меня недостаток. А еще – вечно суюсь не в свои дела и слишком распускаю язык. Именно от этого, думаю, они и желали остеречь меня, если читать между синяков.
– Хм, с чувством юмора у вас полный порядок, – заметил доктор. – И у меня предчувствие, что утром оно вам очень даже понадобится. Синяки ваши мне не нравятся.
– Мне тоже.
– Сейчас сделаем рентген. Проверим, нет ли переломов. А потом накачаем болеутоляющим и взглянем на ваш палец.
– Да сейчас смотрите – он у меня в кармане куртки.
– Вообще-то я имел в виду культю. – Я позволил ему размотать платок и осмотреть остаток мизинца. – Потребуется наложить пару швов, – заключил доктор. – Обработать антисептиком… Но проделано очень аккуратно. Отрублены две верхние фаланги. Как они сделали это? Ну, то есть чем отрубили?
– Молотком и стамеской.
Доктор и медсестра сочувственно поморщились. Меня била дрожь. Медсестра набросила мне на плечи одеяло, но дрожь не унималась, я потел, и мне ужасно хотелось пить. Когда я начал зевать, доктор ущипнул меня за мочку уха.
– Ну теперь даже не тратьте напрасно слов, – сквозь стиснутые зубы прошептал я. – Я понял: вы считаете, что я душка.
– У вас шок. – Он помог мне улечься на кровать, медсестра накрыла меня несколькими одеялами. – Вам повезло, что вы так быстро оказались у нас.
– Сегодня вечером все считают меня настоящим везунчиком, – пробормотал я. Мне стало совсем худо. Я разволновался, как форель, пытающаяся плыть на стеклянном кофейном столике. – Скажите мне, доктор, может человек летом заразиться гриппом и умереть?
– Гриппом? – переспросил он. – О чем вы говорите? У вас нет гриппа.
– В том-то и странность. А чувствую я себя так, будто у меня грипп.
– И вы не умрете.
– В восемнадцатом году от гриппа умерло несчитаное количество людей. Как же вы можете быть так уверены, док? Люди без конца умирают от гриппа. Моя жена, например. И вторая моя жена тоже. Не знаю почему, но что-то мне не понравилось. Я не про жену. Хотя и она мне последнее время не нравилась. Вначале – да. Нравилась, и сильно. Но уже с конца войны – нет. И уж тем более, когда мы переехали в Мюнхен. Может, я и заслужил сегодняшние побои. Из-за этого. Понимаете? Я, док, все заслужил. Все, что со мной сотворили.
– Чепуха! – сказал доктор, потом вопрос мне вроде задал, что ли. Я не разобрал. Я уже ничего не разбирал.
Снова сгустился туман. Он валил, точно пар из сосисочной в холодный зимний день. Берлинский воздух. Его ни с чем не спутаешь. Будто вернулся домой. И только частичка меня осознавала, что все неправда, я просто второй раз за вечер теряю сознание. И это немножко напоминает смерть. Но все-таки лучше. Все лучше, чем быть мертвым. Может, я действительно везунчик, только этого не понимаю? Пока я могу отличить жизнь от смерти, все более-менее нормально.
18
Наступил день. В окна лился солнечный свет. Пылинки дрожали в сверкающих лучах, точно в свете небесного кинопроектора. А может, то были ангелы, посланные, чтобы передать мне благую весть небес. Или мельчайшие крупинки моей души, рвущиеся к посмертной славе, бесстрашно разведывающие путь к звездам? Луч чуть заметно переместился, словно стрелка гигантских солнечных часов, и, наконец, коснулся изножья кровати, даже сквозь простыню и одеяла согрев пальцы ног, словно напоминая, что мои мирские дела еще не завершены.
Потолок был розовый. С него на медных цепочках свисал огромный стеклянный плафон. Внутри, на дне, валялись четыре дохлые мухи, словно самолеты, подбитые в ожесточенной битве насекомых. Покончив рассматривать потолок, я переключился на стены. Такого же розового цвета, как потолок. К одной прислонился медицинский шкафчик, полный флаконов, пузырьков и бинтов. На противоположной стене висел большой снимок замка Нойшванштайн, самого знаменитого из трех королевских дворцов, возведенных для Людвига II Баварского. Иногда этого короля называют Безумный Людвиг, но после того, как я попал в госпиталь, я уразумел, что отлично его понимаю, потому что с неделю сам находился в полубезумном состоянии. Несколько раз я обнаруживал себя запертым в самой высокой башне этого замка, той, где установлен флюгер и откуда открывается просторный вид с высоты орлиного полета на сказочную страну. Ко мне даже захаживали семь гномов и слон с большими ушами. Розовый, само собой.
Ничего удивительного в этом не было. Так, во всяком случае, убеждали меня медсестры. Я ведь болел пневмонией, а заболел, потому что сопротивляемость организма к инфекции понизилась из-за побоев, которыми меня угостили, а еще оттого, что я заядлый курильщик. Пневмония началась как сильный грипп, и первое время врачи так и считали, что у меня грипп. Я запомнил, как они говорили об этом, потому что грипп представлялся мне гнусной насмешкой судьбы. Потом состояние мое ухудшилось. Дней восемь-девять держалась такая высокая температура, что я стал наведываться в Нойшванштайн. А потом температура упала почти до нормальной. Я подчеркиваю – почти, потому что, учитывая дальнейшие события, я находился в состоянии каком угодно, только не в нормальном. Во всяком случае, только так я могу объяснить свои поступки.
Протянулась еще одна долгая неделя, когда ничего не происходит и не на что смотреть. Даже медсестры не развлекали меня. Все они были солидные немецкие фрау, обремененные мужьями и детьми, с двойными подбородками, мощными ручищами, кожей точно апельсиновая кожура и грудями-подушками. В накрахмаленных белых передниках и шапочках они выглядели и вели себя, будто закованные в броню. Хотя, будь они даже красавицами, разницы никакой. Я был слаб, как новорожденный. К тому же либидо мужчины сходит на нет, если его объект приносит, выносит и опустошает наполненное подкладное судно. Вдобавок все мои мысли неизменно занимало одно – месть. Вот только кому?
Кроме уверенности, что люди, превратившие меня в кровавое месиво, действовали по наущению отца Готовины, я ничего о них больше не знал. Ну еще что они бывшие эсэсовцы, как и я сам, и, возможно, полицейские. Священник был моей единственной реальной ниточкой, и постепенно я пришел к решению отомстить именно отцу Готовине.
Разумеется, я соображал, насколько серьезна и трудна такая задача. Он был здоровенным мужиком, и в моем ослабленном состоянии мне конечно же с ним не тягаться. Пятилетняя девчушка со сладкой булочкой в кулачке хорошим правым хуком легко могла размазать меня по полу детской комнаты. Но даже будь я достаточно крепок, он, разумеется, узнает меня и прикажет потом своим дружкам из СС меня прикончить – он совсем не показался чересчур щепетильным в таких делах. В общем, для расправы со священником потребуется оружие. Поняв это, я пришел к мысли, что мне придется убить его. Выбора у меня, похоже, нет.
Убить человека за то, что он натравил других людей избить тебя, – это я, возможно, несколько погорячился, но случившееся вывело меня из равновесия. И еще кое-что повлияло на мое решение: после всего, что я увидел и натворил в России, я меньше чем прежде ценил человеческую жизнь. В том числе и свою собственную. Не то чтобы я был таким уж истовым квакером – я и в мирное время убил нескольких человек, хотя удовольствия мне это, клянусь, не доставило. В первый раз, конечно, тяжело, но во второй – убивать уже легче. Пусть даже и священника.
Разобравшись с вопросом, кому мстить, я занялся вопросом – когда и как. Размышления на эту тему привели меня к выводу: если мне удастся убить отца Готовину, то очень бы неплохо потом слинять на какое-то время из Мюнхена. А может, и навсегда. Так, на всякий случай, не то его дружки из «Товарищества», любители отрубать пальцы, пожалуй, сложат два и два и получат в сумме – меня. Решение же проблемы, куда сбежать, подсказал мне доктор Хенкель.
Высоченного, как фонарный столб, Хенкеля отличали седой армейский бобрик и нос размером с эполету французского генерала. В молочно-голубых глазах чернели карандашными остриями точечки зрачков. Точь-в-точь две икринки на блюдечках мейсенского фарфора. Лоб его прорезала морщина, глубокая, как наезженная колея, а подбородок – из-за ямочки – походил на эмблему «фольксвагена». Величественное, властное лицо, великолепно смотревшееся бы у бронзового герцога пятнадцатого столетия верхом на коне, отлитого из расплавленных пушек и установленного перед дворцом с обширными пыточными подвалами. Его очки в стальной оправе чаще всего располагались на лбу, редко когда на носу, а на шее болтался ключ от медицинских шкафчиков в палатах – в государственном госпитале часто крали наркотики. Был доктор загорелым и подтянутым, что неудивительно: у него имелось шале под Гармиш-Партенкирхеном, и он почти каждый уик-энд отправлялся туда – лазить по холмам летом и ходить на лыжах зимой.
– А почему бы вам не поехать туда? Погостите у меня немного, – сказал он как-то. – Самое подходящее местечко для выздоравливающего. Свежий горный воздух, здоровая пища, тишина и покой. Очень скоро придете в норму.
– Вы такой заботливый, – заметил я. – Для доктора, я имел в виду.
– Может, вы мне нравитесь.
– Неудивительно: я сейчас легко нравлюсь людям – сплю почти целые сутки. Вы видите меня, доктор, в мои лучшие дни.
Поправив мою подушку, он заглянул мне в глаза:
– А может, я разглядел Берни Гюнтера лучше, чем он думает.
– А-а, вы обнаружили мои скрытые достоинства. И это после всех моих стараний запрятать их поглубже!
– Не так уж глубоко они спрятаны, – возразил он. – Если знаешь, что искать.
– Хм, вы начинаете беспокоить меня, вы ведь видели меня голым. И я даже не накладываю макияж. И волосы, наверное, в полном беспорядке.
– Вам повезло, что вы валяетесь на спине беспомощный, как котенок, – погрозил он мне пальцем. – Услышу еще подобные замечания, превращусь из заботливого врача в буйного боксера. Я, кстати, считался в университете многообещающим спортсменом. Поверьте, Гюнтер, вскрыть рану я умею так же быстро, как и зашить.
– А разве это не противоречит «гиппократической» клятве, или как там вы, распространители таблеток, называете эти слова, когда воспринимаете себя слишком всерьез? В общем, что-то греческое.
– Ну, в вашем случае я, пожалуй, сделаю исключение и задушу вас трубкой фонендоскопа.
– Тогда мне так и не доведется услышать, почему я вам понравился, – вздохнул я. – Знаете, если вы и вправду испытываете ко мне искренние чувства, раздобудьте мне сигаретку.
– С вашими-то легкими? И думать забудьте. Послушайте моего совета: бросайте курить. Пневмония скорее всего оставила в легких очаги. – И, выдержав паузу, добавил: – Это не шутки.
Где-то за дверьми заверещала дрель. Здесь тоже шел ремонт, как и в том госпитале, где умерла Кирстен. Иногда кажется, нет в Мюнхене места, где бы не велись строительные работы. Я знал, доктор Хенкель прав. Дом в Гармиш-Партенкирхене – то, что доктор прописал. Там гораздо тише и покойнее, чем на стройплощадке, где я сейчас обретаюсь.
Даже если доктор этот стал говорить подозрительно похоже на «старого товарища». И я решил проверить.
– Может, я никогда и не расскажу вам о людях, совершивших надо мной «лапоприкладство», – сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56