И с каждым удачным ударом ощущал, как в меня возвращается сила, беспощадность и гнев.
Я разбивал кулаки о невидимые хрипящие рабские рожи, и боли не чувствовал. Я разбивал кулаки о тени, не чувствовал боли и понимал, что вновь вернулся на войну.
Народное кулачное побоище закончилась тем, что залипухинские с проклятиями и позором отступили в ночь. И ночь заглотила их, как тени вбирают слабых людей. А растерзанные и битые победители вернулись за столы.
— Леха, — горланил Иван. — Ты чяго своих дубил?.. Бей своих, чтобы чужие боялися? Ха-ха!
— Сам сказал — бить всех! — передернул плечом.
— Ты весь в крови, — сказала Алиса.
— Это чужая кровь, — сказал я.
— Пошли, аника-воин, — взяла меня за руку и повела, как мать ребенка.
— Куда?
— Не бойся, — засмеялась, — если я и кусаюсь, то не больно.
… По угадываемой в лунных лопухах тропинке мы продрались к баньке. Это я понял по теплому парному запаху, исходящему из дверей. Алиса зажгла свечу, и наши тени четко отпечатались на бревнах. На лавке отдыхали березовые веники.
— Сейчас мы все грехи… венечком… — стащила с меня рубашку. — Вот какой у нас солдатик… пораненный…
— Алиса…
— Тсс, пошли, — у неё были уверенные и быстрые руки, — а то бабайка прийдет, жар унесет…
И я шагнул в жаркое и протопленное, чувствуя, как моя воля расплавляется от жары и целеустремленной чужой страсти.
И уже потом, тешимый искусной и любострастной женщиной, понял, что вновь вернулся в жизнь.
На следующий день я и Алиса уехали из Стрелково. Деревня приходила в себя после столь буйного торжества — все мужское население, опохмеляясь, ходило в героях и кровоподтеках. Бабы кляли новобрачную Зинку последними словами. Побитые Петюха-супружник со товарищами залегли в Залипухино до лучших времен. Праздники заканчивались — начинались будни с вечерней дойкой, прополкой и уборкой урожая.
— весело у нас? — поинтересовался на прощание Иван, когда мы ждали поезд. — Приезжайте ещо?
— Не знаю, — усмехнулась Алиса. — У меня муж строгой…
— Энто точно, — Иван крякнул и выразительно посмотрел на меня.
— Не гляди ты так, — засмеялась Алиса. — Лешенька полюбовник мой молодой. Что нельзя?
— Можна, — хекнул Иван. — Токо я телеграмму половине пришлю, чтобы повстречал…
— А я уже послала, — усмехнулась. — Хотя тебе, Ваньку, уши надо бы надрать, — пригрозила. — И кое-чего оторвать!..
— Леха, бережи честю смолоду!.. — хохотал Иван, защищаясь от агрессии тетки, пытающейся исполнить свою первую угрозу. А, возможно, и вторую?
К счастью племянника, прибывал утомленный дальним пробегом состав, пропахший уссурийским кедром, байкальским ветром и гарью сибирских пожаров. Притормозил на минутку, словно желая перевести дух, а затем продолжил свой настойчивый и энергичный ход.
Мы успели отмахнуть Ивану в окошко — он остался на мусорном перроне и в прошлом. Так дети забывают давнишние игрушки, когда появляются новые. Они кажутся красивыми и с ними интересно играть.
Из-за суматошной посадки я не обратил внимания, в какой вагон мы имели честь вскарабкаться. Когда зашли в купе, понял и засмеялся. Вагон был спальным и купе, естественно, на двоих. На окнах вяли фирменные занавесочки. На столе крахмалилась салфетка. В стены были впаяны полосы зеркал.
— Ты что, Лешка? — удивилась Алиса. — Молодец я?
— Нет слов.
— Приятное с полезным, — прихлопнув дверь, заперла её. — Все, ты мой пленник. На восемь часов.
— А что потом?
— Свобода, Леша, — усмехнувшись, села напротив. Подогнула ноги под себя, закурила. Была похожа на Вирджинию, мою первую женщину. — Что-то не так?
— Зачем тебе все это?
— Что?
— Я.
— Алеша, ты ребенок, — щурилась от дыма. — Я — жадная, все хочу сама попробовать. Тебе со мной плохо?
— Хорошо.
— Тогда какие проблемы?
— Нет проблем, — развел руками.
— Кроме одной, — погрозила пальчиком. — Чтобы стоял, как штык. Все четыреста восемьдесят минут!
— Мама родная! — сказал я. — Не доживу до утра.
— Выживешь, — плотоядно облизнувшись, потянулась ко мне. — Ты же герой, прошел огонь, воду и медные трубы.
— Алиса…
— Тссс, где тут наш боец-молодец со штыком?
— Уже на посту, — признался я. — Стой, стрелять буду!
— А я пароль знаю.
— И какой пароль?
— Пенза, — смеялась. — А отзыв, товарищ часовой?
— Хер-р-р-сон!..
Стада огромных, смутных по очертанию животных брели к солнцу, восход которого угадывался за туманной стеной.
Откуда у нас мамонты, ахнул я и бездыханно рухнул в яму небытия, как, должно быть, часовой до конца выполнивший свой воинский долг. По охране материальных ценностей.
… Меня разбудили требовательные руки — Алиса была в строгом костюме, смотрелась в зеркало: активная, состоятельная, красивая дама света.
— Стой, стрелять буду, — сказал я.
— Все, Алешенька, — скосила изумрудный по цвету, напряженный глаз. Подъезжаем к столице нашей Родины.
— И что?
— Ничего. Кроме того, что меня встречает Арсений.
— Кто?
— Муж.
— Шутишь?
— Сейчас нет.
Я сел, заматываясь в простынь, — в зеркалах, казалось, отражались наши нагие, неистовые, беззаветные в любовной утехи тела.
— Смешно, — сказал, но не смеялся, чувствуя, как петля усталости затягивает меня. — Занавесочки с рюшечками…
— Дурачок, — наклонилась ко мне и я увидел её вспухшие, многоопытные, инициативные губы, мазанные в цвет крови. — Будь проще, Лешка, и будешь в шоколаде.
— Я не люблю шоколад.
— Все-все, целую, — осторожно прикоснулась к моей щеке. — Подозреваю, что мы ещё встретимся в этой жизни. Ты у меня боец!..
— Алиса…
— Будь умницей, Чеченец! — и, отмахнув невесомой рукой, исчезла.
Дверь лязгнула, как сталелитейный нож гильотины, и я остался в купе один. С фантомами прошедшей ночи, отражающиеся в зеркалах. И тенью, на щеке которой крововавили два исламских полумесяца.
Потом были холодный утренний перрон, зловонный запах сопрелых тел в ангаре вокзала, заспанные лица обреченных на бескровную и бессрочную жизнь, выдавливаемые из электричек в беспощадный мегаполис.
Когда поток пригородных пассажиров схлынул, я зашел в вагон электропоезда. Он был совершенно пуст, храня лишь на лавочках изношенные куски душ, так похожие на истрепанные в давке газеты.
К радостному удивлению мамы я занял активную социальную позицию. Выражалась она в том, что приткнулся в ВОХР нашей знаменитой ковровой фабрики имени Розы Люксембург. Бывший военрук нашей школы, майор в отставке Дыбенко принял меня с необыкновенной душевностью.
— Нам такие герои нужны, — сказал он в маленьком казенном кабинете, которые прошли огонь, воды и медные трубы… — И удивился. — Ты чего скалишься, Иванов?
— Это так, Семен Семенович, нервное. Контузия.
— Ой, гляди, солдат, у нас служба строгая. А нервы лечить надобно. — И выудил из тумбочки ополовиненную бутылку водки. — Что ни на есть лучшее лекарство.
— Не пью, — огорчил начальство.
— Плохо, — резюмировал Дыбенко и, ухнув в себя стакан, занюхал дребезжащей связкой ключей. Серьезно подумал. — Берем с испытательным сроком — месяц.
— И на том спасибо.
— У нас, голубь мой, своя специфика, — озорно подмигнул. — Времечко знаешь какое? Тяжкое, как кузнечный пресс. А кушать всем хотца-ца-ца!.. Ежели понравишься начальству, пойдешь на повышение…
— Куда выше?
— Есть-есть куда, — заговорщически подмигнул.
— Буду стараться, — пожал плечами.
— И хорошо, — сказал бывший военрук, вливая в себя очередной стакан. Чем меньше вопросов, тем выше доверие. А чем выше доверие, тем больше благо-го-го-госостояние народа! За русский народ во всем его много-го-го-гобразии!..
И я начал трудовую деятельность. Специфику мне объяснили бойцы ВОХРа Козлов и Федяшкин, два выносливо пьющих дядька, похожие своими краснознаменными пропойными рожами на братьев-близняшек.
Территория фабрики была обнесена новым бетонным забором, поверх которого извивалась колючая проволока под током. Напряжение слабенькое: убить — не убьет, но протрезвит шальную головушку. Раньше, до капитализма, куда было проще — и забор дырявый, и ВОХР вечно на бровях, а нынче директор Серов, как князь в вотчине, правит непоколебимой дланью. Что, впрочем, не мешает людям жить по социалистическим законам, то есть тяпать фабричную продукцию на сторону.
— Ковры? — удивился я.
Охранники посмеялись — на «Розе» коллектив бабский, тянут тетки полуфабрикаты — нитки там, шерсть, краску. Хитрожопые бестии, чего того не удумают, чтобы растащить свою же собственность, поскольку являются членами акционерного общества «Русь-ковер». Не понимают своей выгоды и вместо того, чтобы ждать дивидендов на свою бумажную акцию, тащат все материальное, что под руку подпадет.
— Да, — затужился я. — И что, мне с бабами колотиться?
— Зачем? — удивились Козлов и Федяшкин. — Баба на то и баба, чтобы с ней полюбовно обговориться. Молодкам ВОХРу дать, аль в роток взять дело житейское. А с бабок своя такса — сорокоградусная. И всем в полном удовлетворении, ха-ха… Так что, выпьем за любовь!..
— Я не пью, — и потянулся к грязному окну и, глядя из затхлой и прокуренной проходной на фабричные строения и складские помещения, на странную сторожевую вышку, охранявшую какую-то спецзону «А», на загружаемые ковровыми рулонами машины, на асфальтированное, оплавленное солнцем пространство, по которому ходили умаянные безнадежностью и отчаянием люди, понял, что среди них скоро буду и я.
Испытательный срок мной был пройдет с трудом — я не пил водку, тискаемую бабульками, и не пытался решить вопросы полюбовно с боевыми и веселыми молодками. Реквизировал краденное и отпускал воришек на все стороны. Почему-то такое положение вещей никого не устраивало. Коллектив ВОХРа во главе с майором в отставке Дыбенко посчитал, что я хочу выглядеть лучше, чем есть на самом деле, и своим поведением дискредитирую службу охраны. Женский коллектив фабрики тоже проявлял недовольство — срывать коммерцию из-за одного принципиального импотентного болвана? И потом, удивлялся Дыбенко, ты, сукин сын, не понимаешь своего интереса, будь активнее и прямым ходом в охрану зоны «А». На мой вопрос, что это за потайная зона такая, о которой мало, что известно, майор скроил многозначительную рожу и ответил: это есть государственная, ик, тайна. Тогда я спросил у своих подельников.
— А хрен его знает, — ответил Федяшкин. — Туда сам хозяин набирает охрану.
— А я солдатиков видел, — вспомнил Козлов. — А по ночам вроде как танки заводятся.
— То не про нашу честь, — сказал Федяшкин. — У нас свой фронт работы…
— Интересно, — покачал я головой. — Может, какая коммерция? СС-20 выпускают или танки.
— Кому сейчас нужны эти короба, Чеченец, — оскалился Козлов. — Небось, ковры налево плывут.
— Ладно вам чесать языки, — перебил товарища Федяшкин. — Не наше это дело.
— А вот Лехе все одно надо стараться, — заметил Козлов. — Молодой еще… Мы-то ладно, мы — к пёз… ам, а ему к звездам!
— Хорошо, — согласился я, — пристрелю какую-нибудь старушку.
Надо. Надо было вбиваться в общий молекулярный ряд. И чувствовал, что совсем скоро это случится. Если уж разлагаться в кислоте повседневности, то вместе со всеми.
… Я стоял в очереди в гастрономический отдел как все. Терпеливо и спокойно. Слушал, как частит раздрызганный кассовый аппарат: бой-баба с иезуитской невозмутимостью рассчитывала наши судьбы.
— Алеша, — услышал знакомый голос и оглянулся.
Полина, девочка из прошлой жизни, которая когда-то мне нравилась. Повзрослела, смотрела внимательно и недоверчиво, словно боясь, что я припомню свой первый день после возвращения.
— Я стою за пельменями, — признался. — Тебе нужны пельмени?
— Нет, — ответила она. — Я их не люблю, они такие липкие, как пластилин.
— Надо жрать, как и жить, с закрытыми глазами, — пошутил. — Я так и делаю.
— Да? — посмотрела, и в её взгляде заметил жалость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Я разбивал кулаки о невидимые хрипящие рабские рожи, и боли не чувствовал. Я разбивал кулаки о тени, не чувствовал боли и понимал, что вновь вернулся на войну.
Народное кулачное побоище закончилась тем, что залипухинские с проклятиями и позором отступили в ночь. И ночь заглотила их, как тени вбирают слабых людей. А растерзанные и битые победители вернулись за столы.
— Леха, — горланил Иван. — Ты чяго своих дубил?.. Бей своих, чтобы чужие боялися? Ха-ха!
— Сам сказал — бить всех! — передернул плечом.
— Ты весь в крови, — сказала Алиса.
— Это чужая кровь, — сказал я.
— Пошли, аника-воин, — взяла меня за руку и повела, как мать ребенка.
— Куда?
— Не бойся, — засмеялась, — если я и кусаюсь, то не больно.
… По угадываемой в лунных лопухах тропинке мы продрались к баньке. Это я понял по теплому парному запаху, исходящему из дверей. Алиса зажгла свечу, и наши тени четко отпечатались на бревнах. На лавке отдыхали березовые веники.
— Сейчас мы все грехи… венечком… — стащила с меня рубашку. — Вот какой у нас солдатик… пораненный…
— Алиса…
— Тсс, пошли, — у неё были уверенные и быстрые руки, — а то бабайка прийдет, жар унесет…
И я шагнул в жаркое и протопленное, чувствуя, как моя воля расплавляется от жары и целеустремленной чужой страсти.
И уже потом, тешимый искусной и любострастной женщиной, понял, что вновь вернулся в жизнь.
На следующий день я и Алиса уехали из Стрелково. Деревня приходила в себя после столь буйного торжества — все мужское население, опохмеляясь, ходило в героях и кровоподтеках. Бабы кляли новобрачную Зинку последними словами. Побитые Петюха-супружник со товарищами залегли в Залипухино до лучших времен. Праздники заканчивались — начинались будни с вечерней дойкой, прополкой и уборкой урожая.
— весело у нас? — поинтересовался на прощание Иван, когда мы ждали поезд. — Приезжайте ещо?
— Не знаю, — усмехнулась Алиса. — У меня муж строгой…
— Энто точно, — Иван крякнул и выразительно посмотрел на меня.
— Не гляди ты так, — засмеялась Алиса. — Лешенька полюбовник мой молодой. Что нельзя?
— Можна, — хекнул Иван. — Токо я телеграмму половине пришлю, чтобы повстречал…
— А я уже послала, — усмехнулась. — Хотя тебе, Ваньку, уши надо бы надрать, — пригрозила. — И кое-чего оторвать!..
— Леха, бережи честю смолоду!.. — хохотал Иван, защищаясь от агрессии тетки, пытающейся исполнить свою первую угрозу. А, возможно, и вторую?
К счастью племянника, прибывал утомленный дальним пробегом состав, пропахший уссурийским кедром, байкальским ветром и гарью сибирских пожаров. Притормозил на минутку, словно желая перевести дух, а затем продолжил свой настойчивый и энергичный ход.
Мы успели отмахнуть Ивану в окошко — он остался на мусорном перроне и в прошлом. Так дети забывают давнишние игрушки, когда появляются новые. Они кажутся красивыми и с ними интересно играть.
Из-за суматошной посадки я не обратил внимания, в какой вагон мы имели честь вскарабкаться. Когда зашли в купе, понял и засмеялся. Вагон был спальным и купе, естественно, на двоих. На окнах вяли фирменные занавесочки. На столе крахмалилась салфетка. В стены были впаяны полосы зеркал.
— Ты что, Лешка? — удивилась Алиса. — Молодец я?
— Нет слов.
— Приятное с полезным, — прихлопнув дверь, заперла её. — Все, ты мой пленник. На восемь часов.
— А что потом?
— Свобода, Леша, — усмехнувшись, села напротив. Подогнула ноги под себя, закурила. Была похожа на Вирджинию, мою первую женщину. — Что-то не так?
— Зачем тебе все это?
— Что?
— Я.
— Алеша, ты ребенок, — щурилась от дыма. — Я — жадная, все хочу сама попробовать. Тебе со мной плохо?
— Хорошо.
— Тогда какие проблемы?
— Нет проблем, — развел руками.
— Кроме одной, — погрозила пальчиком. — Чтобы стоял, как штык. Все четыреста восемьдесят минут!
— Мама родная! — сказал я. — Не доживу до утра.
— Выживешь, — плотоядно облизнувшись, потянулась ко мне. — Ты же герой, прошел огонь, воду и медные трубы.
— Алиса…
— Тссс, где тут наш боец-молодец со штыком?
— Уже на посту, — признался я. — Стой, стрелять буду!
— А я пароль знаю.
— И какой пароль?
— Пенза, — смеялась. — А отзыв, товарищ часовой?
— Хер-р-р-сон!..
Стада огромных, смутных по очертанию животных брели к солнцу, восход которого угадывался за туманной стеной.
Откуда у нас мамонты, ахнул я и бездыханно рухнул в яму небытия, как, должно быть, часовой до конца выполнивший свой воинский долг. По охране материальных ценностей.
… Меня разбудили требовательные руки — Алиса была в строгом костюме, смотрелась в зеркало: активная, состоятельная, красивая дама света.
— Стой, стрелять буду, — сказал я.
— Все, Алешенька, — скосила изумрудный по цвету, напряженный глаз. Подъезжаем к столице нашей Родины.
— И что?
— Ничего. Кроме того, что меня встречает Арсений.
— Кто?
— Муж.
— Шутишь?
— Сейчас нет.
Я сел, заматываясь в простынь, — в зеркалах, казалось, отражались наши нагие, неистовые, беззаветные в любовной утехи тела.
— Смешно, — сказал, но не смеялся, чувствуя, как петля усталости затягивает меня. — Занавесочки с рюшечками…
— Дурачок, — наклонилась ко мне и я увидел её вспухшие, многоопытные, инициативные губы, мазанные в цвет крови. — Будь проще, Лешка, и будешь в шоколаде.
— Я не люблю шоколад.
— Все-все, целую, — осторожно прикоснулась к моей щеке. — Подозреваю, что мы ещё встретимся в этой жизни. Ты у меня боец!..
— Алиса…
— Будь умницей, Чеченец! — и, отмахнув невесомой рукой, исчезла.
Дверь лязгнула, как сталелитейный нож гильотины, и я остался в купе один. С фантомами прошедшей ночи, отражающиеся в зеркалах. И тенью, на щеке которой крововавили два исламских полумесяца.
Потом были холодный утренний перрон, зловонный запах сопрелых тел в ангаре вокзала, заспанные лица обреченных на бескровную и бессрочную жизнь, выдавливаемые из электричек в беспощадный мегаполис.
Когда поток пригородных пассажиров схлынул, я зашел в вагон электропоезда. Он был совершенно пуст, храня лишь на лавочках изношенные куски душ, так похожие на истрепанные в давке газеты.
К радостному удивлению мамы я занял активную социальную позицию. Выражалась она в том, что приткнулся в ВОХР нашей знаменитой ковровой фабрики имени Розы Люксембург. Бывший военрук нашей школы, майор в отставке Дыбенко принял меня с необыкновенной душевностью.
— Нам такие герои нужны, — сказал он в маленьком казенном кабинете, которые прошли огонь, воды и медные трубы… — И удивился. — Ты чего скалишься, Иванов?
— Это так, Семен Семенович, нервное. Контузия.
— Ой, гляди, солдат, у нас служба строгая. А нервы лечить надобно. — И выудил из тумбочки ополовиненную бутылку водки. — Что ни на есть лучшее лекарство.
— Не пью, — огорчил начальство.
— Плохо, — резюмировал Дыбенко и, ухнув в себя стакан, занюхал дребезжащей связкой ключей. Серьезно подумал. — Берем с испытательным сроком — месяц.
— И на том спасибо.
— У нас, голубь мой, своя специфика, — озорно подмигнул. — Времечко знаешь какое? Тяжкое, как кузнечный пресс. А кушать всем хотца-ца-ца!.. Ежели понравишься начальству, пойдешь на повышение…
— Куда выше?
— Есть-есть куда, — заговорщически подмигнул.
— Буду стараться, — пожал плечами.
— И хорошо, — сказал бывший военрук, вливая в себя очередной стакан. Чем меньше вопросов, тем выше доверие. А чем выше доверие, тем больше благо-го-го-госостояние народа! За русский народ во всем его много-го-го-гобразии!..
И я начал трудовую деятельность. Специфику мне объяснили бойцы ВОХРа Козлов и Федяшкин, два выносливо пьющих дядька, похожие своими краснознаменными пропойными рожами на братьев-близняшек.
Территория фабрики была обнесена новым бетонным забором, поверх которого извивалась колючая проволока под током. Напряжение слабенькое: убить — не убьет, но протрезвит шальную головушку. Раньше, до капитализма, куда было проще — и забор дырявый, и ВОХР вечно на бровях, а нынче директор Серов, как князь в вотчине, правит непоколебимой дланью. Что, впрочем, не мешает людям жить по социалистическим законам, то есть тяпать фабричную продукцию на сторону.
— Ковры? — удивился я.
Охранники посмеялись — на «Розе» коллектив бабский, тянут тетки полуфабрикаты — нитки там, шерсть, краску. Хитрожопые бестии, чего того не удумают, чтобы растащить свою же собственность, поскольку являются членами акционерного общества «Русь-ковер». Не понимают своей выгоды и вместо того, чтобы ждать дивидендов на свою бумажную акцию, тащат все материальное, что под руку подпадет.
— Да, — затужился я. — И что, мне с бабами колотиться?
— Зачем? — удивились Козлов и Федяшкин. — Баба на то и баба, чтобы с ней полюбовно обговориться. Молодкам ВОХРу дать, аль в роток взять дело житейское. А с бабок своя такса — сорокоградусная. И всем в полном удовлетворении, ха-ха… Так что, выпьем за любовь!..
— Я не пью, — и потянулся к грязному окну и, глядя из затхлой и прокуренной проходной на фабричные строения и складские помещения, на странную сторожевую вышку, охранявшую какую-то спецзону «А», на загружаемые ковровыми рулонами машины, на асфальтированное, оплавленное солнцем пространство, по которому ходили умаянные безнадежностью и отчаянием люди, понял, что среди них скоро буду и я.
Испытательный срок мной был пройдет с трудом — я не пил водку, тискаемую бабульками, и не пытался решить вопросы полюбовно с боевыми и веселыми молодками. Реквизировал краденное и отпускал воришек на все стороны. Почему-то такое положение вещей никого не устраивало. Коллектив ВОХРа во главе с майором в отставке Дыбенко посчитал, что я хочу выглядеть лучше, чем есть на самом деле, и своим поведением дискредитирую службу охраны. Женский коллектив фабрики тоже проявлял недовольство — срывать коммерцию из-за одного принципиального импотентного болвана? И потом, удивлялся Дыбенко, ты, сукин сын, не понимаешь своего интереса, будь активнее и прямым ходом в охрану зоны «А». На мой вопрос, что это за потайная зона такая, о которой мало, что известно, майор скроил многозначительную рожу и ответил: это есть государственная, ик, тайна. Тогда я спросил у своих подельников.
— А хрен его знает, — ответил Федяшкин. — Туда сам хозяин набирает охрану.
— А я солдатиков видел, — вспомнил Козлов. — А по ночам вроде как танки заводятся.
— То не про нашу честь, — сказал Федяшкин. — У нас свой фронт работы…
— Интересно, — покачал я головой. — Может, какая коммерция? СС-20 выпускают или танки.
— Кому сейчас нужны эти короба, Чеченец, — оскалился Козлов. — Небось, ковры налево плывут.
— Ладно вам чесать языки, — перебил товарища Федяшкин. — Не наше это дело.
— А вот Лехе все одно надо стараться, — заметил Козлов. — Молодой еще… Мы-то ладно, мы — к пёз… ам, а ему к звездам!
— Хорошо, — согласился я, — пристрелю какую-нибудь старушку.
Надо. Надо было вбиваться в общий молекулярный ряд. И чувствовал, что совсем скоро это случится. Если уж разлагаться в кислоте повседневности, то вместе со всеми.
… Я стоял в очереди в гастрономический отдел как все. Терпеливо и спокойно. Слушал, как частит раздрызганный кассовый аппарат: бой-баба с иезуитской невозмутимостью рассчитывала наши судьбы.
— Алеша, — услышал знакомый голос и оглянулся.
Полина, девочка из прошлой жизни, которая когда-то мне нравилась. Повзрослела, смотрела внимательно и недоверчиво, словно боясь, что я припомню свой первый день после возвращения.
— Я стою за пельменями, — признался. — Тебе нужны пельмени?
— Нет, — ответила она. — Я их не люблю, они такие липкие, как пластилин.
— Надо жрать, как и жить, с закрытыми глазами, — пошутил. — Я так и делаю.
— Да? — посмотрела, и в её взгляде заметил жалость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72