Хотя врачи объявили: малокровие. Все было так хорошо — симпатичный и прочный ребенок и вдруг: рак крови. Лейкемия, сказал маленький, лысенький, невразумительный эскулап, травмированный модой на самого себя.
И я остался один. Наверно, это было моим первым убийством? Неумышленное, но убийство.
Потом мама повела меня в церковь. Там перед позолоченными иконами в миражной дымке, как люди, горели свечи. И от них был запах тлена и удушья. Мама долго молилась, шепталась с Богом, вглядываясь больными, сухими глазами в потусторонние лики святых — молила за упокой души рабы божьей Юлии; переходила к другим иконам, поджигала твердые свечечки и ставила их умирать в медную посудину, снова молилась…
А я сказал: Бог, ты плохой, зачем оставил меня одного без Ю, и вышел вон из церкви. И, гуляя, набрел на домик в густой кустарной растительности. Там сновали божьи старушки в самотканых одеждах; у старух были маленькие злые головки, повязанные скоромными платочками. Старушки работали — я не сразу понял, чем они занимаются. А промысел их заключался в том, что им приносили таз с огрызками свечей, который тут же ставился на самодельную печечку — воск, впитавший мольбы несчастных верующих, перетапливался и потом его, как тесто, раскатывали на новые свечечные колбаски.
Меня, как малолетнего богохульника и обалдуя, это не могло оставить равнодушным и, улучив момент, я, младое исчадие ада, помочился в таз с перетопленными, янтарными душами рабов Божьих…
После мы возвращались из церкви по тихой, сморенной солнцем, пропахшей полынью и пылью дороги. Ветрово только-только отстраивалось и скорее походило на дачный поселок, чем на город. На бревнах тряпьем лежали куры, парили свежие коровьи суспензии и мир казался обновленным и прекрасным.
Местный магазинчик был открыт и мама пропала в его прохладном коридорчике, я же остался на контуженном временем крыльце, ел черешню из кулька, прикупленную у церковной ограды, и без интереса смотрел на деморализованный от жары мир.
Девочка появилась из ниоткуда, из летнего неустойчивого марева; появилась и потребовала:
— Дай.
— Чего? — удивился её наглости.
— Черешню, — была в линялом, перешитом платье.
— А что мне взамен будет? — возненавидел её за то, что тянула мытую озером, властную, насыщенную сверхмеры гемоглобином, руку.
— Что хочешь?
— Хочу… — задумался я. — Хочу… покажи письку…
— На! — и равнодушно задрала платье.
Была без трусов и я увидел припухшую, гладкокожую трещинку. Ее хотелось потрогать.
— Ну? — с подозрением смотрела поверх края платья. — Хватит?
— Потрогать можно?
— За весь кулек, — согласилась.
— Ладно, — и протянул руку, и почувствовал тугую, холодную от озера плоть, помял её и сказал. — Как черешня…
— Все?
— Все, — вздохнул я и отдал кулек. — Ничего… такого…
— У тебя такого нет, — жадно давилась ягодой.
— У меня другое… и лучше…
— У меня лучше… лучше…
— Нет у меня, — настаивал я.
— Это почему же? — не понимала, продолжая жрать так легко заработанную черешню.
Быть может, это меня больше всего и взбесило: её, девочки, не трудолюбие. И поэтому я заорал:
— А вот… вот… когда вырасту… я тебе вставлю!
— Ой-ой, — вредно заулыбалась. — Это мы ещё посмотрим.
— Смотри, — сказал я с ненавистью глядя на девочку. — Я тебя убью. Я уже убил сестру и тебя тоже прикончу.
И тут на крыльцо магазинчика вышла мама. Она прищурилась от солнечного долговечного дня, посмотрела на меня скользящим, напряженным взглядом, а потом с гримасой отвращения подняла руку и неловко, но больно хлестнула меня…
Удар отбросил меня в пыль; задыхаясь от ярости и бессилия, я заорал нечто иступленное, страшное и кинулся бежать. И бежал долго, пока не опомнился на берегу озера. Там, в кустах, меня пронесло (то ли от страха, то ли от отвращения к самому себе, то ли от черешни?), и так, что на всю жизнь осталось впечатление: человек на девять десятых состоит из дерьма; впрочем, остальное тоже дерьмо.
После этого случая мама самым беспощадным образом отсекла память об Ю как от себя, так и от меня. Будто её не было вообще. Однако она была, Ю. И с этим фактом ничего нельзя поделать.
И теперь чувствую, ненависть, которая жила во мне, окончательно заполнила мои клетки. Во мне ничего не осталось, кроме нее. Моя кровь отравлена, мои кости пропитаны, мой мозг насыщен ядом ненависти. Тривиальная современная история: под кислотными бесконечными дождями не могут вырасти воздушные одуванчики.
Я превратился в убийцу, для которого лязг затвора автоматического оружия и запах машинного масла приятен и привычен.
Месть — вот чем я живу и буду жить. Я буду убивать до тех пор, пока не уничтожат меня. И я согласен на это. Единственное, чего бы не хотелось чтобы мои незначительные мозги выковыривали из ракушечного черепа и кидали в цинковое ведро покойницкой. Вот такая вот блажь мертвеца.
Потом меня привели в очередной казенный кабинет. В нем пахло пылью, скукой, хлоркой и человеческой бедой. Окно было зарешечено. На подоконнике стоял пакет кефира. За столом сидел новый невнятный человек в гражданской одежде. У него была плешь, теща-стерва и трое детишек от двух жен. Он представился — следователь по особо важным делам Бондарь и спросил, будет признаваться сразу или упираться?
— В чем признаваться? — спросил я, сидя на скрипучем стуле.
— В убийстве, Иванов, — улыбнулся доброжелательной улыбкой.
— В убийстве кого? — решил уточнить я.
— А есть выбор?
— Думаю, есть. Празднички выдались веселые.
— Это верно, — согласился. — На Руси без смертоубийства никак нельзя. Праздник — не праздник…
— Национальная игра: кто выжил, тот молодец.
— М-да, — листал документы. — Богатая у вас биография, Иванов. Герой нашего времени?
— Ну, до героя мне ещё далеко.
— А что так? Еще десяток трупов и — герой! — Посмотрел на меня, как официант на некредитоспособного клиента. — Вы, братва, думаете, что круче всех, ан нет, сизари мои… — И начал политпросветительную беседу о том, что власти выгодна эти полукриминальные условия развития раннего капитализма с социалистически лицом.
Я, не слушая словесную чепуху, смотрел на нездоровый цвет лица следователя Бондаря и думал, что у него, подозреваю, проблемы с желудком. К сожалению, пищеварение играет в нашей светской жизни решающую роль. И, наверно, по этой причине практически все население питается пищей, способной убить все живое на земле, под землей, в воде и в воздухе. Но россиянин — человек новой формации. От гуттаперчевого хлебушка, абразивной колбасы, прокисшего кефира, подсурьмленных овощей, стружечного чая и проч. у многомиллионной массы тружеников и тружениц случается постоянный и крепчайший запор. Все народные помыслы сосредоточены на процессе внутреннего самооблегчения и утром, и днем, и вечером, и ночью, и летом, и осенью, и зимой, и тем более весной. То есть народу некогда работать на фабриках и заводах, на шахтах и в школах, на полях и в садах, как это было раньше; народ кряхтит на унитазных лепестках, считая, что этим самым действом вносит посильную лепту в развитие нового общества, полностью свободного от таких понятий, как любовь, вера и надежда.
От таких мыслей я почувствовал откровенные позывы в животе. Что ж даже герою свойственны слабости. Человек — он и в каземате это самое, творение Божье. О чем я и поспешил сообщить своему собеседнику. О желании посетить ватерклозет МВД.
— Драпануть желаете, Иванов? — поинтересовался знаток человеческих душ.
— От себя не убежишь, гражданин начальник, — пошутил я.
— Золотые слова, — и вызвал конвой.
Явился пожилой человек с казацкими усами и в погонах младшего состава; на предупреждение, что я могу убежать, он ухмыльнулся и сказал:
— От меня не убегёть! — И позволил шутку. — Шаг влево, шаг вправо от унитаза — стреляю без предупреждения.
Я передернул плечом — старые кадры решают все, и выбрался в коридор Управления внутренних дел, куда меня без почета препроводили. Я и старшина медленно побрели вдоль дверей с табличками и без. Тревожно трещали телефоны, за стенами бубнили голоса, ходили офицеры с озабоченным видом, на стульях сидели напуганные казенщиной посетители, и во всей этой бессмысленной клоаке находился я. Зачем и почему?
У меня возникло странное ощущение ирреальности происходящего, будто смотрел на все со стороны. Сбежать, конечно, отсюда можно, да куда? Всюду нас ждет казенный дом, где зарешечены окна и стены вымараны в краску цвета стальной ненависти, где пахнет кирзой и ваксой, где ногами давят, как виноград, человеческие судьбы…
— Эй, молодец, — услышал голос сопровождающего. Он стоял у двери с буквой «Ж». — Заходь. И не балуй.
— Куда заходь? — не понял я.
— Сюда, — открыл дверь ключом.
— Так это — «Ж»: женский?
— Ну и что?
— Ну, а я кто?
— Кто? — не понял старшина. — Ты задержанный.
— А ещё кто?
— Не морокай ты мне голову, — возмутился. — Иди, делай свое дело…
— Не пойду в «Ж», — заупрямился, не желая принимать участие в абсурдной пьеске под названием «Жизнь». (Тоже, между прочим, на «Ж».).
— А куда пойдешь?
— В «М» пойду.
— Так залило тама, — признался старшина. — Давай-давай, я посторожкую…
— Я передумал, — сказал.
Милицейский казак плюнул себе под ноги и признался, что с большим удовольствием утопил бы меня. В нужнике. Вместе с моими принципами. И мы побрели обратно.
За время нашего отсутствия произошли эпохальные события. Потому, что следователь Бондарь крутился по кабинету, как балерина, пытаясь одновременно пить кефир из пакета и поймать рукой рукав пальто.
— Он того… в «Жё» не восхотел, — начал было жаловаться старшина, но был прерван криком, чтобы меня сопроводили в машину.
— А что случилось? — спросил я. — Новые трупы? А у меня алиби.
— Что?! — заорал следователь, плеснув на пальто рвотный кефирный ералаш. — Во-о-он, твою мать!
И мы поспешили выполнить столь убедительную просьбу, поскольку пакет с кефиром уже был практически в полете.
Холодный милицейский «уазик», пропахший бензином, проюзив по заснеженным городским улочкам, вырвался на тактический простор скоростной трассы, и я понял, куда мы держим наш неожиданный путь.
Верно, что-то исключительное случилось на даче имени красного командарма Иванова? Сгорел дом? Или обнаружено наследство покойного отчима? Или пристрелили несчастного медведя-шатуна? Что?
Зачем гадать, через час буду поставлен перед фактом. Вопрос в другом: за что страдаю я? Меня вырвали из теплого и уютного мира казенного дома и кинули в эту ледяную самоходную душегубку, где я, блин, превращаюсь в снеговика?
Наконец замелькали малахитовые лапти сосен — «уазик» подпрыгнув на кочке, остановился. Потирая ушибленный копчик, я выпал из инквизиторского механизма. Старшина со службистским рвением защелкнул браслет наручников на моей руке. И своей.
Я осмотрелся — такого количества транспорта эти края не видели: несколько карет «скорой помощи», милицейские «Волги», автобусики ПАЗы с руоповцами в вязанных теплых масках.
Кажется, здесь проходили бои местного значения. Во всяком случае, трудолюбивые санитары таскали носилки, крытые простынями, с удивительной регулярностью. Снег у забора и под деревьями был перепахан и розовел кусками, как самоцветы. У конуры лежал пес, скалясь в предсмертном оскале. Темная кровь под ним замерзла и казалось, что Джульбарс припаян к огромному леденцу. Окна на веранде были выбиты; а сохранившиеся стекла продырявлены пулевыми отверстиями.
В комнатах наблюдался вселенский разгром, словно по всему дому продралась исступленная стихия, разрывающая в клочья все живое, потому что, казалось, кровь повсюду — на полу, на стенах, в воздухе… Кисловатый запах смерти плавал по остывающему и гибнущему дому.
Люди в гражданской одежде задавали мне какие-то странные, незначительные вопросы, я отвечал на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
И я остался один. Наверно, это было моим первым убийством? Неумышленное, но убийство.
Потом мама повела меня в церковь. Там перед позолоченными иконами в миражной дымке, как люди, горели свечи. И от них был запах тлена и удушья. Мама долго молилась, шепталась с Богом, вглядываясь больными, сухими глазами в потусторонние лики святых — молила за упокой души рабы божьей Юлии; переходила к другим иконам, поджигала твердые свечечки и ставила их умирать в медную посудину, снова молилась…
А я сказал: Бог, ты плохой, зачем оставил меня одного без Ю, и вышел вон из церкви. И, гуляя, набрел на домик в густой кустарной растительности. Там сновали божьи старушки в самотканых одеждах; у старух были маленькие злые головки, повязанные скоромными платочками. Старушки работали — я не сразу понял, чем они занимаются. А промысел их заключался в том, что им приносили таз с огрызками свечей, который тут же ставился на самодельную печечку — воск, впитавший мольбы несчастных верующих, перетапливался и потом его, как тесто, раскатывали на новые свечечные колбаски.
Меня, как малолетнего богохульника и обалдуя, это не могло оставить равнодушным и, улучив момент, я, младое исчадие ада, помочился в таз с перетопленными, янтарными душами рабов Божьих…
После мы возвращались из церкви по тихой, сморенной солнцем, пропахшей полынью и пылью дороги. Ветрово только-только отстраивалось и скорее походило на дачный поселок, чем на город. На бревнах тряпьем лежали куры, парили свежие коровьи суспензии и мир казался обновленным и прекрасным.
Местный магазинчик был открыт и мама пропала в его прохладном коридорчике, я же остался на контуженном временем крыльце, ел черешню из кулька, прикупленную у церковной ограды, и без интереса смотрел на деморализованный от жары мир.
Девочка появилась из ниоткуда, из летнего неустойчивого марева; появилась и потребовала:
— Дай.
— Чего? — удивился её наглости.
— Черешню, — была в линялом, перешитом платье.
— А что мне взамен будет? — возненавидел её за то, что тянула мытую озером, властную, насыщенную сверхмеры гемоглобином, руку.
— Что хочешь?
— Хочу… — задумался я. — Хочу… покажи письку…
— На! — и равнодушно задрала платье.
Была без трусов и я увидел припухшую, гладкокожую трещинку. Ее хотелось потрогать.
— Ну? — с подозрением смотрела поверх края платья. — Хватит?
— Потрогать можно?
— За весь кулек, — согласилась.
— Ладно, — и протянул руку, и почувствовал тугую, холодную от озера плоть, помял её и сказал. — Как черешня…
— Все?
— Все, — вздохнул я и отдал кулек. — Ничего… такого…
— У тебя такого нет, — жадно давилась ягодой.
— У меня другое… и лучше…
— У меня лучше… лучше…
— Нет у меня, — настаивал я.
— Это почему же? — не понимала, продолжая жрать так легко заработанную черешню.
Быть может, это меня больше всего и взбесило: её, девочки, не трудолюбие. И поэтому я заорал:
— А вот… вот… когда вырасту… я тебе вставлю!
— Ой-ой, — вредно заулыбалась. — Это мы ещё посмотрим.
— Смотри, — сказал я с ненавистью глядя на девочку. — Я тебя убью. Я уже убил сестру и тебя тоже прикончу.
И тут на крыльцо магазинчика вышла мама. Она прищурилась от солнечного долговечного дня, посмотрела на меня скользящим, напряженным взглядом, а потом с гримасой отвращения подняла руку и неловко, но больно хлестнула меня…
Удар отбросил меня в пыль; задыхаясь от ярости и бессилия, я заорал нечто иступленное, страшное и кинулся бежать. И бежал долго, пока не опомнился на берегу озера. Там, в кустах, меня пронесло (то ли от страха, то ли от отвращения к самому себе, то ли от черешни?), и так, что на всю жизнь осталось впечатление: человек на девять десятых состоит из дерьма; впрочем, остальное тоже дерьмо.
После этого случая мама самым беспощадным образом отсекла память об Ю как от себя, так и от меня. Будто её не было вообще. Однако она была, Ю. И с этим фактом ничего нельзя поделать.
И теперь чувствую, ненависть, которая жила во мне, окончательно заполнила мои клетки. Во мне ничего не осталось, кроме нее. Моя кровь отравлена, мои кости пропитаны, мой мозг насыщен ядом ненависти. Тривиальная современная история: под кислотными бесконечными дождями не могут вырасти воздушные одуванчики.
Я превратился в убийцу, для которого лязг затвора автоматического оружия и запах машинного масла приятен и привычен.
Месть — вот чем я живу и буду жить. Я буду убивать до тех пор, пока не уничтожат меня. И я согласен на это. Единственное, чего бы не хотелось чтобы мои незначительные мозги выковыривали из ракушечного черепа и кидали в цинковое ведро покойницкой. Вот такая вот блажь мертвеца.
Потом меня привели в очередной казенный кабинет. В нем пахло пылью, скукой, хлоркой и человеческой бедой. Окно было зарешечено. На подоконнике стоял пакет кефира. За столом сидел новый невнятный человек в гражданской одежде. У него была плешь, теща-стерва и трое детишек от двух жен. Он представился — следователь по особо важным делам Бондарь и спросил, будет признаваться сразу или упираться?
— В чем признаваться? — спросил я, сидя на скрипучем стуле.
— В убийстве, Иванов, — улыбнулся доброжелательной улыбкой.
— В убийстве кого? — решил уточнить я.
— А есть выбор?
— Думаю, есть. Празднички выдались веселые.
— Это верно, — согласился. — На Руси без смертоубийства никак нельзя. Праздник — не праздник…
— Национальная игра: кто выжил, тот молодец.
— М-да, — листал документы. — Богатая у вас биография, Иванов. Герой нашего времени?
— Ну, до героя мне ещё далеко.
— А что так? Еще десяток трупов и — герой! — Посмотрел на меня, как официант на некредитоспособного клиента. — Вы, братва, думаете, что круче всех, ан нет, сизари мои… — И начал политпросветительную беседу о том, что власти выгодна эти полукриминальные условия развития раннего капитализма с социалистически лицом.
Я, не слушая словесную чепуху, смотрел на нездоровый цвет лица следователя Бондаря и думал, что у него, подозреваю, проблемы с желудком. К сожалению, пищеварение играет в нашей светской жизни решающую роль. И, наверно, по этой причине практически все население питается пищей, способной убить все живое на земле, под землей, в воде и в воздухе. Но россиянин — человек новой формации. От гуттаперчевого хлебушка, абразивной колбасы, прокисшего кефира, подсурьмленных овощей, стружечного чая и проч. у многомиллионной массы тружеников и тружениц случается постоянный и крепчайший запор. Все народные помыслы сосредоточены на процессе внутреннего самооблегчения и утром, и днем, и вечером, и ночью, и летом, и осенью, и зимой, и тем более весной. То есть народу некогда работать на фабриках и заводах, на шахтах и в школах, на полях и в садах, как это было раньше; народ кряхтит на унитазных лепестках, считая, что этим самым действом вносит посильную лепту в развитие нового общества, полностью свободного от таких понятий, как любовь, вера и надежда.
От таких мыслей я почувствовал откровенные позывы в животе. Что ж даже герою свойственны слабости. Человек — он и в каземате это самое, творение Божье. О чем я и поспешил сообщить своему собеседнику. О желании посетить ватерклозет МВД.
— Драпануть желаете, Иванов? — поинтересовался знаток человеческих душ.
— От себя не убежишь, гражданин начальник, — пошутил я.
— Золотые слова, — и вызвал конвой.
Явился пожилой человек с казацкими усами и в погонах младшего состава; на предупреждение, что я могу убежать, он ухмыльнулся и сказал:
— От меня не убегёть! — И позволил шутку. — Шаг влево, шаг вправо от унитаза — стреляю без предупреждения.
Я передернул плечом — старые кадры решают все, и выбрался в коридор Управления внутренних дел, куда меня без почета препроводили. Я и старшина медленно побрели вдоль дверей с табличками и без. Тревожно трещали телефоны, за стенами бубнили голоса, ходили офицеры с озабоченным видом, на стульях сидели напуганные казенщиной посетители, и во всей этой бессмысленной клоаке находился я. Зачем и почему?
У меня возникло странное ощущение ирреальности происходящего, будто смотрел на все со стороны. Сбежать, конечно, отсюда можно, да куда? Всюду нас ждет казенный дом, где зарешечены окна и стены вымараны в краску цвета стальной ненависти, где пахнет кирзой и ваксой, где ногами давят, как виноград, человеческие судьбы…
— Эй, молодец, — услышал голос сопровождающего. Он стоял у двери с буквой «Ж». — Заходь. И не балуй.
— Куда заходь? — не понял я.
— Сюда, — открыл дверь ключом.
— Так это — «Ж»: женский?
— Ну и что?
— Ну, а я кто?
— Кто? — не понял старшина. — Ты задержанный.
— А ещё кто?
— Не морокай ты мне голову, — возмутился. — Иди, делай свое дело…
— Не пойду в «Ж», — заупрямился, не желая принимать участие в абсурдной пьеске под названием «Жизнь». (Тоже, между прочим, на «Ж».).
— А куда пойдешь?
— В «М» пойду.
— Так залило тама, — признался старшина. — Давай-давай, я посторожкую…
— Я передумал, — сказал.
Милицейский казак плюнул себе под ноги и признался, что с большим удовольствием утопил бы меня. В нужнике. Вместе с моими принципами. И мы побрели обратно.
За время нашего отсутствия произошли эпохальные события. Потому, что следователь Бондарь крутился по кабинету, как балерина, пытаясь одновременно пить кефир из пакета и поймать рукой рукав пальто.
— Он того… в «Жё» не восхотел, — начал было жаловаться старшина, но был прерван криком, чтобы меня сопроводили в машину.
— А что случилось? — спросил я. — Новые трупы? А у меня алиби.
— Что?! — заорал следователь, плеснув на пальто рвотный кефирный ералаш. — Во-о-он, твою мать!
И мы поспешили выполнить столь убедительную просьбу, поскольку пакет с кефиром уже был практически в полете.
Холодный милицейский «уазик», пропахший бензином, проюзив по заснеженным городским улочкам, вырвался на тактический простор скоростной трассы, и я понял, куда мы держим наш неожиданный путь.
Верно, что-то исключительное случилось на даче имени красного командарма Иванова? Сгорел дом? Или обнаружено наследство покойного отчима? Или пристрелили несчастного медведя-шатуна? Что?
Зачем гадать, через час буду поставлен перед фактом. Вопрос в другом: за что страдаю я? Меня вырвали из теплого и уютного мира казенного дома и кинули в эту ледяную самоходную душегубку, где я, блин, превращаюсь в снеговика?
Наконец замелькали малахитовые лапти сосен — «уазик» подпрыгнув на кочке, остановился. Потирая ушибленный копчик, я выпал из инквизиторского механизма. Старшина со службистским рвением защелкнул браслет наручников на моей руке. И своей.
Я осмотрелся — такого количества транспорта эти края не видели: несколько карет «скорой помощи», милицейские «Волги», автобусики ПАЗы с руоповцами в вязанных теплых масках.
Кажется, здесь проходили бои местного значения. Во всяком случае, трудолюбивые санитары таскали носилки, крытые простынями, с удивительной регулярностью. Снег у забора и под деревьями был перепахан и розовел кусками, как самоцветы. У конуры лежал пес, скалясь в предсмертном оскале. Темная кровь под ним замерзла и казалось, что Джульбарс припаян к огромному леденцу. Окна на веранде были выбиты; а сохранившиеся стекла продырявлены пулевыми отверстиями.
В комнатах наблюдался вселенский разгром, словно по всему дому продралась исступленная стихия, разрывающая в клочья все живое, потому что, казалось, кровь повсюду — на полу, на стенах, в воздухе… Кисловатый запах смерти плавал по остывающему и гибнущему дому.
Люди в гражданской одежде задавали мне какие-то странные, незначительные вопросы, я отвечал на них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72