.. Это опасно!.. Но я знаю, что существует неизвестная никому власть. И она все может! Понимаете, все! И я соприкоснулась с ней, и как бы... заразилась, что ли... Я очень изменилась. Пойдемте! Пойдемте, я Вам покажу!
Она взяла его за руку и потянула за собой наверх.
"Сумасшедшая, - подумал он, - ещё не хватало, чтобы она меня затащила в постель, а потом обвинила в изнасиловании."
Но он покорился. И, наверное, потому, что рука её была такая живая и сильная, может быть, ему давно не хватало именно этой женской силы...
Наверху было три двери. Одну из них она резко распахнула и он сразу увидел эти полотна. Их было много, одни висели на стенах, другие просто лежали на полу - это была мастерская художника. Но какого? Но что это были за картины? На одних были глаза, на других - звезды или какие-то спирали, всполохи огня - в этих красках была необузданная энергия и буря эмоций вырывалась из смешений очень ярких красок. Но самым необычным были буквы или целые слова - они вкрапливались в разные неожиданные месте, и, убери их, картины бы не имели впечатляющего эффекта. Иногда рисунок как бы помещался в огромную букву, а порой наоборот - вбирал различных величин буквы в себя. Наверное, можно было бы сказать, что так рисуют дети, если бы не особое сочетание красок, если бы не определенно не детский подбор их. Присмотревшись, Афанасий увидел, что на стенах висят не настоящие полотна, а просто оформленные в деревянные рамки рисунки на белой стене.
- Я уже неделю почти не сплю, - не сводила она с него глаз, - я никогда не рисовала, я даже не знала, как это делается. А тут от хозяев остались краски, я попробовала и не могу остановиться...
- Впечатляет, - видя её вопросительный взгляд, сказал он. - В Вас проснулся талант.
- Или кто-то во мне поселился, - серьезно сказала она. - Не так давно я утратила очень ценную коллекцию... Я как-нибудь расскажу об этом. А сейчас - уходите! А то уже Вам придется говорить мне банальности.
Она была права - эти картины смутили Афанасия, он растерялся - она действительно живет иной, чем кажется, жизнью. А он только что думал, что она тащит его в постель...
Домой он пришел угрюмый и недовольный собой., а значит, и всеми на свете. Он все представлял, как она, словно сомнамбула, отвлекаясь от своих картин его экспериментом, танцевала с этим Алькой и как он задирал ей юбку...
"Дурак! Нужно прекратить лезть туда, о чем не имеешь представления."
- Ты опять напился? - спросила Ирина, и он взорвался:
- Да пошла ты!..
И ушел к себе наверх.
- Оль, он же спивается! И сколько можно мне прятаться с детьми? Сам разгуливает, где хочет, а нас не выпускает. Я уже не могу так жить!
Ирина рыдала. Дети смотрели мультики. Ольга молчала, как сфинкс. Пес Гарик посматривал печальными глазами на плачущую Ирину, положив голову на вытянутые передние лапы. Так продолжаться действительно долго не могло.
Ольга поднялась наверх.
- Ты что, к ней ходишь?
- И ты туда же! У вас одно траханье на уме!
- У кого это - у вас?
- У тебя и твоего Сиплярского.
- С чего это он - мой?
- Ну не твой. Слушай, не трогай ты меня!
- Если ты так будешь себя вести, я брошу вас здесь - живите, как хотите, я тоже не железная! Я устала от вашей семейки!
И она заплакала - просто слезы полились, а глаза оставались открытыми.
- Ну и ты туда же!
Он посадил её на диван и обнял за плечи.
- Ты же самая сильная, это Ирина совсем дурой стала, чем больше лет, тем тупее, а ты-то - закаленный кадр.
Он понимал, что несет обидную чепуху, но иначе не умел. Впрочем, на неё действовали его прикосновения, они расслабляли её.
- Афа, все-таки нужно что-то решать, Ирина может сорваться. Ты что, её уже совсем не любишь?
- Да пойми ты, у меня теперь другое видение жизни, и я стал другим (он вдруг осознал, что повторяет слова Елены), любишь - не любишь... Вот пойми - в Москве шум, гам, люди гребут под себя всякую чепуху, ширпотреб, интересы у них - как бы прорваться к благосостоянию, как бы стать побогаче, чтобы другие завидовали. А те, кто завидуют, сидят и шипят от зависти, глядя в телевизор на все это беспрерывное шоу, на блеск и комфорт. Настоящей жизни нет. А вот вчера передавали - альпинисты поднимались два месяца на гору в Гималаях, и капитан умер от истощения. Вот тебе два полюса - дешевая клоунада и самоотверженность ради непонятной никому цели, по понятной только им. И я хочу обрести свою цель, свой смысл. У нас в доме "говорящая бумага", а вам до лампочки - она же не печет блины и не шьет платья от Карден...
- Ты вот о чем... - она печально усмехнулась. - Понимаешь, я её просто боюсь.
- Боишься? - изумился он.
- А ты посмотри на себя. Ты же почти сумасшедший. И потом, вспомни, как экспериментаторы радовались открытию радиоактивности, а потом умирали в мучениях, а что было со многими после посещения всяких культовых или таинственных мест?
- Ты думаешь, что эти бумаги древние?
- А если и нет, то с какой целью они созданы и кем?
- И что теперь, из-за этого страха перед неизведанным мне их теперь выбросить?
- Я боюсь их, - повторила она.
- Но они могут исполнять желания!
- Тем более...
- Ну ты, старуха, даешь! Тогда и жить не стоит, если бояться желаний.
- Может быть и не стоит. Давай не будем, Афа? Ты лучше поговори с Ириной, а потом все вместе соберемся и решим - как нам быть. Ты давно с ней спал?
- Тьфу ты, ну ты! Оказывается я забыл про свой супружеский долг! Ну ты и ляпнула! Я тебя тоже могу спросить: а ты...
- Не нужно, Афа. Я тоже устала.
- Да зашла бы к соседке, она, кстати, рисует картины, поговорили бы, обсудили бы нас, мужиков.
- Дурак ты и ничего не понимаешь.
- Нет, я понимаю! Я понимаю, что я должен дарить свои эмоции тебе, жене, детям, или вот, Гарику, чтобы этому кобелю было хорошо и тепло от моей ласки, чтобы он понимал, что он мне нужен, что я его накормлю, выгуляю и защищу. Все эти собачьи радости теперь не для меня. Я не хочу быть рабом, угождающим эмоциональным потребностям. Хочет разводиться - разведемся! Из-за чего проблемы?! Я что-то ни черта не пойму! Ну, есть потребность в еде - едим, в сексе - занимаемся до изнеможения, внимание оказать пожалуйста, развеселю, вот я - массовик-затейник! Но пойми - есть и иное, чему можно отдаться целиком, что захватывает все существо!.. Есть поиск смысла (он опять поймал себя на этой фразе)!.. Да что там, по-моему, вы просто меня ревнуете к этим бумагам ! А я, между тем, сделал не одно открытие...
- Потом, я устала, - уперлась Ольга. - И мне нужно ехать, у меня встреча. Злой ты какой-то.
И она пошла вниз. Это деланное равнодушие действительно обозлило его.
"Она специально испортила мне настроение, знает, что я теперь не смогу работать."
Он лег и продолжал размышлять: "Ну хоть проблема очерчена. С Ириной поговорить придется. Ольга, по-моему, готова нас отсюда выпереть. Я действительно ни с кем не сплю, а хочу, чтобы меня понимали, чтобы участие принимали. Не выйдет, братец, тут либо гарем, либо семья. Но я действительно остыл к семье - они сами по себе, я сам по себе. Какие-то вредные натуры! Или я их такими делаю? Забирают меня эти листы, засасывают... А вся прежняя жизнь словно куда-то рухнула, мне кажется, я и родился только что. Злой, говорит. Да ни фига я не злой. Просто спешу снять проблему или вопрос и говорю прямо, для ясности... А что это Елена про тайну кричала? И картины у неё конечно..."
- К тебе там Сиплярский пришел! - позвала Ольга. - А я ухожу, не забудь - о чем я просила.
- Надо было сказать, что меня...
- Нет, что ли? - Сиплярский, улыбаясь, поднимался наверх.
- Иду, иду! - и Афанасий чуть не сшиб Александра Антоновича. - Давай на улицу, а то, что здесь сидеть в духоте?
Ольга развела руками - мол, сам ворвался, но было понятно, что она специально не препятствовала.
- Там у меня бардак, - потянул Афанасий Сиплярского за рукав на улицу.
- А я думал ты там порнушку смотришь - так ты взволновался, - съязвил обиженный Сиплярский.
- Был я у нее. Она считает, что ты пытался её изнасиловать, - ответил тем же Афанасий.
- Да ты что! Вот Манда Прометеевна! Она что, сучка, дело мне решила навесить?
- Ты потише ругайся.
Они сели на скамейку, но Сиплярский тут же вскочил:
- Я сейчас пойду, все выясню!
- Да угомонись ты! Она ничего предпринимать не будет. Она говорит, что ты ей в вино чего-то подсыпал.
- Ну, теперь-то, конечно! Все что угодно можно повесить. Ну ты меня обрадовал!
- Ты просил, я сделал. Спасибо сказать должен.
- Пожалуйста. Что-то ты какой-то задиристый и бойкий, уж не трахнул ли ее?
- Ты, Сиплярский, уразумей - я хоть и мужик, но не люблю этих мужицких откровений - трахнул , не трахнул - это мое дело. Вот ты к чему все это траханье делаешь достоянием общественности? От этого - что, твой статус поднимается , и ты становишься круче, или ты думаешь, что ты что-то приобретаешь от этого, как валюту, или у тебя просто ничего нет, кроме памяти о раздвинутых ляжках?
Сиплярский задохнулся от изумления. Было впечатление, что его огрели огромным пыльным мешком.
- Да ты хороший человек, Сиплярский, я против тебя ничего не имею. Просто ты пустой, и в тебе нет золотой пластины, как говорит твой дядя Ося, а тем более жемчужины.
- В тебе что ли есть? - наконец, отозвался бедняга.
- А может и есть. Пойду-ка я посплю, надоели вы мне все, вошкаетесь, вошкаетесь...
Афанасий уже был у крыльца, когда Сиплярский ему крикнул в спину:
- Ты антисемит, Афонька!
- А может и так. Ты что ли большой любитель русских?
На этом их мальчишеская перепалка потухла. Сиплярский потоптался во дворе и ушел. Афанасий поднялся к себе и забрался под одеяло. У него было ощущение, будто из него высосали все мозги.
Глава седьмая, повествующая о расширении
контактов и светящихся листах, о ночной
поездке за кладом и купании в пруду,
о подсчете богатства и второй поездке
к месту преступления,
и о понимании - ху-из-ху.
Он проснулся ночью. Встал, попил холодного чаю. Стоял во дворе, слушал шорохи. Светились окна на втором этаже у Елены.
"Что хотят люди выразить в творчестве? Какая у них цель? Они сами не знают. Интересно, если бы животные могли рисовать - что бы они рисовали?"
Он вспомнил, как Ольга говорила, что боится этих бумаг. Но ведь он тоже боится их! И особенно боится того листа, через который состоялся диалог. Он даже не вспоминал о нем. Но именно потому, что боялся! - это стало очевидным - вот и сейчас в нем зародился безотчетный мерзкий страх, будто что-то огромное и живое поднималось из темных бесконечных глубин...
"Кто это был? Меня хотели вытянуть на встречу и предупреждали об опасности."
И он решил продолжить диалог, если, конечно, это теперь возможно.
Когда он вытащил лист из-под кипы бумаг, то увидел на нем вопрос:
"Жив еще?"
Именно такой необычный способ общения пугал Афанасия. Он интуитивно понимал, что идти на контакт опасно, но и бояться ему было обидно.
"Жив, - написал он, - а как твое самочувствие?"
Прошло минуты три и появилось:
"Сейчас час ночи. Что случилось? Бумаги в сохранности?"
"Беспокоится о бумагах, не спит, значит, обычный человек."
А дальше произошел такой диалог:
"Все нормально. Бумаги в сохранности."
"Пойми, ты не можешь ими владеть. Ты не можешь быть хозяином."
"А ты кто?"
"Я их владелец."
"Они у меня. Значит, владелец - я."
"Они были украдены. Ты их присвоил. Ты не знаешь, как ими пользоваться. Ты только себе навредишь."
"Я знаю, как ими пользоваться."
"Нет, у тебя нет ключа. Ты можешь вызвать только хаос и разрушения."
"Кто создал их? Откуда они?"
"Давай встретимся, я все объясню."
"Объясни так."
"Так нельзя. Эта связь может быть в любой момент заблокирована."
"Кем?"
"Самой системой. У меня остался один лист, и у тебя такой же. Они называются "сиамские близнецы". Но они связаны и с остальными листами. Система живет, в ней идет беспрерывный процесс, поступает все новая информация, и при грубом вмешательстве доступ к системе может заблокироваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34