..
- Шаг в сторону считается побегом? - вспомнила Настя вычитанную где-то "формулу" конвойных ГУЛАГа.
- Именно. И стрельба сразу же ведется на поражение.
- Прощальный ужин завтра, - объявил Алексей, когда они снова сели в машину. - Заказываю в твоей уютной квартирке столик. Закусим, чем пошлет Бог и соседний "Гастроном" втроем: ты, я и Кушкин.
Настя уже отвыкла удивляться и послушно закупила продукты, пару бутылок коньяка и бутылку "Столичной".
Кушкин за столом держался скромно, охотно выпил две-три рюмки коньяка, с аппетитом закусил.
- Вот что, Настенька, - откинувшись на спинку стула после очередной рюмки сказал Алексей, - отныне Миша, то есть Михаил Иванович Кушкин, будет твоим ангелом-хранителем. Он головой отвечает за твою безопасность. Он и его люди...
- Совсем спятили? - возмутилась Настя. - Это кто же я такая? Пленница, заключенная, подконвойная?
- Ты - богатая женщина, - не обратил внимания на её истерическую вспышку Алексей. - И в твоих руках ключи к одной из самых больших наших тайн. Не трепыхайся, дорогая! - повысил он голос. - Наша организация все делает серьезно. Завещание, по которому все твое состояние перейдет в другие руки, уже написано и оформлено по всем правилам, остались мелкие детали. В случае твоей смерти, разумеется...
- Будь прокляты те, кто устроил мне такую жизнь! - Настя готова была расплакаться. Ей нестерпимо захотелось вернуться в юность, стать голенастой девчонкой, у которой и забот-то было - выучить уроки да решить самую "важную" проблему: целоваться вечером с этим мальчиком или с другим....
- Ну-ну, Настенька, - ободряюще сказал Алексей. - Ты ещё увидишь, сколько прелести в твоей новой жизни, когда она начнется. Кстати, помнишь инспектора по кадрам в "лумумбарии", с которым регулярно беседовала по душам?
Настя кивнула.
- Он тебя хорошо помнит и передает привет.
- Тоже друг нашелся...
- Скорее, наставник... Все записи бесед с тобою у него аккуратно подшиты в папочки, пронумерованы и проштемпелеваны... На каждой - гриф "Совершенно секретно". И стали доверительные беседы рапортами и отчетами агента... Хочешь, обнародуем? В наше демократическое время такое делается просто...
- Значит, я служила обыкновенной сексоткой?
- Ну, не совсем обыкновенной... Твои отчеты отличались наблюдательностью, точными оценками людей... Кое-кто в результате даже должен был покинуть стены университета. Вот так-то, милая...
- Сволочи вы! - прошипела Настя. - Хоть вешайся - в угол загнали!
- Успокойся, не ты первая. И повыше тебя рангом люди почитали за честь сотрудничать с нами. Не в угол тебя законопатили, а на крючок посадили. Придет время, поумнеешь - ещё спасибо скажешь.
Тигрица, гуляющая сама по себе
Алексей отбыл в свои закордонные дали, и Настя стала приспосабливаться к новому для себя образу жизни замужней дамы, у которой супруг трудится "за бугром", следовательно, она хорошо обеспечена, может себе позволить и модные туалеты, и "Шанель" № 5 и обед с близкими подругами в ресторане.
Свое новое состояние она не без юмора определила так: "Тигрица, гуляющая сама по себе". В её нынешнем положении были плюсы, но были и минусы.
Люська Заболотина и другие девицы из редакции считали вполне естественным, что возле неё постоянно вертится Миша Кушкин: старый друг, бой-френд, как стали говаривать в московском полусветском обществе, приятель Алексея Дмитриевича, а тот, между прочим, вдали от родины, следовательно, и от молодой жены. Надежнее иметь дело с приятелем мужа, чем неизвестно с кем. А Настя вдруг остро почувствовала, что это такое - бабье одиночество. Возраст у неё уже катился к четвертаку, жизнь требовала свое совсем не рублями. Она впервые узнала, что это такое - проснуться глубокой ночью, долго лежать с открытыми глазами и наконец задремав, утром очнуться на измятой простыне. Часто ей теперь не хотелось после работы возвращаться домой. Огромная квартира, гулкая и необжитая, вызывала неясные чувства беспокойства, тревоги, неустроенности. Так бывает, когда вдруг оказываешься на перекрестке дорог и не знаешь, куда идти.
Настя стала допоздна засиживаться в редакционной кофейне - все-таки вокруг были живые люди. Коллеги-журналистки быстро поняли выгоду дружбы с Настей - всегда можно перехватить деньжат до зарплаты, подсунуть ей прочитать свою статейку - пусть замолвит словечко в секретариате, авось и в номер поставят. Настя охотно со всеми общалась, но близко ни с кем не сходилась, её лучшими подругами по-прежнему оставались Нинка и Эля.
Она много печаталась, но стала тщательнее отбирать темы для материалов, советовалась с Русланом Васильевичем, доверяя его чутью и опыту. А писать было о чем. Было лето 1991-го. По Москве прокатывались многотысячные демонстрации. В их первых рядах шли лидеры демократов Попов, Афанасьев, Коротич, Бурбулис, какие-то люди, ещё вчера числившиеся на рядовых должностях научных сотрудников и штатных пропагандистов марксизма-ленинизма. Они и их сподвижники выдвигали не очень ясные программы, но речи были страстными и категоричными.
Похоже, Москвой и страной начинали управлять посредством митингов и воззваний. Партия на глазах разлагалась и сдавала одну позицию за другой.
Главный редактор нервничал, на планерках срывался на крик, но он уже газетой не руководил - что печатать, а что нет, решал секретариат и тот самый зам. главного - Юрий Борисович Фофанов - который сменил Алексея и прочно числился в редакционных демократических лидерах.
Но Главный не желал сдаваться, он регулярно ездил в ЦК на своей черной "Волге", привозил какие-то указания, оглашал их на планерках под ироничные улыбки журналистов. Выполнять их никто не собирался.
Грядущие перемены приобретали вполне реальные очертания.
На одной из пресс-конференций Настя подошла к идеологу демократов экономисту Василию Селюнину.
- Для вашей газеты я интервью не дам, - обычно доброжелательный Селюнин в этот раз был чем-то раздражен.
- А я и не прошу интервью, - сказала примиряюще Настя. - Я хочу сама понять, что происходит, что с нами будет.
- Ищите других пророков, - Селюнин не хотел говорить и только мягкость и интеллигентность мешали ему повернуться спиной и уйти.
- Пожалуйста, ответьте мне всего лишь на один вопрос, без записи и не для публикации, только для меня. Какой вам видится судьба партии, КПСС?
У Селюнина озорно блеснули глаза, с него сошла вялость:
- Вы помните слова Ленина о глиняном колоссе?
- Это в который ткни - и он рассыплется? - догадалась Настя, вспомнив этот часто мелькавший в марксисткой литературе эпизод из жизни молодого Ульянова.
- Вот именно! КПСС вскоре рассыплется, и эти осколки-обломки уже никто не сможет собрать-склеить. А её гигантское имущество будет национализировано...
Селюнин незаметно для себя увлекся и стал развивать мысль о том, что зданиям райкомов и обкомов найдется лучшее применение, поликлиники, больницы и санатории 4-го управления станут общедоступными, ибо все привилегии они, демократы, ликвидируют, гигантские средства, накопленные КПСС, будут использованы для поднятия жизненного уровня народа и процветания государства.
- Вы романтик, Василий Трофимович, - вздохнула Настя.
- В чем вы сомневаетесь? - напористо спросил Селюнин. - В том, что КПСС изжила себя, что она терпит сокрушительное поражение?
Настя покачала головой:
- Нет, это мне ясно, вопрос только в сроках. Но я не верю в то, что будут ликвидированы привилегии, исчезнет номенклатура, злоупотребления властью и традиционный для России чиновничий бандитизм... Вы не обидитесь, Василий Трофимович, если я скажу более резко?
Селюнин уже не торопился завершать разговор, он смотрел на Настю с тревожным напряжением.
- Отчего же? Валяйте, высказывайтесь...
- Мне кажется, что идет примитивная борьба за власть. Две стаи, простите, сошлись в смертельной схватке. И я боюсь, что прольется кровь...
- Этого опасаюсь и я, - тихо сказал Селюнин. - А вы сегодня с кем? Я читаю ваши статьи, они очень искренни и злы, вы могли бы принести большую пользу нашей молодой демократии...
- Увольте, - развела шутливо руками Настя, - я ни с кем. Кошка, гуляющая сама по себе среди больших и мелких хищников.
- Вам не дадут долго гулять в одиночку, - грустно прокомментировал Селюнин. - Сейчас время команд. Одиночки в лучшем случае выбывают из игры...
- А в худшем?
- Здесь возможны разные варианты, - уклонился от ответа Селюнин.
У Насти этот разговор оставил тягостное впечатление. Она видела, что Василий Трофимович тяжело болен - круги под глазами, тяжелое дыхание, вялый взгляд, затемненная кожа на скулах. Наверное, сердце пошаливает. И не мудрено. Последние годы у него не было постоянной работы, перебивался гонорарами от проскочивших по недосмотру "кураторов" из ЦК немногих публикаций. И она понимала, почему он отказывался дать интервью её газете когда-то из этой газеты его "выперли" практически с волчьим билетом. Он не сломился - продолжал отстаивать свои нестандартные экономические идеи, которые в новых условиях становились теперь не по вкусу уже набиравшим силу демократам.
И ещё она чувствовала, что Селюнин прав в главном - КПСС или, как просто говорили "партия", накануне развала. И хотя внешне все выглядело благополучно: ЦК издавал множество постановлений, генеральный секретарь постоянно кого-то "приветствовал", было множество официальных встреч, функционировали райкомы и парткомы, на фасадах зданий, как и многие годы кричаще алело: "Слава КПСС", однако же появилось множество признаков, которые свидетельствовали, что механизм огромной и, казалось, всеохватной партийной машины пробуксовывает, работает на холостом ходу. Раньше лозунг "Партия и народ едины!" был привычным, в меру демагогическим, сейчас же партия и народ стали существовать как бы отдельно друг от друга.
Особенно Настю умиляло это - "Слава КПСС" - выходило, что КПСС, то есть партия, прославляла саму себя. Однажды она представила, что было бы, если бы на редакционной летучке она поднялась, набрала побольше воздуха в легкие и завопила: "Слава Насте Соболевой!" В психиатричку не отправили бы, но обратиться к психиатру обязательно бы посоветовали.
Словом, Селюнин лишь подтвердил то, что она интуитивно чувствовала, со свойственной ему прямотой сформулировал настроения, которые полунамеками проскальзывали в ответах интервьюируемых ею именитых собеседников. Она понимала, что какая-то тайная деятельность Олега Петровича, внезапное решение Алексея жениться на ней, "наследство" от родственницы, о которой она ничего не знала - все это звенья единой цепочки, и они связаны с событиями, происходящими в стране. Ее это очень беспокоило, но поделиться сомнениями и подозрениями было не с кем. Нинка, лучшая подруга, крутилась, как заводная, на всевозможных тусовках, упрашивала Настю брать её с собой на презентации и приемы, где знакомилась с иностранными журналистами и коммерсантами, которые в эти месяцы заполонили Москву. "Мне бы заарканить какого-никакого забугорного мужичка, - откровенно делилась она с Настей, и прощай, немытая Россия!" Настя возмутилась:
- Ты-ы, шалава, Россию не трогай.
Нинка не обиделась, наоборот, радостно завопила:
- Ой, Соболек, какая ты стала патриотка!
Настя тоже рассмеялась: "Чего то я?" И пригласила поужинать в ресторан Дома литераторов. Поскольку Нинка выдерживала многозначительную паузу, Настя добавила к приглашению: "Все в норме, я плачу, денежка есть".
Эля объявлялась редко, больше звонками, ничего не значащими, просто чтобы отметиться. С экранов TV её убрали, с отъездом Алексея в загранкомандировку защищать её стало некому.
В один из редких вечеров, когда Настя была дома, Эля позвонила и сказала:
- Пригласи меня к себе, а то я удавлюсь...
- С чего вдруг? - спокойненько спросила Настя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
- Шаг в сторону считается побегом? - вспомнила Настя вычитанную где-то "формулу" конвойных ГУЛАГа.
- Именно. И стрельба сразу же ведется на поражение.
- Прощальный ужин завтра, - объявил Алексей, когда они снова сели в машину. - Заказываю в твоей уютной квартирке столик. Закусим, чем пошлет Бог и соседний "Гастроном" втроем: ты, я и Кушкин.
Настя уже отвыкла удивляться и послушно закупила продукты, пару бутылок коньяка и бутылку "Столичной".
Кушкин за столом держался скромно, охотно выпил две-три рюмки коньяка, с аппетитом закусил.
- Вот что, Настенька, - откинувшись на спинку стула после очередной рюмки сказал Алексей, - отныне Миша, то есть Михаил Иванович Кушкин, будет твоим ангелом-хранителем. Он головой отвечает за твою безопасность. Он и его люди...
- Совсем спятили? - возмутилась Настя. - Это кто же я такая? Пленница, заключенная, подконвойная?
- Ты - богатая женщина, - не обратил внимания на её истерическую вспышку Алексей. - И в твоих руках ключи к одной из самых больших наших тайн. Не трепыхайся, дорогая! - повысил он голос. - Наша организация все делает серьезно. Завещание, по которому все твое состояние перейдет в другие руки, уже написано и оформлено по всем правилам, остались мелкие детали. В случае твоей смерти, разумеется...
- Будь прокляты те, кто устроил мне такую жизнь! - Настя готова была расплакаться. Ей нестерпимо захотелось вернуться в юность, стать голенастой девчонкой, у которой и забот-то было - выучить уроки да решить самую "важную" проблему: целоваться вечером с этим мальчиком или с другим....
- Ну-ну, Настенька, - ободряюще сказал Алексей. - Ты ещё увидишь, сколько прелести в твоей новой жизни, когда она начнется. Кстати, помнишь инспектора по кадрам в "лумумбарии", с которым регулярно беседовала по душам?
Настя кивнула.
- Он тебя хорошо помнит и передает привет.
- Тоже друг нашелся...
- Скорее, наставник... Все записи бесед с тобою у него аккуратно подшиты в папочки, пронумерованы и проштемпелеваны... На каждой - гриф "Совершенно секретно". И стали доверительные беседы рапортами и отчетами агента... Хочешь, обнародуем? В наше демократическое время такое делается просто...
- Значит, я служила обыкновенной сексоткой?
- Ну, не совсем обыкновенной... Твои отчеты отличались наблюдательностью, точными оценками людей... Кое-кто в результате даже должен был покинуть стены университета. Вот так-то, милая...
- Сволочи вы! - прошипела Настя. - Хоть вешайся - в угол загнали!
- Успокойся, не ты первая. И повыше тебя рангом люди почитали за честь сотрудничать с нами. Не в угол тебя законопатили, а на крючок посадили. Придет время, поумнеешь - ещё спасибо скажешь.
Тигрица, гуляющая сама по себе
Алексей отбыл в свои закордонные дали, и Настя стала приспосабливаться к новому для себя образу жизни замужней дамы, у которой супруг трудится "за бугром", следовательно, она хорошо обеспечена, может себе позволить и модные туалеты, и "Шанель" № 5 и обед с близкими подругами в ресторане.
Свое новое состояние она не без юмора определила так: "Тигрица, гуляющая сама по себе". В её нынешнем положении были плюсы, но были и минусы.
Люська Заболотина и другие девицы из редакции считали вполне естественным, что возле неё постоянно вертится Миша Кушкин: старый друг, бой-френд, как стали говаривать в московском полусветском обществе, приятель Алексея Дмитриевича, а тот, между прочим, вдали от родины, следовательно, и от молодой жены. Надежнее иметь дело с приятелем мужа, чем неизвестно с кем. А Настя вдруг остро почувствовала, что это такое - бабье одиночество. Возраст у неё уже катился к четвертаку, жизнь требовала свое совсем не рублями. Она впервые узнала, что это такое - проснуться глубокой ночью, долго лежать с открытыми глазами и наконец задремав, утром очнуться на измятой простыне. Часто ей теперь не хотелось после работы возвращаться домой. Огромная квартира, гулкая и необжитая, вызывала неясные чувства беспокойства, тревоги, неустроенности. Так бывает, когда вдруг оказываешься на перекрестке дорог и не знаешь, куда идти.
Настя стала допоздна засиживаться в редакционной кофейне - все-таки вокруг были живые люди. Коллеги-журналистки быстро поняли выгоду дружбы с Настей - всегда можно перехватить деньжат до зарплаты, подсунуть ей прочитать свою статейку - пусть замолвит словечко в секретариате, авось и в номер поставят. Настя охотно со всеми общалась, но близко ни с кем не сходилась, её лучшими подругами по-прежнему оставались Нинка и Эля.
Она много печаталась, но стала тщательнее отбирать темы для материалов, советовалась с Русланом Васильевичем, доверяя его чутью и опыту. А писать было о чем. Было лето 1991-го. По Москве прокатывались многотысячные демонстрации. В их первых рядах шли лидеры демократов Попов, Афанасьев, Коротич, Бурбулис, какие-то люди, ещё вчера числившиеся на рядовых должностях научных сотрудников и штатных пропагандистов марксизма-ленинизма. Они и их сподвижники выдвигали не очень ясные программы, но речи были страстными и категоричными.
Похоже, Москвой и страной начинали управлять посредством митингов и воззваний. Партия на глазах разлагалась и сдавала одну позицию за другой.
Главный редактор нервничал, на планерках срывался на крик, но он уже газетой не руководил - что печатать, а что нет, решал секретариат и тот самый зам. главного - Юрий Борисович Фофанов - который сменил Алексея и прочно числился в редакционных демократических лидерах.
Но Главный не желал сдаваться, он регулярно ездил в ЦК на своей черной "Волге", привозил какие-то указания, оглашал их на планерках под ироничные улыбки журналистов. Выполнять их никто не собирался.
Грядущие перемены приобретали вполне реальные очертания.
На одной из пресс-конференций Настя подошла к идеологу демократов экономисту Василию Селюнину.
- Для вашей газеты я интервью не дам, - обычно доброжелательный Селюнин в этот раз был чем-то раздражен.
- А я и не прошу интервью, - сказала примиряюще Настя. - Я хочу сама понять, что происходит, что с нами будет.
- Ищите других пророков, - Селюнин не хотел говорить и только мягкость и интеллигентность мешали ему повернуться спиной и уйти.
- Пожалуйста, ответьте мне всего лишь на один вопрос, без записи и не для публикации, только для меня. Какой вам видится судьба партии, КПСС?
У Селюнина озорно блеснули глаза, с него сошла вялость:
- Вы помните слова Ленина о глиняном колоссе?
- Это в который ткни - и он рассыплется? - догадалась Настя, вспомнив этот часто мелькавший в марксисткой литературе эпизод из жизни молодого Ульянова.
- Вот именно! КПСС вскоре рассыплется, и эти осколки-обломки уже никто не сможет собрать-склеить. А её гигантское имущество будет национализировано...
Селюнин незаметно для себя увлекся и стал развивать мысль о том, что зданиям райкомов и обкомов найдется лучшее применение, поликлиники, больницы и санатории 4-го управления станут общедоступными, ибо все привилегии они, демократы, ликвидируют, гигантские средства, накопленные КПСС, будут использованы для поднятия жизненного уровня народа и процветания государства.
- Вы романтик, Василий Трофимович, - вздохнула Настя.
- В чем вы сомневаетесь? - напористо спросил Селюнин. - В том, что КПСС изжила себя, что она терпит сокрушительное поражение?
Настя покачала головой:
- Нет, это мне ясно, вопрос только в сроках. Но я не верю в то, что будут ликвидированы привилегии, исчезнет номенклатура, злоупотребления властью и традиционный для России чиновничий бандитизм... Вы не обидитесь, Василий Трофимович, если я скажу более резко?
Селюнин уже не торопился завершать разговор, он смотрел на Настю с тревожным напряжением.
- Отчего же? Валяйте, высказывайтесь...
- Мне кажется, что идет примитивная борьба за власть. Две стаи, простите, сошлись в смертельной схватке. И я боюсь, что прольется кровь...
- Этого опасаюсь и я, - тихо сказал Селюнин. - А вы сегодня с кем? Я читаю ваши статьи, они очень искренни и злы, вы могли бы принести большую пользу нашей молодой демократии...
- Увольте, - развела шутливо руками Настя, - я ни с кем. Кошка, гуляющая сама по себе среди больших и мелких хищников.
- Вам не дадут долго гулять в одиночку, - грустно прокомментировал Селюнин. - Сейчас время команд. Одиночки в лучшем случае выбывают из игры...
- А в худшем?
- Здесь возможны разные варианты, - уклонился от ответа Селюнин.
У Насти этот разговор оставил тягостное впечатление. Она видела, что Василий Трофимович тяжело болен - круги под глазами, тяжелое дыхание, вялый взгляд, затемненная кожа на скулах. Наверное, сердце пошаливает. И не мудрено. Последние годы у него не было постоянной работы, перебивался гонорарами от проскочивших по недосмотру "кураторов" из ЦК немногих публикаций. И она понимала, почему он отказывался дать интервью её газете когда-то из этой газеты его "выперли" практически с волчьим билетом. Он не сломился - продолжал отстаивать свои нестандартные экономические идеи, которые в новых условиях становились теперь не по вкусу уже набиравшим силу демократам.
И ещё она чувствовала, что Селюнин прав в главном - КПСС или, как просто говорили "партия", накануне развала. И хотя внешне все выглядело благополучно: ЦК издавал множество постановлений, генеральный секретарь постоянно кого-то "приветствовал", было множество официальных встреч, функционировали райкомы и парткомы, на фасадах зданий, как и многие годы кричаще алело: "Слава КПСС", однако же появилось множество признаков, которые свидетельствовали, что механизм огромной и, казалось, всеохватной партийной машины пробуксовывает, работает на холостом ходу. Раньше лозунг "Партия и народ едины!" был привычным, в меру демагогическим, сейчас же партия и народ стали существовать как бы отдельно друг от друга.
Особенно Настю умиляло это - "Слава КПСС" - выходило, что КПСС, то есть партия, прославляла саму себя. Однажды она представила, что было бы, если бы на редакционной летучке она поднялась, набрала побольше воздуха в легкие и завопила: "Слава Насте Соболевой!" В психиатричку не отправили бы, но обратиться к психиатру обязательно бы посоветовали.
Словом, Селюнин лишь подтвердил то, что она интуитивно чувствовала, со свойственной ему прямотой сформулировал настроения, которые полунамеками проскальзывали в ответах интервьюируемых ею именитых собеседников. Она понимала, что какая-то тайная деятельность Олега Петровича, внезапное решение Алексея жениться на ней, "наследство" от родственницы, о которой она ничего не знала - все это звенья единой цепочки, и они связаны с событиями, происходящими в стране. Ее это очень беспокоило, но поделиться сомнениями и подозрениями было не с кем. Нинка, лучшая подруга, крутилась, как заводная, на всевозможных тусовках, упрашивала Настю брать её с собой на презентации и приемы, где знакомилась с иностранными журналистами и коммерсантами, которые в эти месяцы заполонили Москву. "Мне бы заарканить какого-никакого забугорного мужичка, - откровенно делилась она с Настей, и прощай, немытая Россия!" Настя возмутилась:
- Ты-ы, шалава, Россию не трогай.
Нинка не обиделась, наоборот, радостно завопила:
- Ой, Соболек, какая ты стала патриотка!
Настя тоже рассмеялась: "Чего то я?" И пригласила поужинать в ресторан Дома литераторов. Поскольку Нинка выдерживала многозначительную паузу, Настя добавила к приглашению: "Все в норме, я плачу, денежка есть".
Эля объявлялась редко, больше звонками, ничего не значащими, просто чтобы отметиться. С экранов TV её убрали, с отъездом Алексея в загранкомандировку защищать её стало некому.
В один из редких вечеров, когда Настя была дома, Эля позвонила и сказала:
- Пригласи меня к себе, а то я удавлюсь...
- С чего вдруг? - спокойненько спросила Настя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68